Ларец Скифа

Михаил ЭПШТЕЙН

Опыты в жанре «опытов»

Аннотация

Береза и медведь
Очередь
Русская хандра
Плакат и стенд
На складе
Судьба и судьбы

Аннотация: Данная публикация состоит из шести коротких эссе, посвященных семиотике и культурологии русских этнических символов (береза, медведь) и психических состояний (хандра, тоска), реалий советской повседневности (очереди), ритуалов советской общественной жизни (плакаты, стенды, склады), специфике употребления в русском языке слова «судьба».

БЕРЕЗА И МЕДВЕДЬ

Береза – растительный тотем России – светлейшее из деревьев: так же белоствольна, как Москва белокаменна. Ей пристало расти на равнине, продуваемой ветром и просквоженной светом. И по корневому смыслу слова, береза – то, что брезжит, как бы не полностью вызревая в твердую древесность, но отблеском, рассеянным сияньем являясь взору – блуждающее, призрачное порождение земли. Прочие деревья темпы, коричневы стволами, воспроизводя цвет родимого основания и почвы, они – как бы продолженные корни, до конца принявшие землистый цвет. Само обозначение «коричневый» – от «коры»; береза – свет, не покрытый грубой корой вещества.

Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье божества...

(Вл. Соловьев)


Вот с каким прозрением в световую сущность природу можно сравнить березу!.. В противоположность савану, облекающему мертвых для схоронения в землю, она есть символ воскресения, исхождения солнца из могильной тьмы.

Свет из тьмы. Над черной глыбой
Вознестися не могли бы

Лики роз твоих,
Если б в сумрачное лоно
Не впивался погруженный

Темный корень их.


Вл. Соловьев вспоминает здесь розу, исконно иранский, перешедший затем в античную и всю европейскую культуру растительный символ солнца. В России солнце означается иным, менее жгучим и сладострастным, более бледным и рассеянным светом. Береза – это русская мистика белизны, неяркой, крапчатой, как бы чуть замутненной и застенчивой, как солнце в крапинках облаков – занавешенное фатой, стыдливо убранное, заневестившееся солнце – береза, а не роза, дева, а не жена.

Это дерево, источающее свет, так же любимо в России, как свет земли и свет металла – снег и серебро. Всеми оттенками своего звучания «береза» переливается с «серебром» – едва ли не более драгоценным для русского языка и народной поэзии (по числу образов, эпитетов), чем золото. Золото ближе к розе, огню пылающему, серебро – к березе, свету рассеянному. И листвой своей береза легка, дрожлива, светло-мерцательна, как будто погружена в раствор серебристой амальгамы с ее зеркальным эффектом. По бликам па березе можно следить даже колыханье солнца в воде – отраженье отраженья: так чувствительна ее световая природа. И недаром еще березы почти не растут чащами, чаше – рощами. Чащи – еловые, сосновые, сумрачные, там в полдень – вечер, а среди берез день дольше застаивается, чем в округе. Березы ровно и прямо, чуть отдельно стоят, но застилая, но пропуская вышний свет и, как снег, его отражая и умножая. Будто в вышине плещутся мириады крохотных зеркалец.

Итак, земная чернь, испустившая сиянье. То виденье света, брезжущего сквозь кору вещества, которое пронесено Вл. Соловьевым через всю его поэзию и философию как идея Вечной Женственности, осветленности материальной ночи – это брезжущее виденье дано в березе. И она-то как раз является традиционным для обрядового и песенного фольклора образом женского начала, продолженным и в литературе (Фет, Бунин, Есенин...).

Но суть не только в этом застенчивом, будто из-за стены проникающем и кротком свете. В березе есть сочетание той прямоты (ствола) и опущенности (кроны), которое создает слитный образ строгости и смиренья, гордого сердца и потупленной головы, характерный для осанки и духовного сложенья русской женщины. «Я потупленную голову, сердце гордое ношу»,– крестьянка у Некрасова. Прямота взлета, стройность стана – и задумчивый наклон головы, как у Аленушки на картине Васнецова. Нет, не ива, кустарнику подобная,– это скорее китайский символ; и потому, что над быстротечностью вод склонилась, и, главное, потому, что формы ствола лишена, падает, не поднявшись, над обрывом вниз стелется. Это дальневосточная идея – быть горизонтальным земле, стелиться по ней, распластываясь и расползаясь (Лаоцзы). Русскому сердцу дорого паденье – с высоты, смирение гордого сердца, вознесение над землей – но склонение перед небом. Это соединенье «крутизны» и «кручины» нагляднее всего в березе, в соотнесении ее летящего стана и опущенной головы.

Да и многое еще видится в ней как воплощенная идея; и сладка береза соком своим, и плачет им горюче, и горит легко, вспыхивая в огне, как страстная, порывистая душа, знакомая нам по гордо-смиренным образам русской литературы (Татьяна, Катерина, Соня, Настасья, Наташа, Катюша...).

Именно растительность символизирует женское начало в народе, тогда как мужское выражено животными символами. Это и понятно; растение в почве растет из вековой основы, и прочно, незыблемо в ней укоренено – идея постоянства, верности, неиссякаемой длительности. Зверь, напротив, рыскает по земле, в отрыве от всякой привязи,– свободный житель пространства и неутомимый бурав его. Что дереву корень, то зверю – пасть, и не тянет готовое, а, голодный, устремляется к вечно ускользающей добыче. Тут стихия – движенье, настиганье, пронзанье, овладенье...

Почему же из всех зверей именно медведь искони и доныне является национальным нашим тотемом – вплоть до Олимпиады, представившей его, дабы привлечь и обольстить приезжих, в виде добродушного, улыбчивого медвежонка?

В медведе поражает прежде всего плоская массивность и нерасчлененность. Лапы его малы в сравнении с размерами тела, хвост куцый, шея почти отсутствует – сплошной косматый комок. Лев, тигр, прочие крупные хищники, хоть и не меньше и не слабее медведя, но кажутся хрупче, изящнее его: лапы выделены и выделаны, голова вылеплена великолепно, массивно-каменна, как у льва, или пружинно-эластична, как у тигра.

Медведь – как бы сама земля в ее сплошности, округлости, нерасчлененности. И цветом он – в землю, в бурость ее; а косматостью своей – в растительный ее покров. Если для всего тела земли искать сжатого и живого соответствия, то нагляднее медведя не вообразишь. Это, пожалуй, самое хтоническое, землеродное из всех существ, бродящих по лицу земли – глубже всего вдается в плоть ее. И то, что почти на полгода бурый медведь зарывается в свою берлогу, предаваясь зимней спячке, свидетельствует о его нутряной приобщенности к недрам земли. Он словно бы не отлепился от нее, не родился еще окончательно и, как детеныш возвращения в чрево матери, жаждет тесного пеленанья и утробного сна.

Величайший парадокс состоит в том, что если береза, по растительной сути своей прикрепленная к земле, из нее брезжит, рождается в свете, то медведь, существо надземное и свободное, любит в землю залегать, подобно зерну, прорастающему с приходом весны. Медведь подчинен круговращению времен года, он самое «сезонное» из животных, и это обнажает его дремучую природу, сходство с чащей и лесом. Он – растение среди животных. Это сказывается и в лени его, и в самой силе, имеющей как бы характер прорастания – неподвижной, неповоротливой, дремотной, напирающей и подламывающей, но не расчленяющей, не пронзающей (как у льва или тигра). Медведь – ком, глыба, круча – все земляные уподобления. И подобно растению, ой восходит, колосится весной и летом, а к зиме залегает, словно семя, в свою ямку-берлогу, чтобы в сладкой анестезии пережить морозы и с весенним теплом снова взойти – позже первых цветов, где-то между подснежником и ландышем.

Много можно было бы найти символических соответствий, каждое из которых вроде бы ничего не объясняет, но все вместе... Исконная крепость русского человека земле – н эта медвежья повадка залегания на всю зиму. Печь, на которой лежат и греются во сне, протрачивая жизнь,– и дремучий уют медвежьей берлоги, с ее утробной теснотой-теплотой, косматостью-пуховиками? Печной обряд русской лени – и стремление к даровому лакомству, воровские замашки: похитить плоды чужого труженичества. Медведь – тот, кто «мед ест», питается от пчелиных трудов. Сонливость – и силища. Лежебока, сладкоежка – хозяин леса. Глыба, с ревом от земли оторвавшаяся и все подминающая, но время от времени западающая опять в изначальную ложбинку. Почвенность как врожденный инстинкт земнородного существа.

Весь парадокс национального характера – в этой перевернутости женских и мужских, растительных и животных начал. Женское ж светло и, почти не чуя земли, не стесняясь корой, изначально, от самого корня, светится, лучится, в солнце облечено (вспомним: «Жена, облеченная в солнце»). Мужское, чему надлежит, от земли открепись, жить движеньем и светом,– користо, буро, космато, в землю обратно растет, в чрево ее для сна и забытья стремится, лакомится половой пыльцой растений и весь растительный цикл с почвой переживает.

Растительный способ существования на этой земле ближе к небесному, чем животный. Быть может, и назначенье этой земли – таковое; а разнузданный порыв животной воли тотчас вызывает обратные силы оцепененья и залеганья. Растительное начало в России одухотворено светом терпенья и прямотой вознесенья, тогда как животное отягощено ленью и користостью растения. Вот загадка, опрокидывающая традиционную лестницу и разделение жизненных форм.

ОЧЕРЕДЬ

В очередях приходится стоять так часто, что поневоле складывается в сознании некая мифологема: дракон, кусающий свой хвост. Очередь и впрямь хвостоподобная, как бы звериный реликт вдруг пророс в человеческом общежитии...

Почему хвосты постепенно упразднились «в процессе происхождения человека от обезьяны»? Человек бесконечно расширил и одухотворил перед собой переднее пространство – поэтому заднее чувствилище утратило природную необходимость. Все общение и ощущение мира стало производиться через лицо, через распахнутые глаза, открытое Рукопожатие. Вообще передом своим человек, как и все живое, мягок, уязвим, а спиною тверд, хрящеват, как быв панцирь облечен. Результат культуры в том и состоит, что человек уязвимое стал открывать, сокровенное вынес наружу, нежное – под чужой взгляд подставил. Вся культура происходит от личности, от лица и ориентирована на перед. И вот – очередь, «хвост», где люди стоят в затылок, упираясь взглядами в спины. Очередь противокультурна и противоличностна уже потому, что люди здесь обращенья друг к другу и объединены задами; так что у человека новой породы, всю жизнь стоящего в очередях, должен понемногу вылезать хвост как продукт естественной необходиммости. Очень может быть, что в ходе долгой историческою эволюции, основанной на очереди как на общественном уч реждении, у гомо сапиенс вновь начнут расти хвосты – уже в порядке не биологического, а социального приспособления: чтобы ощупывать ближнего, которой сзади, и трогать того, кто впереди – ведь не в глухую же спину ему стучать в жажде общения, а дружелюбно пощекотать бы хвостик.

Вникнем же в очередь поглубже, она стоит того, чтобы хоть раз запропасть в нее мыслью,– ведь столько выстояно в ней дней, недель, лет!

Очередь – чистое ожидание, оттого время тянется так долго и томительно: оно ничем не заполнено, отверсто во всей своей пустоте. И все же что-то совершается – само собой, без твоего участия и воли, так что с каждой минутой ты становишься ближе к цели, не шевельнув и пальцем. Человек в очереди вроде бы и бездеятелен, как Обломов, но вместе с тем и деловит, как Штольц, поскольку все время куда-то движется, сохраняя притом инертную массу покоя. Время вытягивается в никуда из общего запаса жизни, и все же это нужная трата, хотя и, очевидно, бесполезная. Если бы очередей не было, их стоило бы изобрести, потому что в них человек избавляется от бремени свободы, обретая наглядный, линейно очерченный смысл существования. То, что могло бы стать простым, грубо физиологическим актом поедания мяса или сыра, приобретает социально отдаленную, но непременно достижимую перспективу, причем с каждым мигом и часом она становится все доступнее. Расстояние неминуемо сокращается, увеличивая радостный зуд стояния. Время течет по законам прогресса, неуклонно приближая к долгожданной цели. Очередь – школа терпения и фабрика оптимизма, поскольку для стоящих в ней она обязательно сокращается: терпение получает награду за наградой. Так, вместо животного потребления пищи происходит воспитание человеческих чувств на подступах к ней, социализация инстинкта, планомерное распределение сил и возможностей, осознание себя членом коллектива. Где еще так легко и естественно, без инструкторов и капиталовложений осуществляется программа гуманизации и социализации природных потребностей? И где еще так полно удовлетворяется психологическая потребность, свойственная многим и многим: заняться таким делом, чтобы ничего не делать, но при этом быть предельно занятым? Стоя в очереди, легко обрести мир с миром и с самим собой.

Хотя очередь мешает человеку, преграждает путь к цели, он все-таки очень дорожит своим местом в ней. Вроде бы хочется стать поближе, разрушить строй и толпой обрушиться на добычу, но что-то сдерживает. Каждый испытывает два чувства: превосходства над задними и ревности к передним. И все же первое чувство побеждает: сохранить свое место от напирающих сзади лучше, чем захватить у стоящих впереди. Почему? Да ведь очередь движется, передняя часть, а следовательно, и зависть – тают, а хвостовая часть, значит, и превосходство – растут, свое место становится все дороже. Тут интерес будущего все время имеется в виду и возрастает, возрастает, так что общество больше живущее будущим, чем настоящим, моделируется очередью. Важно и то, что в очереди каждый занимает не только физическое, но и как бы служебное место, пребывает в должности, к тому же очередник получает по совместительству место в системе народного контроля, чем решается проблема временной безработицы в свободное от работы время. Дело в том, что каждый не только занимает свое место, но еще и охраняет его, несет дозор на границе половецкой степи, откуда вот-вот могут выскочить дерзкие захватчики или выползти вкрадчивые лазутчики-пластуны. От бдительности каждого зависит порядок во всей очереди, ибо цепь, порванная в одном звене, уже не может соединять людей и вести к одной цели. Стояние в очереди – еще и надзор над очередью, общественное поручение, деятельность контроля и проверки, которая, как известно, обеспечивает диктатуру большинства над меньшинством.

Таким образом, в очереди реализуется нравственный принцип: «Один за всех и все за одного», поскольку каждый, не пропуская никого перед собой вне очереди, не пропускает никого и перед всей остальной очередью. Интерес личный стоит на страже общественного.

Реализуется и другой теоретический принцип «равенства без уравнительства», ибо каждый может свободно встать в очередь, но приобретает при этом условный порядковый номер, отличающий его от других. Очередь – это воплощенная мечта социального математика, утописта-пифагорейца об оживотворенном натуральном ряде чисел, где каждый отличается от другого только порядковым номером. Тут воистину «всякая вещь может быть передана числом», и все ее своеобразие – только в количественном ранге, так что именно числовая модель порождает порядок социальной вселенной. Если толпа – это хаос, то очередь – космос, устроенный по законам исчислимой гармонии. Но в отличие от античного космоса новейший вброшен в историю, и число обретает свойство самодвижения. Очередник постоянно меняет свой номер, очередь – это натуральный ряд в движении, от сотен к десяткам и единицам, а затем снова, в том же порядке1. Вышедшему из очереди – точнее, дошедшему до конца – что остается? Пойти домой, поесть, отдохнуть и, опустошив запас, снова встать в ту же очередь, которая и не кончилась, лишь условно прервалась на ночь.

Вот почему очередь, как мудрая змея-искусительница, постоянно кусает свой хвост: передний то и дело становится задним. Лишь по видимости очередь представляет собой линию, в действительности это круг, конец которого смыкается с началом. Тот, кто вышел спереди, обходит очередь и вновь становится сзади. Бесконечна диалектика бытия в его круговращении, в сцеплении причин и следствий. Бесконечна и наша очередь – фараонова пирамида, где камни снизу все время вынимаются, чтобы достроить верх; где человечество вновь и вновь пытается численной конечностью своей воспроизвести бесконечность натурального ряда. И каждый уже многократно побывал во всех существующих очередях, вставлен и в первый миллион, и во второй, и в третий – невинная подтасовка социальных мечтателей, вынужденных бесконечные цели достигать конечными человеческими средствами и потому пускающих их на многократный износ.

Я думаю, очередь и впрямь останется от наших времен, как пирамиды от египетских – достойный памятник цивилизации натурального ряда, единицами мостящей себе путь к славе и вечности. Очередь – та же пирамида, только «гуманистическая», сложенная не из камней, а из людей и потому текущая во времени, а не застывшая в пространстве. Прогресс налицо: то было время доисторическое, у нас – историческое, потому и пирамиды слагаются не в пространстве пустыни, а во времени человеческих жизней, из бесчисленных песчинок – минут, из глыбистых часов и дней, которые каждый выворотил из своей жизни и, сгибаясь под тяжестью ноши, по ступеням всех выстоянных очередей вознес на очередную вершину этой окаменевшей громады времен. Каждый раб на строительстве этой пирамиды возносит свой камень, свой час и спускается обратно, чтобы взвалить на себя и вознести следующий, идя в очередной раз по следам всех предыдущих. Очередь порою видится как цепочка людей, непрерывно передающих друг другу из рук в руки что-то невидимое: это камни времени, водружаемые на том общем месте, куда стекаются все очереди и которое можно, памятуя египетский прообраз, назвать пустыней времени или абсолютным нулем. Именно пустыня нужна пирамиде, ибо любой другой, положительный рельеф местности сглаживает и умаляет ее. Только абсолютный нуль утоляет устремление в нумерационную грандиозность, в последовательный охват всех и многократное использование каждого.

Узнаю тебя, последняя розановская любовь, славный, вечный Египет, и как бы вновь полюбил этот вероломно-верноподданный писатель свою отчизну, доживи он до пирамид, слагающихся из разбросанных в его «апокалипсическое» время камней. Ведь из бурлящих, митингующих толп, заливающих улицы в период между двух революций, выкристаллизовался новый, строгий геометрический стиль – словно по линейке проведенных очередей. И самая высокая, монументальная из этих пирамид – с основанием в главной усыпальнице...

Так и вижу его третий том «Опавших листьев» – а там, вместо привычных беглых помет «за нумизматикой», «разбирая сигары», «в ватерклозете», стояло бы всюду одно – «в очереди». И потом – сплошные белые листы, точнейшее воплощение жизни, ушедшей в чистую очередность, чтобы перелистывать не читая, а в конце та же приписка: «в очереди». А под ней дата, по-новому грандиозная: очередное тысячелетие очередной эры.

РУССКАЯ ХАНДРА

Скука, хандра, тоска... Эти состояния вызывают особый интерес современных психологов, которые находят в них источник внезапных душевных срывов, столь популярных ныне «загадочных» преступлений, когда благополучный вроде бы человек вдруг судорожно стреляет в окружающих и/или убивает себя. Но значение этих состояний шире, они могут захватывать душевную жизнь целых эпох или народов, и тогда – чем разрешаются они? Войнами? Революциями? Самоуничтожением? Непрекращающейся тревогой? Во всяком случае, здесь кроется огромный интерес не только для психологов, но и социологов, историков культуры. И русская литература, как, пожалуй, ни одна другая литература мира, дает разнообразнейший материал для углубленного изучения этих состояний, на каких бы социальных и культурных уровнях они ни проявлялись.

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра...

Уже в этих пушкинских строчках многое сказано: хандра – недуг, причем национальный, проблема этнической патопсихологии.

В начале XIX века полагали, что скука есть болезнь аристократическая. В кодекс светского поведения скучающий взгляд входил как примета изысканности и благородства. Только у плебея, пребывающего в нужде, взгляд зажжен огоньком жадного и нескрываемого интереса. Человек пресыщенный, всем овладевший и все познавший, не может не скучать. Таково происхождение сплина, болезни английских аристократов, введенной в поэтическую моду Байроном в образе Чайльд Гарольда.

Но можно ли считать, что на Онегина обрушилась лишь эта тягота пресыщения, что все его метанье – от вседовольства праздных дней, не заполненных нуждой и трудом, что, слейся он с народом, поработай на родной ниве, как предполагал Достоевский,– и наступило бы желанное исцеление? По укоренившейся привычке мы и сегодня так толкуем, хотя давно пора бы заметить, что Онегин – не Чайльд Гарольд, что его тоска – другая, не утонченно-высокомерная, что он захвачен другим, несравненно более широким, чем его сословная принадлежность, недугом.

Хандра в отличие от сплина не есть болезнь пресыщения. Сплином болеют аристократы, но хандра глубоко входит в душу всего русского народа, приобретая там еще и другое, более сильное наименование: тоска, кручина. «Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска...» Чувством тоски сродняются мужик и барин.

Тот же в дороге родившийся мотив тоски распространяется потом Гоголем на всю ширину русского мира. «Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря и до моря, песня?»

Русская песня тосклива, и не пресыщенностью рождается эта тоска, а, напротив, какой-то безотрадной пустынностью всего мира, в котором затеряны города и веси, будто пылинки на ветру. Хандра Онегина, одной своей стороной родственная аристократическому сплину, другою обнаруживает сходство с вековечной народной тоской. То, что в первой главе названо хандрой, есть предвосхищение другого, более всеобъемлющего чувства, которое потом, когда Онегин покидает Петербург, европейски томную и изысканно скучающую столицу, и отправляется в деревню, а затем в путешествие по России, нет-нет да и называется своим подлинным именем: «Тоска!» «Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать? тоска, тоска!..» И как лирический комментарий к этим переживаниям героя, подкрепленный голосом самого автора,– тогда же, болдинской осенью 1830 г., написанное стихотворение «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» Не из блестящих светких гостиных, а из родной сельской глуши доносится этот тоскующий голос как выражение самой плоскоравнинной природы и притерпевшейся к ней народной души: «...Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой. Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий. За ними чернозем, равнины скат отлогий... Что, брат? Уж не трунишь, тоска берет – ага!»

Как же глубоко сидит в пас этот румяный критик, указующий на кладези неисчерпаемого оптимизма в недрах народа, ждущий, когда польются «веселые песенки» с родных пажитей и нив! Мы видим соринку скуки в глазах чуждого сословья, а тяжелых пластов тоски в глазах близкого не замечаем. Все твердим: скука – от пресыщенья, а в народе – бодрость. Но уж на что народный-и антиаристократический писатель Платонов и люди у него вечно в нужде, едва выпрели из телесного прозябания до осознания мира – так ведь не бодрые они, и тоска – их главное и всезахватываю-щее чувство. Вся окружающая природа сгублена каким-то онемением, проклятьем бездонной равнодушной скуки. «Поверху шли темные облака осени, гонимые угрюмой непогодой, там было скучно и не было сочувствия человеку, потому что вся природа, хоть она и большая, она вся одинокая, не знает ничего, кроме себя». Не «хоть», а именно потому, что большая, нестерпимо превышающая своей вместимостью все, чем может заполнить ее человек, вечно отчужденная от него чуждостью ускользающего горизонта на нескончаемой равнине. Вся жизнь на этих просторах ощущает себя напрасной и невостребованной малостью, рождение которой не оправдано тем великим, что ее окружает. Зачем это мелкое грустное копошенье, когда простор хочет лишь одного себя – непрестанного расширенья на новые и новые земли?..

В Дванове, Вощеве, Чиклине, всех этих народных платоновских персонажах, ощутимо начало тоски более глубокой, чем в Онегине или Печорине,– культурно не опосредованной, не занятой никакими книгами, танцами, Любовями, развлечениями. Они – и телесно, и умственно – тощие, они ближе природе, не заслонились от пустоты слоем притупляющего жира, пресыщающего достатка. Тощие сильнее тоскуют – сами слова эти образовались от одной основы, обозначающей пустоту. Чем тоще люди и чем пустыннее вокруг них страна, тем длиннее тоска, простертая между ними,– чувство тщетности и заброшенности, каким охватывает небытие. В платоновских «тощих» глубже, чем в традиционных дворянских «лишних» людях, проглядывают черты какой-то метафизической лишности. Те лишние – социально, поскольку ничего не делают, в общей жизни не участвуют. Эти – Дванов, Вощев и другие – делают и участвуют, но от этого пустота не сокращается, а растет под их неутомимыми руками, словно распространяясь из полой сердцевины. И не только когда они расчищают землю от врагов, но и когда включаются в мирное производство.

Символичен тот котлован, который роют в одноименной повести, углубляя дальше вычерпанной землей пустоту любимой родины. Этот котлован, в котором вроде бы собираются выстроить общий для всех счастливый дом, постепенно разрастается – героическими, самоотверженными усилиями– до такого объема, что никакое строение его уже не заполнит, и становится ясно – это всеобщая могила. Недаром в котловане гробы хранились впрок для умирающей деревни – потом ведь деревня, разместившись по гробам, неуместившнмися остатками придет сюда, завербовавшись в город, котлован дальше рыть и умирать в нем – готовом могильном приюте.

Вощев чувствует, что народ докапывается до некой тайной истины, ждущей его за каждым очередным пластом глины, и, чтобы добраться до нее, нужно всю землю прокопать насквозь, прибавить к раскинувшейся горизонтально родине пустоту прорытого вертикально проема, распространить ее по всем измерениям – чтобы, возможно, убедиться: краю нет, впереди ждет бесконечная черная дыра космоса, она тоже родная... И эта долгота внедренья, когда каждый откопанный слой оборачивается не основой, на которой пора уже строить, но просто выросшей, удобно размещенной пустотой, вызывает у Вощева тоску, не сравнимую с онегинской. Для «лишних» людей она помещалась снаружи, в социальном мире: некуда себя деть, нечем занять. У занятых, истощенных она помещается внутри, истекая непрерывным пустообразующим усилием.

Ну пусть так,– да ведь не только же тоска в народном сердце! А разгулье удалое? Приволье, раздолье, разгулье – неповторимые русские слова, которых нет в других языках. Не та же ли в них пустота, которая видится порой как манящая, освобождающая, ищущая заполненья? «Что пророчит сей необъятный простор? Здесь, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство... страшною силою отразясь во глубине моей...» Вот и у Гоголя тоска через несколько строк переходит в богатырство, как у Пушкина – разгулье в тоску. Так они и переливаются, жутко сказать, из пустого в порожнее, из раздолья в запустенье – на всем протяжении русской тоскующей и горящей мысли. Нет между ними строгой черты. Сама бескрайность этого мира рождает тянущую пустоту в сердце и вместе с ней – страшную силу размаха. И когда сочетаются они воедино: удаль и тоска, пустота, ищущая расширения, и пустота, не находящая заполнения,– то и получаются те богатырские дела, от которых тоска не только не унимается, но шире расходится в сердце, ибо каждый шаг такого богатыря есть «путь в тоске безбрежной» и все дальше разверзает берега этой тоски. Каждый подвиг этой размашистой удали состоит обычно в том, чтобы раздвинуть «стесняющие» пределы – не наполнить их, а пополнить раздвигающую их пустоту, от которой никому, и самим богатырям в первую очередь, не спастись.

Скорость – единственное, чем может утешиться душа в этих раздвигающихся пределах. Скорость ей дана как последняя возможность воплотиться, нагнать ускользающую границу свою, достичь желанного предела, где она могла бы остановиться, определить себя, для чего и вышла в этот свет. «И какой же русский не любит быстрой езды?», «Мелькают весты, кручи – останови!», блоковская степная кобылица вместе с гоголевскими вихрями-конями несется вскачь... Но пустота всегда ускользает быстрее, чем ее настигают, и, смыкаясь за спиной, словно бы смеется звуком стихающей и пропадающей в безвестности погони. Пустота– неутолимый наш соблазн, сама блудница вавилонская, раздвигающая ноги на каждом российском распутье.

О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
...Наш путь в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!

ПЛАКАТ И СТЕНД

Накануне праздников можно видеть, как рабочие, вооруженные новейшей техникой, поднимают в воздух огромные буквы, часто превышающие их собственный рост. Легко вообразить человека, нагнувшегося над буквой и что-то ковыряющего в ее завитке, или продевшего свое тело в петельку буквы, или с напряжением выжимающего букву, как штангу, на своих мускулистых руках. Тогда по-новому сознаешь, что буква – это прежде всего явление материальной культуры, что она может восприниматься на вес.

Мы привыкли к букве как к знаку, отсылающему к иной реальности, и вся многовековая работа культуры сводилась к тому, чтобы утончить и облегчить букву, сделать ее как можно условнее, поместить на кончик пера, в память машины, откуда она извлекается легчайшим прикосновением. В царстве письмен все совершается по мановению руки человеческой,– куда она поведет, так все и будет. Человек создал мир, в котором исполняется малейший каприз его пальца. Он успокоил себя пословицей, обеспечивающей независимость этого одухотворенного и податливого мира: «Что написано пером, не вырубишь топором»…

И вдруг топором вытесываются буквы, которые не то что пером не зачеркнешь, но даже и с места еле сдвинешь. Поразительный факт возвращения письма в лоно природной тяжести и трудовой необходимости. Но разве все эти метафоры у Маяковского и пролетарских поэтов: «Я знаю тяжесть слов», «Поэзия – та же добыча радия» и проч.,– не предполагают, что слово в самом деле должно стать чем-то материально весомым, трудным для подъема? В этом смысле плакат – самое последовательное утяжеление слова, характерное для всей нашей культуры, поэзии в том числе. Буквы в плакатах таковы, что становятся частью материальной среды. Их не замечаешь так же, как стен домов, с которыми они сравнимы по размеру.

Есть такая игра: находить на карте географические названия. Неискусные игроки загадывают названия помельче, но они-то как раз и находимы легче всего. Все маленькое, ужатое в своем материальном объеме, тем самым вырастает в условном значении и становится насущнее для взгляда и ума. Если бы лозунги писались мельчайшими буквами на каких-то жалких обрывках бумаги, приклеенных к фонарному столбу,– все бы жадно их читали, как и сейчас читают всякие самодельные объявления: авось да всплывет нечто редкое, неожиданное, полузапретное.

Чем меньше форма, тем она символичнее. Это прекрасно понято на Дальнем Востоке: культура малых форм вызывает глубокое сосредоточение, вплоть до бесконечной медитации, пытающейся как бы настичь то содержание, которое все время уходит за пределы формы, не выявлено в ней. Чем массивнее форма, тем менее она знакома, и мы проходим мимо нее, как через скучный массив необработанной материи, нагромождение бессмысленных объемов и величин.

Вот почему и хитрые игроки загадывают названия покрупнее– их не видишь, точно так же, как плакатов на улицах города.

Сразу выдвигается возражение: ну а как быть с рекламой, которая тоже вроде бы составляет широко развернутую часть материальной среды? Но заметим, что реклама обычно отличается от плакатов своей световой подвижностью. Тем-то и привлекает она, что периодически исчезает и появляется – мелькает, мерцает, пульсирует, меняет свою форму. Можно сказать, что это типично западный способ привлечения внимания, в отличие от восточного. Там привлекают малостью неподвижной формы, на Западе – подвижностью большой. Но в обоих случаях форма не сливается с косной субстанцией мира: она либо выделена из нее в пространстве своей подчеркнутой малостью, либо во времени своей усиленной изменчивостью. У нас форма остается большой и неподвижной, то есть практически сливается с материей, которая, как добытийная бездна, «пуста и безвидна».

Невозможно представить себе лозунг в виде мерцающего неона, мельтешащих букв, перестраивающихся картинок. Такая неустойчивость противна самому духу лозунга, верному на века. Реклама нас зазывает – она похожа на глаз подмигивающей кокотки. Плакат смотрит строго и прямо, немигающим взглядом, от которого хочется поскорее отвести глаза–трудно выдержать его испытующую неподвижность. В стаях за место вожака соперничают так: самцы в упор смотрят друг на друга, и кто отводит глаза – уступает власть. Подмигивающая реклама выражает готовность услужить, немигающий плакат – волю к власти. Даже ночью плакаты подсвечиваются ровным светом, что выделяет их среди суматошной и головокружительной рекламы.

Жанры официальной словесности никогда не существуют в одиночку. Всякий документ – парен. Это нам только кажется, что документы уникальны: вот паспорт, читательский билет, листок нетрудоспособности и т.д. Но если бы это было так, документы лишились бы смысла. Все, что записано у нас в паспорте, записано еще где-то – назовем это ведомостью. Все, что записано в читательском билете, отражено в регистрационной карточке, а содержание бюллетеня отражено в личной карточке больного.

Документы располагаются парами: постановление – отчет, приказ – рапорт, предписание – донесение, облигация– таблица... Каждый документ есть символ – одна из частей глиняной таблички, которую разламывали в Древней Греции представители породненных семейств, чтобы, сложив подходящие обломки, узнать друг друга. По документам узнают друг друга личность и государство, поэтому документы – надежная скрепа их отношений.

Тем самым понятна и взаимная необходимость двух самых монументальных жанров письменности – плаката и стенда. Плакат – это как бы нисходящая бумага, а стенд – восходящая. Плакат – это клич, обращенный государством к народу, а стенд – отклик народа на призыв государства, отчет в сделанном и достигнутом. В речевой модальности: плакат – это повелительное наклонение: «Крепите!.. Созидайте!.. Объединяйтесь!..» Стенд – изъявительное наклонение совершенного вида, чаще в форме безличного глагола или причастия среднего рода, дабы подчеркнуть наличие факта как явления самой природы: «Построено здравниц... Выдано угля... Произведено на душу населения...»

Плакаты реют в недосягаемой вышине. Даже развешивать их, кажется, предпочитают ночью, чтобы рукотворный акт их вознесения не бил в глаза, чтобы их не коснулась фамильярность слишком близкого и пристального разглядывания (правда, с некоторого времени их и днем развешивают, что свидетельствует об определенном спаде в развитии могучей плакатной культуры). Стенды, напротив, приближены к каждому, смотрят ему в лицо своими доверчивыми, широко распахнутыми глазами: «Не проходите мимо!», «Наш город в прошлом, настоящем и будущем», «Забота об охране здоровья в нашей стране». Стенд не просто беседует с нами, он говорит от имени каждого из нас. Вот что мы сделали вчера и будем делать завтра...

Стенды отличаются от плакатов тем, что в большей мере содержат изображения и числа, а также всякие промежуточные формы – диаграммы, графики. Цифры и картинки вносят наглядность и обращаются как бы к массовому, наивному сознанию. «Выплавлено столько-то... Въехало новоселов столько-то... Предстоит построить столько-то...». И рядом – красочное изображение нашего настоящего или близкого будущего в виде башенного крана или упитанной коровы. Плакаты гнушаются подобной мелкостью – они говорят только буквами или столь символическими изображениями, которые условностью немного уступают буквам: зубчатыми стенами, сияющими звездами, озаренными профилями... Плакаты – это идеи, а стенды – факты.

Заметим, что между фактами и идеями всегда зияет огромное пространство – не только в прямом, но и в переносном смысле слова. Плакаты никогда и отдаленно не приближаются к конкретности стендов, а стенды – к монументальности плакатов. Вот в этом зиянии между идеей и фактом и свершается таинственная, незримая воля коллектива – мудрость его безмолвия или слабость всепрощения. Нелепо было бы помещать буквы плакатного масштаба в стенд или вывешивать стенд на высоту плаката – столь же нелепо было бы искать прямое соответствие между содержаниями плаката и стенда. Верх останется верхом, низ – низом, и – «с места они не сойдут».

Где-то посередине между ними свершается то, что одному воздуху известно, что никакими буквами не запишешь.

НА СКЛАДЕ

Склад, где все вещи расположены в определенном порядке, мог бы служить символом и прообразом мировой гармонии. Все здесь расчислено, распределено по рубрикам, отражено в списках – понятийная иерархия и классификация вещей обретает наглядное воплощение в пространстве. Нигде не может быть такого строгого соответствия между названием, зафиксированным на бумаге, и реальным существованием вещей, как на складе. Пока вещи используются – вносятся, выносятся, пускаются в ход,– их невозможно точно зафиксировать в идее и слове. На складе они обретают блаженную неподвижность, свидетельством чему становится инвентарный список, где названия, не переплетаясь никакими грамматическими связями, стоят отдельно, под номерами, в неподвижном вертикальном порядке. Число – слово – вещь: идеальное соответствие пифагорейско-платонического толка.

Не поэтому ли в государстве склад приобретает особый, высокосимволический смысл? Случайно ли, что церковные помещения, лишаясь своего сакрального назначения, отводились под склады?

Тут происходила не отмена священного, а как бы его замена. Склад – это такой же идеальный порядок в материальном мире, как церковь – в духовном. Склад – материалистическая церковь, где вместо молящихся людей, обретающих высокий строй души, собрано множество вещей, обретших четкий инвентарный строй. И церковь и склад – это замкнутые приюты гармонии в падшем, грешном, разворованном и расхищенном мире. Согрешить, похитить душу у Бога – украсть, похитить вещь со склада, с хранилища общественной собственности, неподкупной и непродажной, как совесть.

Одна из ведущих и недооцененных фигур нашей действительности– кладовщик. Все перед ним заискивают – не только простые служащие, но и начальники. Все должны чувствовать перед ним свою недостойность, мучиться нечистой совестью. Ибо он стоит на пороге сакрального мира, отделяя его от несакрального. Директора во всей их хозяйственной суете – по эту сторону, а кладовщик – по ту. Он царь и хранитель недвижного царства вещей, за пределами которого их гармония может только потерпеть убыток, разлад – в руках деловитых и беспокойных производственников. Выпустить вещь со склада – все равно что низринуть ее в темную, грешную, превратную земную жизнь.

И потому так надежны складские засовы и так суровы кладовщики: они охраняют наше счастливое будущее. Там ждет нас вечное изобилие и совершенное устроение всех вещей. И поскольку все мы живем и работаем во имя будущего, принося ему в жертву сиюминутные интересы, постольку и складской ранг вещей несравненно выше их производственного ранга. Пополнять неприкосновенный запас для неограниченного потребления потомков – не в том ли высший закон общества, устремленного в идеальное будущее? Ведь где, как не на складе, это будущее уже достигнуто, пусть пока в отдельном, загороженном пространстве? Это еще не завоеванный и очищенный мир, но уже счастливый заповедник, где все вещи познали свою собственную меру и человек нарекает им имена.

И задача не в том, чтобы вывозить вещи со склада, пуская их в сомнительное, расточительное предприятие, а в том, чтобы свозить их на склад, распределяя по нужным местам, в разумном и запасливом обустройстве. По мере того как вся наша жизнь будет перемещаться на склад, формироваться по образу и подобию склада, счастливое будущее перейдет в настоящее и страна, под мощными засовами и с суровыми кладовщиками, заживет строгой и упорядоченной складской жизнью.

Но беда в том, что даже на склад, в его вечный покой, прорывается время. Вещи, которые не обновляются временем, старятся от времени. И чем больше склад приближается к своему идеалу, тем скорее он превращается в кладбище нетронутых вещей. Не тронутых никем и ничем, кроме времени. Как только склад охватит все стороны жизни, мы обнаружим себя на кладбище, и наш кладовщик, как кладбищенский сторож, отопрет ворота собственной рукой – выносить уже нечего, некому, не для кого.

СУДЬБА И СУДЬБЫ

Заметим один странный филологический каприз: слово «судьба» употребляется у нас преимущественно во множественном числе. «Судьбы мира», «судьбы народа», «судьбы отечества», «судьбы поколения», «судьбы цивилизации», «судьбы человечества» и т. д. Такое словоупотребление непривычно для уха, настроенного вслушиваться в голоса предшествующих эпох: от античности, средневековья да и всех прошедших веков до нас доходит одно неизменяемое, в единственном числе слово «судьба».

Похоже на то, как если бы это слово теперь вошло в общенародный язык из профессиональной речи. Так, мы говорим «масло», «чай», «жир», часто и не подозревая, что слова эти в профессиональных жаргонах употребляются, как правило, во множественном числе: «масла», «чай», «жиры». Не правда ли, стоило изменить форму слова – и сразу узнается профессиональный, расчленяюще-мастеровой взгляд на вещи? Что ему, мастеру, «чай» – бледное, общее, невыразительное слово, когда он изготовляет чай высшего, первого, второго сортов, черные, зеленые, индийские, краснодарские. Только он, делающий эти чаи собственными руками, имеет привычку, а главное, право так говорить.

На взгляд профана, чай есть некая «вещь в себе», чистая сущность, эссенция, субстанция, равная себе, несущая, так сказать, идею чая. Ведь не может быть много идей чая – в платоновском или гегелевском смысле слова,– нет, только одна, абсолютная, чистая, завершенная идея. Отсюда мы постигаем, насколько идеалистический взгляд на вещи напоминает взгляд профана, постороннего. Для человека, причастного к изготовлению вещей, нет сомнения, что идеи этих вещей живут в его голове и их может быть много. Захочет – тонкую часть листа покрошит, а захочет–прожилки, вот и разные чаи получаются.

То же, видимо, произошло и с «судьбой», когда она незаметно для нас – но по неподкупному свидетельству языка– превратилась в «судьбы». Родился новый профессиональный жаргон мастеровых судьбы, тех, для кого судьба – не веленье свыше, а послушный материал в рабочих руках. Судьбы куются. Судьбы мира – в наших руках. Если бы это оставалось на уровне фразеологизмов и пословиц, можно было бы усмотреть в этом преходящее веяние: мало ли кто как говорит. Но морфологические изменения – уже не в воле людей, это судьба самого языка. Произошло то, что профессиональное словцо стало общенародной нормой. Представим, что к власти в стране пришли моряки – тогда нормой делается слово «компас», а «компас» начинает звучать подозрительно, фрондерски, как пережиток прошлого, как лозунг какого-то сухопутного уклона.

Слово «судьба» звучит подозрительно, намеком на провидение, на некую всевышнюю волю, которая всегда одна, поскольку и Бог – один. «Судьба народа» – это отдает фатализмом, предопределением. Но достаточно заменить букву окончания – и слово делается родным, близким, до боли понятным, годным в любой, самый строгий и торжественный контекст. Потому что «судьбы» – это уже не провидение, это слово пышет здоровьем народного эпоса, вбирает его широту, необозримое переплетение многих судеб. Заметьте, что, когда произносишь «судьбы», тоже возникает ощущение высоты, подъема, как и при слове «судьба». Но если «судьба» – это кто-то глядит на тебя свыше, то «судьбы» – это сам ты глядишь свысока на множество раскинувшихся перед тобой судеб.

«Судьба» – трагическая обреченность человека, взывающего из бездны; «судьбы» – эпическое спокойствие автора, взирающего с горных вершин на шествующих перед ним человеков.

Мы попытались объяснить, как изменилось слово «судьба», попав к нам в язык, как оно, изменив грамматическую форму, изменило философскую сущность. Но это еще не объясняет, почему оно вообще осталось в языке, хотя и в измененном виде. Ведь могло же оно перейти в разряд историзмов или архаизмов, как «вече» или «уста», или отойти на периферию, откуда его изредка – и почти в переносном смысле – заимствовали бы поэты, вроде как близкие ему по смыслу слова «пророк» или «благодать» (применяется в основном к состоянию природы: «Ну и погодка же сегодня– благодать!»). Но нет, слово «судьба» – преимущественно как «судьбы» – осталось и едва ли даже не участилось в своем употреблении. Сравним: по частотному словарю русского языка (под редакцией Л.Н. Засориной. М., 1977) на миллион словоупотреблений «благодать» употребляется 4 раза, «пророк» – 19, а «судьба» – 181 раз, причем – это особенно важно – треть всех употреблений приходится на газетно-журнальные тексты, больше, чем на художественные, а 24 раза это слово употребляется в научно-публицистических текстах – имеются в виду сочинения Калинина, программные документы и проч. Значит, слово по какой-т причине необходимо и его нельзя заменить никаким другим. Не вообще для жизни человеческой необходимо, а именно его нынешнем социально-историческом смысле. Необходим так же, как и другие слова равной частоты употребления.

Здесь мы наталкиваемся на явление, которое может по казаться случайностью, но, по моим наблюдениям над частотными словарями, закономерно. Рядом, подряд идут слова, имеющие одинаковую частоту употребления и один а ко вые, близкие по смыслу, составляющие как бы не словарную цепь, а цепь высказывания. Будто кто-то пытается объяснить нам, что такое судьба, и перечисляет основные признаки, к ней относящиеся. Вот все эти слова с одинаковой частотой 181:

возвращаться

круг

момент

необходимо

прийти

случиться

строй

судьба.

(Частотный словарь русского языка, с. 813)

Словарь – как песня, из которой ни слова не выкинешь, и нет здесь ни одного, которое было бы сказано всуе, не о судьбе (а дальше – с частотой 180 – идет другой набор: «использовать», «команда», «министр»). Из десятков текстов набраны, по сугубо статистическому принципу – а как бросились навстречу друг другу, словно опять хотят в один текст, жить не могут в разлуке! Привыкли в министерском кресле кем-то командовать, кого-то использовать...

Итак, «судьба» – это возвращение по кругу, то, к чему необходимо придешь, в чем соединяются свойства случая и необходимости, единичного момента и всеобщего строя. Сумма всех перечисленных в словаре слагаемых – судьба. Для этого слова заготовлено место в сети самых общих и абстрактных отношений: как для движения важен возврат, для пространства – круг, для времени – момент, для поступка – необходимость, так для жизни важна судьба. Но почему все-таки она нужна для нашей с вами жизни?

Очевидно, слово это имеет свое социально-философское задание, которое не способно выполнить никакое другое слово.

Понятие «судьба» оберегает нас от излишнего произвола, на который мы покушались бы, если бы судьбы не было вообще. Правда, перейдя во множественное число, «судьбы» стали свидетельствовать о превосходстве человека над судьбой. Судьба мистична, судьбы историчны. Из лопнувшего мистического понятия ртутными шариками разбежались все уголки исторического мира – судьбы, судьбы, судьбы

«Разделяй и властвуй». Разделив судьбу на судьбы, человек овладел тем, что им владело. Люди сами – творцы своих судеб...

Но – судеб же. Благодаря «судьбам» человек все время ощущает свою причастность к чему-то высшему. Это не такое высшее, над чем человек не властен,– но такое, от которого он не свободен. Ведь известно, что жить в обществе н быть свободным от общества нельзя. Нельзя стоять в очереди и быть свободным от очереди, ехать в автомобиле и быть свободным от автомобиля. Вот все это множество несвобод и получило поэтическое название «судеб», чтобы зря, по мелочам не унижать человека – ведь, в общем-то, он завоевал свободу и взял судьбу в свои руки. Другое дело – «судьбы»: не так уж они страшны, если их много и одну можно заменить другой, но притом достаточно властны, чтобы не упрекать себя в слабости, а чувствовать даже гордость этой свободно достигнутой несвободой.

Тут само собой расслаивается и еще одно понятие. Человек – сам хозяин своей судьбы, а вот люди... Вспомним у Горького в пьесе «На дне» (Сатин): «Все в человеке, все для человека!» Но: «Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они... нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (очерчивает пальцем в воздухе фигуру человека)». Человек – внутри человека, как маленькая матрешка внутри большой. Большой человек, тот, который пальцем очерчен в воздухе,– он, конечно, властелин, и в нем все, и все для него. Но из него, плотно набитые, выскакивают людишки ростом поменьше, не Наполеоны – ты, я, они... Рядовые «носители судеб». Стартовые площадки отделяющихся в небо ракет.

Человек властвует над судьбами, сам мерит, кроит, изготовляет, кует судьбы – потому-то их, как сортов, много. Но человек не может избежать судеб народа, общества, к которым причастен. Благодаря понятию «судьбы» человек возвеличивается до целого, но и остается частью, одним из людей. Он – властен, и он – причастен (два главных сказуемых к слову «судьба»). Некогда цельное и сплошное, понятие «судьбы» раздвоилось, став орудием передачи смыслов и власти. Судьба для одних уменьшилась до того, что оказалась в их руках. Для других судьба выросла во всенародную, оставшись «грозной», «суровой», «беспощадной».

Раньше судьба была властна над человеком. Потом один люди стали властны над той судьбой, к которой причастны другие. Диалектически раздвоившись, судьбы в руках одних стали грозами над головами других. Неважно, чьи руки, чьи головы – ведь судьба, размножившись в судьбы, способна одних и тех же людей разделять пополам. Выкованная руками титана, гремит над его же головой пигмея. «Судьбы человеческие».

1988

Эссе опубликованы в книге: Зеркала. Альманах. Вып. 1 / Сост. А.П. Лаврин. – М.: Моск. рабочий, 1989. – 336 с. – Обл. 50.000 экз. – С. 296-315.

Сноска автора

1 Поскольку стоящий в очереди перевдвигается вместе со своими соседями, создается приятнейшая иллюзия самодвижения, как будто очередь – это транспортное средство, лента конвейера или даже автомобиль. Действительно, очередь по своей комфортности мало чем уступает автомобилю, с той разницей, что автомобилиста отделяет от цели большое пространство и малое время, а очередника – наоборот, большое время и малое пространство – это езда в ином измерении.


Веб-страница создана М.Н. Белгородским 17 сентября 2011 г.
и последний раз обновлена 30 октября 2013 г.






































.