Евреи должны свидетельствовать об этой правде. Они не должны скрывать и того, что даже в качестве
жертв были на особом положении. Разумеется, они были не единственной жертвой. И евреям гораздо легче было бы
думать, что для нацистов они были всего лишь представителями одной из «низших рас».
Именно это и утверждала пропаганда союзников во время войны, и то же самое до сих пор повторяют
либералы, коммунисты и движимые чувством вины христианские теологи. Собственно говоря, «либерально»
мыслящие евреи сами повторяют это. Поверхностное объяснение такого явления состоит в том, что подобное
понимание Освенцима должно объединить жертвы всех рас и вероисповеданий – это пропаганда «братства». Однако
в глубине по крайней мере еврейского (а может, и не только еврейского1) сознания бродит неописуемо
чудовищная мысль: вряд ли даже нацисты могли бы назначить евреям столь страшную участь, если бы сами евреи
не навлекли ее на себя какими-то своими действиями. Главная вина лежит на убийцах. Но не следует ли хотя бы
малую часть вины возложить и на жертвы? Вот до какой степени покалечил нацизм некоторые еврейские умы.
И вот до какой степени растлил он мир, что в некоторых нееврейских умах Освенцим укрепил
антисемитизм, вместо того, чтобы полностью уничтожить малейшие его следы. От этих ран и этого растления
спасти может только правда. А неумолимая правда состоит в том, что евреи в Освенциме были не представители
одной из «низших рас», но, скорее, прообразом, исходя из которого определилось само понятие «низшая раса».
И движение национал-социалистов достигло успеха лишь тогда, когда стало антиеврейским (см., например: Mosse
J.L. The crisis of German Ideology. N.Y., 1981); и когда все другие нацистские планы потерпели крушение,
осталась одна цель – уничтожить евреев. Вот чудовищный факт, который требует от немцев, чтобы они
безжалостно проанализировали всю свою историю; от христиан – чтобы они беспощадно исследовали историю
христианского антисемитизма; от всего мира – чтобы он задумался о причинах своего равнодушного молчания
на протяжении двенадцати долгих лет нацизма.
А теории страдания вообще и преследований вообще позволяют уклониться от такого анализа. И все-таки
даже при условии искреннего стремления найти объяснение, настоящего объяснения нет и никогда не будет.
Освенцим – это зло ради зла, невиданный прежде взрыв дьявольских сил, а выбор в качестве жертвы евреев –
это в конечном счете беспрецедентное проявление того, что раввины называют беспочвенной ненавистью. Вот та
скала, о которую будут вечно разбиваться все рациональные объяснения. Какой может быть реакция евреев
на то, что они были в особом положении тогда и даже теперь, когда они пытаются свидетельствовать об этом?
Не поддаваясь рациональным объяснениям, Освенцим никогда не поддастся и религиозным. Попытки выявить
рациональные причины, приведшие к Освенциму, оказываются хотя бы отчасти успешными, а поиск религиозных,
идеологических, социальных и экономических предпосылок должен неустанно продолжаться. Напротив, попытки
понять смысл Освенцима (божественный или какой-либо иной) обречены на полную неудачу. А ведь
благонамеренные люди с отчаяния делали и такие попытки.
Благонамеренные ортодоксальные евреи прибегали к старинной формуле «за грехи наши мы наказаны»,
но такая трактовка событий, неприемлемая уже для Нова, в данном случае тем более невозможна.
Благонамеренные христианские теологи видят в Освенциме божественное напоминание о страданиях Христа, но это
свидетельствует об отчаянной беспомощности их теологического мышления. Благонамеренные еврейские
секуляристы, вероятно, укажут на связь между Голокаустом и возникновением государства Израиль, но если
причинно-следственную связь здесь можно и должно видеть, то находить таким образом в Освенциме смысл –
чудовищно. Необходимо полностью и бескомпромиссно отвергнуть попытки подобных объяснений, цель которых –
придать Освенциму смысл. Смысл никогда не будет найден – ни божественный, ни какой бы то ни было другой.
И сами эти попытки кощунственны. Однако чрезвычайно важно подчеркнуть, что поиски смысла совсем не то же
самое, что поиски ответа: первое совершенно исключено, а второе неизбежно. Даже через двадцать лет
после Голокауста евреи, возможно, все еще не в состоянии дать на него необходимый ответ. Но их вера, их
судьба, само их выживание будут зависеть от того, смогут ли они в конце концов его найти. Однако с чего
можно начать поиски ответа?
В истории евреев или других народов мы не найдем прецедентов. Еврейские, как и христианские,
мученики умирали за свою веру, не сомневаясь в том, что Богу нужны мученики. Иов страдал, несмотря
на свою веру, протестуя в рамках этой веры. Черные христиане умирали; из-за цвета кожи, но их вера, которая
была здесь ни при чем, оставалась неколебимой. Миллион еврейских детей, уничтоженных в нацистском
Голокаусте, умерли не за свою веру, не несмотря на свою веру, но по причинам, связанным с верой. Они
погибли из-за веры своих прадедов.
Если бы эти прадеды отказались от своей веры и не воспитали детей как евреев, тогда их потомки
в четвертом поколении могли бы быть в числе нацистских палачей, а не в числе их жертв. Как в древности
Авраам, европейские евреи примерно в середине XIX в. принесли человеческую жертву: они всего лишь выполнили
минимальное требование еврейской веры – воспитали своих детей как евреев. Но, в отличие от Авраама, они
не знали, что делали, и им не было пощады. Вот жуткий факт, который делает все сравнения неуместными
и нестерпимыми. Вот почему еврейская вера сегодня оказалась в особом положении, не имеющем прецедентов
в истории. Вот в чем состоит чудовищная уникальность Освенцима, перед лицом которой еврейской вере грозит
полное отчаяние.
Должен признаться, что лишь через двадцать лет я решился взглянуть на этот ужас,
но когда я наконец взглянул, то сделал для себя открытие, которое было и остается для меня необычайно
важным: я обнаружил, что, в то время как теологи тщетно искали ответ на событие Освенцима, евреи во всем
мире – богатые и бедные, ученые и невежественные, верующие и неверующие – в некотором смысле все время
на него реагировали. Двенадцать долгих лет евреи были объектом смертельной ненависти, столь же
безосновательной, сколь и беспощадной.
Двенадцать долгих лет мир оставался пассивным и равнодушным, не тревожась о том, что может не стать
евреев. Двенадцать долгих лет весь мир действовал сообща, добиваясь того, чтобы евреи захотели отказаться
от своего еврейства – в любом месте, в любое время и любым способом. И, однако, на этот беспрецедентный
призыв к коллективному самоубийству евреи ответили неожиданной волей к жизни, невероятной при таких
обстоятельствах верностью цели коллективного выживания. В обычное время подобное явление можно было бы
расценить просто как сочетание ностальгических переживаний с неосознанной верностью групповым интересам,
т.е. как нечто близкое племенному инстинкту самосохранения.
Не в силах взглянуть в лицо Освенциму, я сам долгое время так думал, не придавая особой важности
выживанию евреев, которое казалось мне выживанием ради выживания. Я ошибался: гораздо больше правды было
даже в самой плоской еврейской философии выживания послевоенного периода. Ибо в век Освенцима преданность
идее выживания евреев уже сама по себе есть колоссальный по своему значению акт верности и столь же
колоссальный – пусть пока еще и частичный – акт веры. Даже просто остаться евреем после Освенцима – значит
смотреть прямо в лицо демонам Освенцима в любых обличьях и свидетельствовать против них. Это значит верить
в то, что эти демоны не могут, не должны и никогда не одержат победу, и поставить на эту веру все: свою
жизнь, жизни детей и их детей.
Быть евреем после Освенцима – значит вырвать из бездны отчаяния надежду – надежду для себя и всего
мира. Говоря словами одного из выживших узников Берген-Бельзена, евреи после Освенцима должны повторять,
как «Шма Исраэль»: «Да не будет второго Освенцима, второго Берген-Бельзена, второго Бухенвальда – нигде
и ни для кого в мире!» Чем объяснить такую верность евреев своему еврейству, тогда как от них можно было
и – по всем законам человеческой природы – следовало бы ожидать полной деморализации и отчаянного бегства
от своей национальной идентичности? Почему после Освенцима утратило былое значение существовавшее прежде
разделение евреев на верующих и неверующих, ортодоксальных и либеральных, а на его место пришло новое
и более важное разделение – на тех, кто верен идее выживания евреев и хочет, чтобы они были отмечены
и сочтены, и на тех, кто бежал от своего еврейства и пытается представить это бегство как слияние
с человечеством вообще!
Я считаю, что этому есть только одно объяснение: из Освенцима звучит повелевающий Голос; и есть
евреи, которые его слышат, и евреи, которые затыкают уши. И вот главный вопрос: где был Бог в Освенциме?
Много лет я находил утешение в предлагаемом Бубером образе затмения Бога. Этот образ, по-прежнему
сохраняющий смысл в других случаях, теперь кажется мне неприменимым к Освенциму. Совершенно ясно, что
из Освенцима не раздается и никогда не раздастся спасающий Голос, но оттуда слышится и с самого начала
слышался – пусть очень слабо – повелевающий Голос. Его слышат верующие евреи и знают, откуда он. Его слышат
и неверующие евреи, несмотря на то, что они не знают, кому он принадлежит. В Освенциме евреи увидели
абсолютное зло. Они были и остаются им отмечены, но и среди этого зла они слышат непреложное повеление:
«Евреям запрещается позволить Гитлеру одержать посмертную победу». Им предписывается выжить, оставшись
евреями, дабы не погиб еврейский народ. Им предписывается помнить жертвы Освенцима, дабы не погибла
их память. Им запрещается терять веру в человека и его мир и становиться циниками или отрешаться от всего
земного, дабы они не стали пособниками сил, стремящихся отдать мир демонам Освенцима. Наконец, им
запрещается отчаиваться в Боге Израиля, дабы не погиб иудаизм. Неверующие евреи не могут заставить себя
уверовать просто актом воли, и это не может быть им предписано, и все же они могут исполнять повеление
Освенцима. И верующие евреи, которые остались со своим Богом, могут быть вовлечены в новые, возможно совсем
отличные от прежних, отношения с Ним. Только одно совершенно исключается: на попытку Гитлера разрушить
иудаизм евреям запрещается отвечать собственным участием в его разрушении. В прежние времена самым страшным
грехом для евреев было идолопоклонство. Сегодня самый страшный грех – ответить Гитлеру его же делами.
Согласно мидрашу. Бог даже во времена безысходных несчастий только «кажется» бессильным, потому что все еще
ожидается Мессия.
В «Ночи» Эли Визеля Бог качается на виселице, а для героя книги Визеля «Ворота леса» Мессия,
который в состоянии прийти и все же не пришел в Освенцим, просто немыслим. Однако тот же самый герой
утверждает: «Именно потому, что слишком поздно, нам и предписывается надеяться». Еще он произносит Кадиш,
«это торжественное заверение в верности, полное величия и безмятежности, с которым человек возвращает Богу
Его венец и Его скипетр». Но как евреи могут вернуть их Богу после Освенцима, до сих пор непонятно.
Столь же непонятно и то, как может Бог их принять.
Мой второй пример будет еще печальнее, потому что речь пойдет не о ком-нибудь, но о всеми любимом
Дитрихе Бонхёффере, который был бесстрашным христианским свидетелем против нацизма и умер за это
как мученик. Мне до сих пор еще трудно поверить, что его протест против арийского законодательства касался
лишь его применения к крещеным евреям.
Но еще труднее поверить в то, что эти слова Бонхёффер написал в нацистской Германии в ответ
на нацистский антисемитизм: «Однако меры, принимаемые государством против еврейства, воспринимаются
Церковью еще и в некотором совершенно особом контексте. Церковь Христова никогда не забывала о том,
что «избранный народ», пригвоздивший Искупителя мира к кресту, должен нести на себе проклятие за свое
деяние в долгой истории страдания...» Вместо собственного комментария я предпочитаю процитировать
американского теолога Дж. Курта Риларсдама: «Мы все считали Дитриха Бонхёффера хорошим христианином,
возможно, даже мучеником. Он смело настаивал на «царских правах Искупителя» в Его Церкви. Более того, он
утверждал, что крещеные евреи имеют такие же права в Церкви, как и другие христиане, хотя в гитлеровской
Германии эта позиция не пользовалась единодушной поддержкой Церкви. И, однако, оставаясь в рамках
христианской традиции проклятия, Бонхёффер без колебания обратился к ней для объяснения гитлеровской
программы в отношении евреев, сохранивших верность своей вере. Справедливости ради следует добавить, что
эти строки были написаны Бонхёффером в 1933 г. (когда, по словам его друга Эберхарта Бетге, он все еще
страдал «оторванностью от реальной жизни»); что его противостояние нацизму стало более решительным, когда
перешло в секулярно-политическую сферу; наконец, что он рисковал собственной жизнью, спасая евреев.
И все же я до сих пор не располагаю никакими свидетельствами того, что Бонхёффер когда-либо
полностью отверг христианскую «традицию проклятия», хотя я был бы рад получить такое свидетельство.
С самого начала он противостоял проникновению расизма в Церковь и выступил в защиту крещеных евреев.
В 1940 г. он обвинял Церковь в том, что она «молчала, когда должна была кричать, потому что кровь невинных
громко взывала к Небу... она виновна в смерти самых слабых и беззащитных братьев Иисуса Христа». Но в годы
жесточайшего с начала истории мученичества евреев отверг ли он тысячелетнюю христианскую традицию
и стремился ли найти (пусть только мысленно) связь с евреями, «сохранившими верность вере», потому что –
а не «хотя» – они эту верность сохранили? Сколь по-иному сложилась бы борьба Бонхёффера, если бы он
сразу же отверг «христианскую традицию проклятия»! Сколь по-иному сложилась бы судьба евреев в наше время,
если бы вся его Церковь отвергла эту традицию!
В Америке, конечно, дело всегда обстояло иначе, и в б0-е годы все церкви стали совсем не такими,
какими были в 40-е годы, а отношение христиан к евреям переживает исторически обусловленные изменения.
Однако возникает вопрос: не связаны ли эти отличия главным образом с характером американской демократии?
И еще: соответствует ли это изменение в отношении христиан к евреям по своей радикальности тому, что после
Освенцима стало категорическим императивом? И здесь тоже будущее еврейско-христианского диалога может быть
спасено только беспощадным признанием правды. А правда, которую я сейчас вынужден признать, состоит в том,
что церковному христианству легче всего отбросить древнее обвинение в богоубийстве, труднее – увидеть корни
антисемитизма в Новом Завете, но самое трудное для него признать тот факт, что и евреи, и еврейская вера
все еще живы. Сохранение еврейства после прихода христианства оказалось неудобным обстоятельством
для теологов, они стали воспринимать иудаизм как некое ископаемое, анахронизм, тень. Нелегко отказаться
от доктрины, господствовавшей два тысячелетия, которая приобрела не только религиозную, но и секулярную,
как у Тойнби, и антирелигиозную, как у Маркса, формы.
Нелегко признать, что и евреи, и еврейская вера прошли несломленными через целую эру христианства.
Но как могут евреи, сколько бы они ни старались, услышать голос Бога, обращенный к христианской Церкви,
если даже после Освенцима этот старый навет все еще не отброшен полностью и категорически? И как –
спрашивают они – могут христиане вступить в диалог с евреями, если не признают, что с ними за одним столом
сидят не призраки, но живые? Во время критических событий мая-июня 1967 г., когда государству Израиль,
ставшему самым убедительным доказательством существования еврейского народа, угрожало уничтожение, эти
вопросы оказались мучительно важными для всех евреев, озабоченных судьбой еврейско-христианского диалога.
Западная пресса прекрасно поняла, что Израиль борется за свою жизнь.
Но лишь очень немногие представители христианской Церкви обнаружили подобное же понимание. Чем
объяснить нейтральную позицию Церкви, когда ей нужно было выбирать между требованием Израиля на право
существовать и требованием арабов на право его уничтожить? Чем иным, как не давнишними, бессознательными,
теологически обусловленными сомнениями в том, что этот «ископаемый» Израиль в самом деле имеет право
на существование? Чем объяснить тот факт, что христиане всегда так волновались за арабских беженцев
из Израиля и ничуть не интересовались еврейскими беженцами из арабских стран? Чем, если не давнишним, уже
почти забытым церковным учением, согласно которому евреи (в отличие от арабов) не должны иметь землю,
а значит, и никаких прав? Почему церковные власти не беспокоились, когда в течение двух десятилетий
мусульмане контролировали христианские Святые Места (и оскверняли еврейские Святые Места), а теперь так
сильно удручены тем, что эти земли контролируют евреи?
Еще более драматический вопрос был поставлен событиями 1967 г.
В течение двух долгих недель мая еврейским общинам во всем мире мерещился призрак второго
Голокауста в том же самом поколении. В течение двух недель они слышали из Каира и Дамаска те же слова,
которые некогда раздавались из Берлина и которые, несомненно, и теперь принадлежали ученикам Йозефа
Геббельса. Две недели еврейские общины ожидали от христиан слов понимания и участия. Если из светских
кругов такие слова в какой-то мере прозвучали, то церкви ответили почти единодушным молчанием. И снова
евреи остались в одиночестве. Выходя за рамки всякой политики, этот факт стал травмой для евреев независимо
от их политической ориентации – для несионистов и даже антисионистов, так же как для сионистов. Более того,
это и теперь стоит между евреями и христианами: ведь когда евреи спрашивают о том, почему христиане
с нравственных позиций не протестовали против нового Освенцима, это по-прежнему воспринимается как
обращенное к христианам требование встать на сторону Израиля и против арабских стран в сфере политики.
Всякий еврей, серьезно обдумывающий этот драматический вопрос, безусловно, отвергнет предположение о том,
что христианские церкви сознательно покинули евреев перед угрозой нового Голокауста. Что же тогда
обнаружило молчание христиан весной 1967 г.? Я думаю, не старинный христианский антисемитизм, но скорее
новую еврейско-христианскую проблему – страшную правду о том, что Гитлер, вопреки своей воле сблизивший
евреев и христиан, одновременно осуществил свою волю и еще больше отдалил их друг от друга. В Освенциме
евреев уничтожали потому, что они были евреями; христиан уничтожали, только если они были святыми, но
святых мало как среди христиан, так и среди евреев. Гитлер придал новый, извращенный смысл древнему
еврейскому учению о том, что еврей – всякий, кто родился евреем. Он также придал новый, извращенный смысл
древнему христианскому учению о том, что христианином можно стать лишь посредством акта добровольного
обращения. И вот с помощью хитрости и устрашения он ввел христиан в соблазн. Гитлер стремился создать
пропасть между евреями и христианами, и это ему удалось, но ужас в том, что и после смерти он добивается
все новых успехов. После Освенцима евреи живут с сознанием покинутости, а христианам невыносимо признать
свою ответственность за эту покинутость. Они знают, что, будучи христианами, они должны были добровольно
отправиться в Освенцим, где – по своей воле или против нее оказался бы их Учитель. И их терзает чувство
вины, которое тем сильнее, чем меньше для него оснований.
Отсюда неспособность христиан взглянуть в лицо Освенциму. Отсюда обращение христиан к снимающим
остроту проблемы обобщениям. Отсюда и их молчание в мае 1967 г. Если в мае 1967 г. христианские церкви
не выразили протест против нового Освенцима, то дело было не в их безразличии к угрозам Каира и Дамаска,
а скорее в том, что они ничего не слышали. Христиане не осознали опасность второго Голокауста потому, что
им еще только предстоит осознать первый. Перекинуть мостик через созданную Гитлером пропасть между
христианами и евреями бесконечно важно, и на встрече евреев и христиан, предшествовавшей событиям мая
1967 г., я сделал робкий шаг в этом направлении. Я сказал, что если бы в гитлеровской Европе каждый
христианин последовал примеру датского короля и надел желтую звезду, то сегодня в Церкви не было бы
ни растерянности, ни отчаяния, ни разговоров о смерти Бога. Я всячески подчеркивал, что как еврей, живущий
после Освенцима, я не могу выступать в качестве судьи, но исключительно в качестве свидетеля. Чтобы
устранить всякое сомнение, я пояснил – вполне откровенно, хотя и неучтиво,– что, когда Гитлер пришел
к власти, мне было 16 лет и я тогда (как и теперь) не был уверен, что не стал бы нацистом, не родись
я евреем.
Но один видный христианский теолог, сам всю жизнь ненавидевший нацизм, истолковал мои слова
как проявление еврейского триумфализма. Вот как глубока еще пропасть, которой несколько десятилетий назад
Гитлер разделил христиан и евреев. Вот как легко даем мы ему одерживать новые, посмертные победы.
Перевод О.В. Боровой
Издатель Москва: Наука. Восточная Литература
Веб-страница создана М.Н. Белгородским 15 июня 2011 г.
и последний раз обновлена 15 июня 2011 г.
This web-page was created by M.N. Belgorodskiy on June 15,
2011
and last updated on June 15, 2011.