Лунные камни
Г.Р.[1]
1
Пламенея над городом белым
Через стекла морозного льда,
Ее лампа вдали голубела
Над судьбою моей, как звезда.
В убеленном метелью просторе
Дремлет дальняя цепь фонарей, –
О былое, безгрешное горе
Лишь о ней, незабвенной, о ней!
Плавный вальс, и напевы, и пары,
А на стуже, за сонным драпри –
Облеченные в иней бульвары,
Без конца, без конца фонари,
Незабвенной и горькой святыней
Будешь ты до конца моих дней,
Ты, мерцавший над городом иней,[2]
Ты, сверкавшая цепь фонарей.
И казались таинственным даром
Каждый угол, урочище, сад,
Ветви белые над тротуаром,
Нависавшие из-за оград.
И далеко внизу, под балконом,[3]
Я едва различал, как во сне,
Что идешь ты под снегом влюбленным
Не со мной, – не за мной, – не ко мне.
1929–1933
2
В каких морях рожденная волнами,
Ты смотришь вниз, строга и холодна,
Держащая мой дух и правящая снами,
Моих высот верховная луна?
Я звал тебя в неутолимом горе,
Я милый снег, я иней целовал,
А город проплывал в серебряном уборе,
Прозрачно-чист, как ледяной кристалл.
И пробил час восстанья, тьмы и гнева,
Он миновал – и снова звезды те,
Моих легенд и сказок королева,
Бесстрастный герб на рыцарском щите.
3. Элегия
Сквозь годы скитанья опять зазвучавшие речи,
Сквозь годы забвенья щемящая душу тоска...
Опять обнимаю знакомые некогда плечи
И розовой гаванью тают в заре облака.
Пути наши разны, Хранители наши печальны,
И Вяжущий судьбы снопом золотым в вышине
Никогда не сомкнет наши жизни кольцом обручальным,
Никогда не скрестит наших грустных дорог на земле.
Но верь: необъятны небес распростертые крылья,
С моею надеждой свое упованье скрести.
Ведь наши свиданья рассыпаны млечною пылью
У будущих солнц, на еще не пройденном пути.
И бродим мы в небе, где звезды как лилии дремлют,
Залитые в славе прохладой нездешней волны,[4]
И ищем друг друга, сходя на горячую землю,
И кличем друг друга в пучинах мирской глубины.
1923–1929
4
Еще не брезжило. В лесу шуршала осень,
Когда, все зачеркнув, я вышел на крыльцо
И капли темные с качающихся сосен
Мне ночь бездомная плеснула на лицо.
Ты выбежала вслед. Я обернулся. Пламя
Всех наших страстных дней язвило дух и жгло,
Я взял твою ладонь, я осязал губами
Ее знакомый вкус и сонное тепло.
Я уходил – зачем? В ночь, по размытой глине,
По лужам, в бурелом хотел спешить – куда?
Ведь солнца ясного, садов и мирных лилий
В бушующей судьбе не будет никогда.
Я вырвался. Я шел. О плечи бились сучья.
Я лоб прижал к стволу; ствол – в ледяной росе...
Кем для меня закрыт покой благополучья?
Зачем я осужден любить не так, как все?
1936
5
Берег скалистый высок.
Холоден мертвый песок.
За разрушенными амбразурами,[5]
В вечереющей мгле – никого.
Брожу я, заброшенный бурями,
Потомок себя самого.
Постылая грусть терпка мне,
И, влажные лозы клоня,
Читаю надгробные камни
На долгом исходе дня.
И буквы людских наречий
На плитах разных времен
Твердят о Любимой вечно,
Одной в зеркалах имен.
И, в леденящем горе,
Не в силах утишить печаль,
Сажусь у гранитного взморья,
Долго гляжу – вдаль.
Купол небесный высок.
Холоден мертвый песок.
1931
6
Над зыбью стольких лет незыблемо одна,
Чье имя я шептал на городских окраинах,
Ты, юности моей священная луна
Вся в инее, в поверьях, в тайнах.
Я дерзок был и горд: я рвался, уходил,
Я пел и странствовал, томимый непокоем,
Я возвращался от обманчивых светил
В твои душистые покои.
Опять твоих волос прохладная волна
Шептала про ладью, летящую над пеной,
Что мимо островов несется, пленена
Неотвратимою изменой.
Ты обучала вновь меня моей судьбе –
Круговращению ночей и дней счастливых,
И жизни плавный ритм я постигал в тебе –
Приливы моря и отливы.
Союзу нашему, привольному, как степь,
Нет имени еще на языке народном.
Мы не твердили клятв. Нам незнакома цепь,
Нам, одиноким и свободным.
Кто наши судьбы сплел? когда? в каком краю?
Туман пред-бытия непроницаем взору,
Но верность странную хранил я и храню
Несказанному договору.
Неясны до конца для нас ни одному
Ни устье, ни исток божественного чувства,
И лишь нечаянно блик озаряет тьму
Сквозь узкое окно искусства.
Да изредка в ночи пустынная тоска
Роясь, заискрится в твоем прекрасном взоре,–
Печаль старинных царств, под золотом песка
Уснувших в непробудном море.
Тогда смущенье нас и трепет обоймет,
Мы разнимаем взор, молчим, страшась ответа,
Как будто невзначай мы приоткрыли вход
В алтарь, где спит ковчег завета.
Одна и та же мысль пронзит обоих нас,
И жизнь замедлит шаг – нежнее, чутче, строже,
И мы становимся друг другу в этот час
Еще дороже.
Древняя память
* * *
Когда былых миров оранжевые зори*
Заронят узкий луч на небеса стиха,
Я вижу – где? когда? – на ровном плоскогорьи
Моря лилового, как плащ старинный, мха.
Два солнца пристальных сменялось надо мною,
И ни одно из них затмиться не могло:
Как ласка матери сияло голубое,
Ярко-оранжевое – ранило и жгло.
Когда лазурный шар, грустя прощальной славой,
Сходил на мягкий шелк лилового плаща –
Пронзительный восход, кровавый, рыжий, ржавый,
Я ждал в смятении, молясь и трепеща.
Тот мир угас давно – бесплодный, странный, голый...
Кругом – Земля в цвету, но и в земной глуши
Не гаснут до сих пор два древних ореола**
Непримиримых солнц на небесах души.
1935
Дикий берег
Триптих
1
Помню: широкие губы,
Раскаленный песок
 дней,
Подошвы, как рог,
грубые
От касанья гневных камней;
Ропот никнущего камыша
Под бурями первоначальными;
Мать и дед мой – у шалаша,
Под шумными – над головой – пальмами;
С тигром, с вепрем – лихой игры
Первобытное молодечество...
Это – предков моих костры,
Дикое мое младенчество.
2
Я возвращался с долгой ловитвы
С тушею кабана на спине;
Воля преследованья и битвы
Все еще клокотала во мне.
Веяли мощные воды Меконга
Свежестью
у песчаных излук,
И солнце гудело вечерним гонгом,
Падая за голубоватый бамбук.
На повороте крутого плеса
Ты мне открылась: смугла, гибка,
Влажные от омовенья косы,
Желтая лилия у виска...
Выронили руки тушу и стрелы.
Я видел грудь и белый оскал...
И я, как охотник, настиг твое тело
На каменистом песке, у скал.
И скоро в ночь унесла река
Желтый огонь твоего цветка.
3
Привычные, как старый амулет,
Влачились будни монотонных лет.
Все реже страсть, когда вечерний дым
Над очагами таял, синь и хмур,
Бросала нас желаньем молодым
На ложе жесткое кабаньих шкур.
И друг от друга тайну не тая,
Мы оба старились – и ты, и я.
Луну и солнца золотой дракон,
Грозу и тучи – все двоил Меконг
И мчал к закату, пенясь и крутясь,
Упавших пальм растерзанную вязь.
В водоворот его – все реже, реже
Забрасывал я тягостные мрежи.
Мы старились. И только ввечеру
Садились снова к общему костру –
Молчать... смотреть, как пляшут наши внуки
И девушки, закинув руки.
За самой юной, самой стройной, круг
Горящих глаз следил – и мы следили...
Когда же, к ночи, все забыв, наш внук
Ее венчал венком из желтых лилий –
Мы новый сумрак, мудрый мрак печали
В глазах друг друга в этот час встречали.
1935
* * *
Тоскуя по древне-забытому краю,
Где петли блужданий моих пролегли,
Я долго по Атласу Мира гадаю,
По стертым чертам терпеливой земли.
В названиях рек, городов, плоскогорий
Невнятные отзвуки тайны ловлю –
Ту древнюю тайну блаженства и горя,
Что знал, но не знаю, – забыл, но люблю.
Но дремлют блаженные архипелаги,
И заросли кроют истоки времен,
Руины империй в бушующей влаге
Вкушают никем не тревожимый сон.
И только порой нарастает – не слово,
Но странный, знакомый, возлюбленный звук:
Как будто из смутных туманов былого
Ко мне простираются тысячи рук –
Счастливых, как молодость, гордых, как лавры,
Трепещущих, как рождаемый стих...
Я вспомнил, я знаю. Так били в литавры
На каждой заре у ворот городских.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1937
Из дневника
Но Запад прав: мы – дикари, мы – дети.
Страсть к жизни, жар, безудерж молодой
Чуженародной мудростью столетий
Чуть скованы... Сверкающей уздой
Науки, чисел, вер, идей заемных
Как покорить неизжитую страсть,
Что нас влечет, все забывая, пасть
К земле, и плыть в ее объятьях темных?
И европеец в чинном пиджаке,
До самых глаз затянутый приличьем,
На палубе под вольным гамом птичьим
Плывущий по тропической реке
Вдоль деревень, где злой и полнокровный
Зной гонит пот по бронзовым телам –
Он нам противен, как скопец духовный,
Как биржевик, вступающий во храм.
Мы молоды. И, выходя в дорогу
К кострам у неисхоженной тропы,
Берем с собой лишь сухарей немного,
Соль, сахар, чай да пригоршню крупы.
Ведь в реках плавных – рыба в изобильи
И ягод полны добрые леса.
Мы не храним от ветра волоса,
Подошв – от ласк росы, песков и пыли,
И солнце-друг веселым острием
Щекочет нас сквозь рваную рубаху:
Ведь ничего нет драгоценней праха
Родной земли и воздуха ее!
Но яд, порой, тревожней и древнее
У нас в крови шевелит южный зной,
И знает тело, понимать не смея,
Как сладко пахнет дикий перегной;
На дне веков таимый корень рода
В тот миг оно в стихиях узнает,
Когда не знал ни Бога, ни народа
Наш праотец – один во мгле болот;
Когда, гонясь за бурошерстным вепрем,
Упругий, быстрый, хищный и нагой,
Он гибко полз, и мягок под ногой
Был прах земли по жирно-влажным дебрям.
А вечером, когда, за клубом клуб,
Под шорох вай с трясин ползли туманы –
Сложив костер, он вверх, как обезьяна,
Вскарабкивался на широкий дуб.
Там, с женщиной и с черноглазым сыном,
В лиановом дремал он гамаке,
Пока слоны трубили по долинам
И едкой кровью пахло на реке.
Кто колебал трепещущие кроны?
Что слышал он в те ночи на весу?..
Опустевали чьи-то – в тучах – троны,
Огромный шаг кровь леденил в лесу,
Смолкал сам тигр, в кострах чернели угли,
В ночных затонах лотос расцветал,
Когда весь мир, как храмовый портал,
Встречал, склонясь, Хранительницу Джунглей.
Не оттого ль вершин широкий шум
И в ясный день, и в полночь, и в ненастье
С такой тоской, с такою странной страстью
Мы слушаем, без речи и без дум?
Забудь, мой друг! Ни вепрь, ни тигр, ни кобра
Не зашуршат у мирного костра,
А те, чья власть листву колеблет – добры,
Как чуткая и нежная сестра.
1936
Мадленские пещеры
Когда обезьяноподобные люди
На сумрачном дне незапамятных рас
Вычерчивали на каменной груде
Свой первый, звериный иконостас,–
Они укрывались от зимних туманов
В подземный, потоком размытый портал,
И гул первобытных глухих барабанов
Из тьмы недоступных пещер рокотал.
И капало сало, дымились светильни
Пред ликами мамонтов и медведей,
Чтоб стала охота на зверя обильней,
Чтоб сам приходил он в руки людей.
Глубь гротов в мерцании чадном тонула,
Блестели широкие скулы в поту,
И в медленном уханьи тяжкого гула
Плясали они, становясь на пяту.
Да не ужаснется, кто позднего века
Дворцы оставляя, на страшное дно
Сойдет, чтоб увидеть зарю человека –
Культур загудевшее веретено.
Ведь пламя в лампадах паникадильных,
Ласкающих ангельский иконостас,
Затеплено от первобытной светильни
На сумрачном дне незапамятных рас**.
1934
Язык любви
Язык любви из мягких звуков соткан:
За нежным «эль» задумчивое «эм»;
Он ласково качается, как лодка,
То говорлив, то робко полунем.
Последыши могучих поколений,
Мы помним ли, что был другой язык?
Его ковал первонародный гений
Тяжелых царств, героев и владык.
Он рокотал, как медь на поле бранном,
Как гул квадриг, несущихся в карьер;
В нем твердость «дэ» сменялась «гэ» гортанным,
С суровым «у» чередовалось «эр».
Рождалась страсть не голубым угаром,
Не шепотом полураскрытых губ.
Она сходила громовым ударом,
Как молния в широколистный дуб.
Столкнув двоих, горячих, темнокудрых,
Кипела вширь – разлив без берегов,
Не требуя благословенья мудрых,
Не спрашивая милости богов.
Молву жрецов, обычай рода, славу,
Суд человеческий, закон, позор,
Она сметала на пути, как лава,
Низринувшаяся по кручам гор.
Теперь язык из нежных звуков соткан.
В нем тишина и гладкая лазурь,
И плавно он качается, как лодка,
Давно забыв свободу древних бурь.
1935
* * *
Люди любили не нашей любовью,
Страстью не той:
Мощной волной их клонил к изголовью*
Мрак золотой.
Сквозь поколения нас породила
Древняя плоть.
Есть ее час. Ее рок. Ее силу
Не побороть.
Поздних потомков тревожат призывы
Сгинувших рас...
Вспомни: удушливый вечер, обрывы
Красных террас;
В прорезь ворот – лиловатые горы,
Топи... Туман...
В ближнем святилище – хмурые хоры**
И барабан.
С кровли я видел, как, жриц суеверней,
В зное густом
Ты проходила по стогнам вечерним
В красный мой дом***.
Ты приближалась, как черные волны,
Тканью звеня,
Будто сама первозданная полночь
Шла на меня.
Шла, чтобы вновь колдовать под двурогой,
Гневной луной,
Мчаться все ниже звенящей дорогой
Только со мной...
Эти стихи – лишь намек, только веха****,
Сумрачный знак,
Твердый язык охлажденного века
Точен и наг;
Слепо распнет он на числах железных
Сказку мою –
Повесть о незапамятных безднах
В лунном раю.
Но уходя по излучине синей
В солнечный край,
Царств, усыпленных дремучей пустыней,
Не забывай*****.
1933
* * *
Ослепительным ветром мая
Пробужденный, зашумел стан:
Мы сходили от Гималая
На волнующийся Индостан.
С этих дней началось новое, –
Жизнь, тебя ли познал я там?
Как ребенка первое слово
Ты прильнула к моим устам.
Все цвело, – джунгли редели,
И над сизым морем холмов
Гонги вражьих племен гудели
В розоватой мгле городов.
Но я умер. Я менял лики,
Дни быванья, а не бытие,
И, как севера снег тихий,
Побледнело лицо мое.
Шли столетья. В тумане сиром
Я рождался и отцветал
На безмолвных снегах России*,
На финляндском граните скал.
Только родины первоначальной
Облик в сердце не выжечь мне
Здесь, под дней перезвон печальный,
В этой сумеречной стране.
1931
В музее
В сизую оттепель, в сумерках, по нескончаемым залам,
Фрески минуя и мрамор, я в забытьи проходил.
Как я любил эти лики!.. Каждый из них рассказал мне
Повесть о счастье и горе храмов, дворцов и могил.
Запах – старинный, знакомый – остановил меня, данью
Вечно-забытому... В памяти вспыхнула древняя боль,
И поднялась, и метнулась к каменному изваянью
На распустившемся лотосе, – без позолоты, – как смоль.
Это сиял Совершенный: с тихою полуулыбкой,
С полуопущенным взором, в тонком венце бодисатв, –
Что он провидел, Возвышенный, в мареве времени зыбком?
Пряжу ли кармы? Иль сроки мудрых посевов и жатв?
Каждого благословлял он полураскрытой ладонью,
С благоуханного лика веял внемирный покой...
Бронза его сохранила храмовые благовонья,
Втертые в темное тело благочестивой рукой.
Никнуть бы благоговейно к этой ладони печальной,
Столько веков обращенной в многострадальную тьму...
И закачались над нами образы родины дальной,
Нами одними услышанные, не внятные никому.
1933
* * *
По вечерам, по чистым вечерам
Полна душа тоской неутолимой:
Тебе одной хрустальный стих отдам,
В суровой тишине гранимый.
Вступает ночь сообщницей благой,
От суеты мою печаль отъемля...
Во сне – лишь ты: под солнцем нет другой,
С тех пор, как я пришел на землю.
Как узким отблеском – жильцы тюрьмы,
Как люди в храмах – благодатным хлебом,
Навек друг другу причастились мы
Давно, – нет, не под этим небом.
Пусть вещий сон, раздвинув камыши
И ветви наклоненные забвенья,
Рекою мирной мчит ладью души
Назад, назад, за грань рожденья.
Уже я слышу, как вдали поют
Лишь нам двоим знакомые верховья,
Где ты согрела жизнь и смерть мою
Неистощимою любовью.
Не помню имени. Не помню гор,
Лесов, морей в утраченной отчизне,
И дух хранит лишь твой лучистый взор,
Твои глаза на утре жизни.
Из дневника
...И вот упало вновь на милую тетрадь
От лампы голубой бесстрастное сиянье...
Ты, ночь бессонная! На что мне променять
Твое томленье и очарованье?
Один опять. В шкафах – нагроможденье книг,
Спокойных, как мудрец, как узурпатор, гордых:
Короны древних царств роняли луч на них,
И дышит ритм морей в их сумрачных аккордах.
Но их широких чаш еще струится вверх
Поблекший аромат былых тысячелетий,
Как старое вино перебродивших вер,
Когда-то полных сил и радостных, как [ветер].
Мемфис, Микены, Ур, Альгамбра, Вавилон –
Гармония времен в их бронзе мне звучала,
Томленье терпкое мой дух влекло, вело,
По стертым плитам их – к небесному причалу.
Сегодняшнюю ночь иной стране отдам –
Востоку дерзкому, возлюбленной отчизне,
Уйду на Ганг – по мудрым городам,
В истоках дней искать истоков жизни.
...И в смутный сон, где веют вайи,
Мечтой я властно погружен...
Над сонным сердцем, в пальцах майи,
Жужжит веретено времен.
На месте гор – желтеют мели...
И в дней обратных череду
Я вспять от гроба к колыбели
Прозревшим странником иду.
И вновь я застаю цветенье
Давно отцветших лепестков,
Благоухание веков –
Неизъяснимое волненье, –
Смертей, рождений лабиринт,
Моря, равнины и отроги...
И на восток, за желтый Инд,
Ложится пыль моей дороги.
1934
* * *
Индия! Таинственное имя*,
Древнее, как путь мой по вселенной!
Радуга тоскующего сердца,
Образы, упорные, как память...
Рассказать ли? – Люди не поверят,
Намекнуть ли? – Не поймут ни слова,
Упрекнут за темное пристрастье,
За непобедимое виденье.
Прикоснусь ли нищею рукою
К праху светлому дорог священных,
Поклонюсь ли, где меня впервые
Мать-земля из мрака породила?
1931
* * *
На орлиных высотах Непала,
Как цветок в снеговом хрустале,
Вся в заоблачных снах, увядала
Моя прежняя жизнь на земле.
Дольний мир, как отраву, отринув,
Собеседник седых ледников,
Принимал я от строгих браминов
Воду смерти – мудрость веков.
Праздно билась о горные стены
И, отхлынув, терялась вдали
Индостана народная пена,
Трубы войн, рокотанье земли.
Как гробница, короною белой
Надо мной возносился Непал,
Стыло сердце, душа леденела,
И блаженный покой наступал.
И я ждал в утихавшей печали,
Что кровавое сердце мое
Растворит непреклонная Кали*
В безначальное небытие,
Что уж близок искомый веками
Лучший цвет ее лучших гирлянд –
Этот режущий гранями камень,
Этот черный, как смоль, бриллиант.
1934
* * *
Бенарес! Негаснущая радуга
Нашим хмурым, горестным векам!
Преклоняю с гордостью и радостью
Чашу сердца к этим родникам.
Шумным полднем, в тихом пенье месяца,
Мча на гребнях желтые венки,
Омывает каменные лестницы
Колыханье праведной реки.
Входят тысячи в ее дыхание,
Воздевают руки на заре,
Чтоб взглянуло Солнце мироздания
На сердца, подъятые горе.
Материнской Гангой успокоены,
Омывают дух свой от тревог
Нищие, купцы, брамины, воины,
Девушки с запястьями у ног.
Льется злато в чашу благочестия,
И, придя со всех концов страны,
Бьют литавры, движутся процессии,
Праздничные шествуют слоны.
Вечной верой, подвигами прошлыми
Этот город нерушим и тверд,
И босыми жаркими подошвами
Каждый камень уличный истерт.
Вечер. Благосклонное и важное,
Солнце опускается в туман,
Молкнут в храмах возгласы протяжные
И игра священных обезьян.
Над речной колеблющейся бездною
Черных крон застыли веера;
Льет в их прорезь чаша неба звездного
Водомет живого серебра.
Кажется: идет Неизреченная
Через город радужным мостом...
Необъятный храм Ее – вселенная.
Бенарес – лампада в храме том.
1934
Отрывок
...На берег вышла. Солнце тканью
Из света – стан ей облекло;
Над грудью влажно расцвело
Жасмина сонного дыханье,
И – обернулась... В первый раз
Забыл я снег и лед в Непале,
И прямо в душу мне упали
Лучи огромных, темных глаз.
Я вздрогнул: там, под влагой черной
Индийских бархатных ночей,
Сиял цветок нерукотворный,
Как чаша золотых лучей.
Мерцала в этом детском взоре
Тысячелетняя тоска
Старинных царств, уснувших в море
Под золотым плащом песка;
Неуловимые для слуха,
В нем реки звездные текли
Неизмеримых странствий духа
Еще до солнца и земли...
Я видел путь наш в море мира,
Сквозь плещущие времена,
И звук, ликующий как лира,
Из сердца рос: – Она! Она!
1934
Миларайба
Позади – горы, белый шелк снега,
А внизу – пажить и луг зеленый.
Там, внизу,– селенье:
Там идет стадо,
Пастухи смеются,
Мычат яки,
И с одной чаши – к другой чаше
Перепархивают по цветам пчелы.
– Голоса Времени,– друзья сердца!
Это – лишь узоры, пестрый шелк Майи**,
Это – только тени моего сознанья,
Погруженного, навсегда слитно,
В Вечно-Сущее,
В глубину света...
– Голоса Времени, – плеск ручьев жизни!
Зацвела Юность,
Как бутон мовы.
Я ушел рано с белых гор Дзанга,
Я скитался долго по шумному миру,
Предаваясь страстям и бурям.
В городах – пели, трудились люди,
И купец в дороге понукал мулов...
– Голоса Времени! Игра Майи!
И в обитель скорбных я ушел, плача:
Бодисатв молил я, заклинал духов,
Духов злых и добрых,
Что в лесах и в реках,
И в порывах ветра снуют шумно...
И постиг ум мой:
Нет врагов у сердца,
Чей исток в небе, в Истинно-Сущем...
– Голоса Времени, – голоса братьев!
И теперь – только
Душистый ветер
Колыхает ветви над моей пещерой,
Да летят птицы,
Идут люди,
Прибегают волки вести беседу
О путях спасенья, о смысле жизни...
– Голоса Времени! Друзья сердца!
1935
Сеннаар
Меж горьких трав в равнинах шелестел
Горячий ветр пустынного Аккада**,
Крепя орало, темный пахарь пел,
Нагой пастух гнал к водопою стадо.
Волы мычали. Медленно быки
Переступали по размытой глине,
Клубился пар над отмелью реки,
И уходил по травяной пустыне.
Когда же ввечеру волшебница Истар
Расплещет в сини дрожь змеящегося смеха,
Я молча прохожу, спокоен, мудр и стар,
По бурой площади утихшего Эрэха*.
Вечерних литургий еще звучат везде*
Напевы хмурые; клубятся благовонья,
Жрецы поют, к пастушеской звезде
Молитвенно воздев ладони,
Ведут к закланью тесной чередой*
Откормленных тельцов сквозь пенье и кажденье,
И обещают вновь воздвигнуть пред зарей
Бесчисленные всесожженья.
Евфрат навстречу мне вздыхает, чуть звеня...
Пересекаю мост – вся ночь луной объята, –
И восхожу один по строгим ступеням
На белые, как сон, террасы зиккурата.
Равнина вся во мгле. Внизу двоит река
Созвездий и костров пастушьих трепетанье,
А здесь – от лунных струн в груди звенит тоска –
Небесной синевы старинное алканье.
1928
Голоса веков
Гладит предутренний ветер вечно-священные камни.
Над Галилеею грустной руки воздел муэдзин.
Лижет бесшумное время прах Вифлеема и Канны,
И с минаретов вечерних слышно: Алла-иль-Алла.
Розовым встанут миражем храмы и рощи Дамаска,
Жены под светлой чадрою нижут сапфир и опал.
Лишь набегающий ветер, волн благосклонная ласка...
Смолкли призывные трубы Ангела,
Льва и ОрлаР28.
Но, как и прежде, задумчивы те же рыбацкие мрежи,
Дремлют гроба крестоносцев, миррой и кедром дыша,
И разноликие толпы молятся снова и снова,
К плитам Господнего Гроба с моря и суши спеша.
1930-е
Серебряная ночь ПророкаР29
Над белоснежною Меккою –
гибкой планеты хвост,
Дух песков накаленных
и острых могучих звезд.
Звезды вонзают в душу
тысячи звонких жал....
Благоговейный трепет
сердце пророка сжал.
Слышится ближе, ближе
шум непомерных крыл:
Конь с человеческим ликом
россыпи неба скрыл;
Грива – белыми волнами, сам он – словно туман;
Имя коню – Молния,
эль-Бохран.
Мчит пророка на север десятикрылый гонец,
Хлещет сирийский ветер,
душит, и наконец,
Весь запылен пустынею,
сполохами палим,
Сходит ночной наездник
в спящий Иерусалим.
В уединенном храме
ждут Моисей и Христос,
Вместе молятся трое
до предрассветных рос.
И в выси, откуда Солнце
чуть видимо, как роса,
Конь ездока возносит
на Первые Небеса.
Иерархии гигантские ширятся впереди:
Между очами ангела – тысяча дней пути...
Но на последнее Небо глагол непреклонный звал:
Скрывают лицо Аллаха
семьдесят покрывал,
И за покрывалами – голос, как ста водопадов шум,
Как опоясанный громом
и молниями
самум:
– Восстань и гряди, избранник, вдоль всех городов и стран,
Провозглашай народам
Мой истинный Аль-Коран! –
Головокруженье... омут...
отпрянувшие Небеса,
Звезды, летящие вверх... Гаснущие голоса...
Толща холодных туч...
Старый кирпич
стен...
Еще не остывшее ложе
и плоти свинцовый плен.
По-прежнему бдит над Меккой
белой кометы хвост,
Дух песков остывающих
и острых могучих звезд.
1933
* * *
Я уходил за городскую стражу,
С моим народом навсегда порвав.
Навстречу степь желтела низким кряжем
И духом злым сухих и жестких трав.
Ты умоляла, стискивала руки,
Но ты ль могла меня остановить?
Я шел на подвиг, на венец, на муки,
Я цепи рвал, а ты была – лишь нить!
Я говорил, что лишь духовный воин
Узрит МицорР30, где царствует Аллах,
Что, бросив все, я сделаюсь достоин
С Ним говорить в пустыне на скалах.
----------
И вот, со скал слежу я караваны,
Теченье солнц и смену быстрых лун;
Я вслушался в протяжный ритм Корана
И в письмена благочестивых суннР31.
Постом, молитвами, бессонным бденьем
Я похоть чувств попрал и укротил,
Врата души раскрыл святым виденьям,
Чертог ума – наитью горних сил.
Но властелин блаженного Мицора,
Господь, не принял пламенную дань:
Безгласно небо, безответны горы,
И та же жажда жжет мою гортань.
----------
Я проходил сквозь городскую стражу,
Мой дерзкий подвиг в страхе оборвав.
Степь назади серела низким кряжем
И духом злым сухих и жестких трав.
Я умолял, я звал, ломая руки,
Тебя, единственную, что любил,
И зов мой гас, и разбивались звуки
О мрамор памятников и могил.
Ты позвала – зачем же я отвергнул?
Ты умерла – я все еще живу...
Господь любви! Куда ж Твой раб неверный
Опустит праздную главу?
1935
Ветер свищет и гуляет сквозь чердак.
На гвозде чернеет тощий лапсердак.
Жизнь – как гноище. Острупела душа,
Скрипка сломана и сын похоронен...
Каждый вечер, возвращаясь без гроша,
Я, как Иов прокаженный, заклеймен.
Даже дети сквозь кухонный гам и чад
«Вон, явился Богом про́клятый!» – кричат.
И за милостыней рынком семеня,
Гневом Вышнего терзаем и травим,
Я кусаю руку, бьющую меня,
Как бичуемый пророком МицраимР33.
А в колодце полутемного двора –
Драки, крики, перебранка до утра.
Разверну ли со смирением Талмуд –
Мудрость праотцев строга и холодна:
Точно факелоносители идут
С черным пламенем святые письмена.
И тогда я тайну тайн, врата ворот,
Разворачиваю книгу СефиротР34.
К зыби символов в двоящемся стихе
Приникаю, как к целебному ключу,
Имя Господа миров – Йод – хэ – вов – хэ –
Онемевшими устами лепечу.
Так сегодня я забылся, и во сне,
Вот, виденье громовое было мне.
Видел я одновременно все края,
Все, что было и что будет впереди...
Синим сводом распростерт над миром Я,
Солнце белое горит в моей груди.
Мириады светоносных моих рук
Простираются в волнующийся круг,
Свет и жар – неистощимые дары –
Мечет сердце, как бушующий костер,
И, рождаясь, многоцветные миры
Улетают в раздвигаемый простор...
Я проснулся, полумертвый. Тьма везде.
Лапсердак висит, как тряпка, на гвозде.
1935
1
– Кто ты, мальчик? куда?.. Твои волосы
Нежней королевского золота,
Тебе пажом надо стать...
Отчего ты один? Где мать?
– Титурэль мое имя. Я вышел,
Когда рассказал мне дед
О песне: он сам ее слышал
И прекраснее в мире нет.
Ту песню ангелы пели
В Сальватэрре, земле святой...
Нет на свете другой мне цели,
Как дорога
к стране
той.
– Ты ошибся, дитя. Туда
Надо плыть по многим морям.
Попадают даже суда
То к пиратам, то к дикарям;
А когда каравелла в шторм
На подводной рухнет скале –
Яйца чаек, единственный корм,
Испечешь ты в теплой золе.
Но нечего будет пить,
И когда оборвется нить,
Ты обрадуешься концу.
Возвращайся ж, дитя, к отцу.
Меняются годы, несутся года и года,
Мужает упорство, духовная крепнет страда,
И встречные птицы с небесным лучом на крыле
Всё дальше и дальше манят его в путь по земле.
2
– Кто ты, юноша? и куда?
Благородна
твоя стать,
Твои тонкие руки не знают труда,
Тебе надо рыцарем стать!
– Мне не надо быть рыцарем. В рубище сером,
Как Спаситель ходил по земле,
Я достигну скорей Сальватэрры
В этом мире, лежащем во зле.
– В Сальватэрру путь долог и крут.
Далека твоя цель, – не дойти!
Византийцы в рабы продадут,
СарациныР убьют по пути.
– Но не знаю другой я цели;
Невозможен мне путь иной.
Помолись о рабе Титурэле,
О дороге его земной.
Меняются страны, несутся года и года,
Встают из-за моря империи и города,
И плачутся ветры, и волны бушуют во мгле
О пламенном хоре, которого нет на земле.
3
– Без оружия?! Путник, зачем
Ты бредешь в эту степь один?
Азра пала, пал Вифлеем,
По пятам спешит Саладин!Р
– Но к неверным проникну легче я
Без оружия и щита.
Да будут щитом мне вера моя,
Смирение и нищета.
– Э, мы тоже верили прежде,
Пока от бед и утрат
Нас хранило, подобно надежде,
Имя Конрада МонферратР.
Но погиб он – и пламень веры
Победы нам не стяжал:
Оттеснены тамплиерыР,
И Тевтонский орденР – бежал.
Меняется время, несутся года и года,
Нигде нет покоя, нигде, никогда, никогда, –
И чайки, и бури, и кедры на каждой скале
Тоскуют о хоре, которого нет на земле.
4
– Мир тебе, странник Аллаха!
Гостем быть удостой,
Стопы от жаркого праха
Под кровом шатра омой.
Ты стар, голова в сединах,
Но вижу: твой дух – в огне.
Когда до святой МединыР
Дойдешь – помолись обо мне.
– Брат! Не святыня Каабы,
Не царственный город Ислама
Не мудрость ученых арабов,
Не светоч Христова Храма –
Иная жжет меня рана,
И жажда неутолима
Ни пенной струей Иордана,
Ни солнцем Иерусалима.
Уж силы мои догорели,
Но слава нищей судьбе...
Молись о рабе Титурэле,
Как я молюсь о тебе.
В песках Сальватэрры влачатся года и года,–
Барханы песчаные за чередой череда, –
И лишь умирая, во всепоглощающей мгле,
Услышит он голос, которого ждал на земле.
Прострут ему ангелы дивную Кровь в ХрусталеР–
Причастье и радость для мира, лежащего в зле,
Чтоб в горних высотах, молчаньем и тайной объят,
Хранил ее вечно незыблемый град Монсальват.
И будут сходить от обители по ледникам
Народоводители к новым и новым векам,
Пока на земле хоть один еще есть пилигрим,
Духовную жаждой, как пламенем смертным, палим.
1934
* * *
Мне радостно обнять чеканкой строк [15],
Как влагу жизни – кубком пира,
Единство цели, множество дорог
В живом многообразье мира.
И я люблю – в передрассветный миг
Чистейшую, простую негу:
Поднять глаза от этих мудрых книг
К горящему звездами небу.
Как радостно вот эту весть вдохнуть –
Что по мерцающему своду
Неповторимый уготован путь
Звезде, – цветку, – душе, – народу.
1935
Предгория
1
Когда еще помедлил раз
На выжженном, сухом откосе я,
Внизу прохладно-теплый час
Уже встречала Феодосия.
И ток воздушный и густой
Огни туманил над окраинами –
Неисчислимых дней настой
С их приключеньями и тайнами.
Секунда – где-то взвыл джаз-банд,
И хлынули в воображение
Преданья бурь и контрабанд,
Фелук полночное скольжение.
Понятен стал мне слитный гул
Далеких скрипок, смеха, говора;
Сощурясь на меня взглянул
Сам дикий дух ночного города;
Он вниз и вниз сводил меня,
Таясь за темными оградами,
Прикидываясь и маня
Гитарным звоном под аркадами.
В кафе, на улицах, в порту
Я вслушивался в ночь лукавую,
В наречий жестких остроту,
В жизнь многострастную и правую.
Минуты мчались прочь и прочь,
Свистя, как взмахи ястребиные,
Чтоб ядом терпким эта ночь
Во мне жила, неистребимая;
Чтоб рвать размеренный удел,
Спеша за встречами нежданными...
И вот восток залиловел
За рвано-пыльными платанами.
И свежим бризом говоря
О вольных днях, мне уготованных,
Поющей девушкой заря
Взошла меж парков очарованных.
2
Часы, часы ласкать глазами
Один и тот же скудный холм,
Ловить наитья и сказанья
В приливе дней, в прибое волн,
И говорить с людьми о том лишь,
Что в море – шторм, что в море – штиль,
О тех закатах, что запомнишь,
Как несравненнейшую быль[1]...
Ведь все равно, в час тени смертной
Ты пожалеешь только их –
Вот эти камни, эти ветры,
И волн нерукотворный стих,
Да медленный залив, что дремлет,
Качаясь в золотом ковше[2], –
Всю бедную, родную землю,
Чужбину, милую душе.
3
Запах мимозы: песчаные почвы,
Скудость смиренномудрой земли,
За белой оградой – терпкие почки[3],
Море – и дорога в пыли.
Запах цветка нежнее, чем лира,
Глубже небес, – и в нем –
Вечное детство нашего мира,
Вечного утра тихий псалом.
Быть может, ни краски, ни благовонья,
Ни стих, ни музыка, ни облака
Не говорят о потустороннем
Правдивей, чем вздох цветка.
4
Утро за утром – все лучезарней,
Прозрачнее
дней полет:
Южное солнце в красный кустарник
Брагу осени льет.
Под ярко-ржавыми листьями дуба
Горной тропой взойди.
Станут от ветра солеными губы,
Светлый покой в груди.
Крылья легкой жары вдоль нагорий
Беглый бриз разметал;
Стынет внизу безграничное море,
Как голубой металл...
Станешь ли здесь шептать укоризны
За скорбь догоревших лет?
Благословенное счастье жизни!
Воздух!
Тепло!
Свет!
5
Чтоб лететь к невозможной отчизне,
Чтобы ветер мечты не стих,
У руля многопарусной жизни
Я поставил тебя, мой стих.
Чтобы сердце стало свободным,
В час молитв – подобным свече,
Знаменосцем – в бранные годы,
Трубадуром – в лунном луче.
Правь же, стих мой! Ветер соленый,
Не стихай у мирных лагун,
Мчи корабль над ревущим лоном
Сквозь грозу, и шторм, и бурун.
А когда в невольном тумане
Бросишь горестный якорь ты –
Лишь о новом молись урагане,
Вечно юном гонце Мечты.
1933–1940
Янтари
М. Г.[1]
1
Усни,– ты устала... Гроза отгремела,
Отпраздновал ливень ночную весну...
Счастливому сердцу, счастливому телу
Пора отойти к беспечальному сну.
Светает... Свежеет... И рокот трамвайный
Уже долетел с голубых площадей.
Усни, – я мечтаю над нашею тайной –
Прекрасною тайной цветов и детей.
И кажется: никнет бесшумная хвоя,–
Листва ли коснулась ресниц на весу?
Быть может, блаженные Дафнис и Хлоя[2]
Дремали вот так в первозданном лесу.
Как будто сомкнулись прохладные воды,
Баюкая нас в колыбелях земли,
Скользящие тени с прозрачного свода
Поют, что над нами плывут корабли.
Плывут, уплывают... А сумрак все ниже, –
Прощальную сказку шепчу кораблю...
Не думай: я здесь, я с тобою... Усни же,
Как я над рукой твоей милой дремлю.
2 [3]
В жгучий год, когда сбирает родина
Плод кровавый с поля битв, когда
Шагом бранным входят дети Одина
В наши дрогнувшие города;
В дни, когда над каждым кровом временным
Вой сирен бушует круговой
И сам воздух жизни обесцененной
Едко сух, как дым пороховой –
В этот год само дыханье гибели
Породило память дней былых,
Давних дней, что в камне сердца выбили
Золотой, еще не петый стих.
Как чудесно, странно и негаданно
Этот стих рождался – о тебе,
Без раздумий, без молитв, без ладана, –
Просто – кубок в золотой резьбе.
И прошла опять, как в сонном празднике,
Череда необратимых дней,–
Наше солнце, наши виноградники,
Пена бухт и влажный мох камней.
Может быть, таким лучом отмечено
Наше сердце было только раз
И непоправимо искалечены
Будем мы железной битвой рас.
Пусть же здесь хранится в звонком золоте
Этот мед, янтарный и густой, –
Наша радость, наша кровь и молодость –
Дней былых сияющий настой.
3
Воздушным, играющим гением
То лето сошло на столицу.
Загаром упала на лица
Горячая тень от крыла, –
Весь день своенравным скольжением
Бездумно она осеняла
Настурции, скверы, вокзалы,
Строительства и купола.
И на тротуар ослепительный
Из комнаты мягко-дремотной
Уверенный и беззаботный
В полдневную синь выходя,
В крови уносил я медлительный,
Спадающий отзвук желанья,
Да тайное воспоминанье
О плеске ночного дождя.
А полдень – плакатами, скрипами,
Звонками справлял новоселье,
Роняя лучистое зелье
На крыши и в каждый квартал;
Под пыльно-тенистыми липами
Он улицею стоголосой
Со щедрым радушьем колосса
На пиршество шумное звал.
И в зелени старых Хамовников,
И в нежности Замоскворечья
Журчащие, легкие речи
Со мной он, смеясь, заводил;
Он знал, что цветам и любовникам
Понятны вот эти мгновенья –
Дневное головокруженье,
Игра нарастающих сил.
Каким становилась сокровищем
Случайная лужица в парке,
Гранитные спуски, на барке –
Трепещущих рыб серебро,
И над экскаватором роющим
Волна облаков кучевая,
И никель горячий трамвая,
И столик в кафе, и ситро.
Былую тоску и расколотость
Так странно припомнить рассудку,
Когда в мимолетную шутку
Вникаешь, как в мудрость царя,
И если предчувствует молодость
Во всем необъятные дали,
И если бокал Цинандали
Янтарно-звенящ, как заря.
Ведь завтра опять уготовано
Без ревности и без расплаты
Июньскою ночью крылатой
Желанное длить забытье,
Пока в тишине околдованной
Качается занавес пестрый
Прохладой рассветной и острой
Целуемый в окнах ее.
4
Сном, мимолетным, как слово,
Краткая ночь завершилась.
Многоголос и кипуч,
День занимался, и снова
Серое небо расшилось
Красным узорочьем туч.
Лишь обняла. Не сказала:
Вольное сердце – в плену ли?
Кинут приветливый дом:
Мощные своды вокзала...
Залы в рокочущем гуле...
Сутолока над багажом.
Нет – подожди! Еще рано!
В теплое утро сырое
Ты мне как жизнь дорога.
Разве не горько и странна
Будет тебе, что не двое
Видят моря и луга?
Тамбур. Спешащие клочья
Толп, облаков, разговора,
Дыма и пара клоки...
И посмотрел я, как ночью,
В серые эти озера,
В эти дневные зрачки.
Что ты?.. Я вздрогнул. Навстречу
Сумрак роился бездонный,
Тихий, глухой, как вода,
Тот, что задолго до встречи
Стыл над вселенною сонной
И не пройдет никогда.
Может быть, то, что приснилось
Мне как бездумное счастье,
Было грозой и огнем?
Может быть, сердце склонилось,
Полное муки и страсти,
В черный, как смоль, водоем?
Лязгнули сцепы вагонов,
Дрогнул рычаг в семафоре,
И, отпустив тормоза,
Прочь для степных перегонов
Поезд помчал твое горе,
Облик твой, речь и глаза.
5
И не избавил город знойный
От темных дум,
Клубя вокруг свой беспокойный,
Нестройный шум.
Как острия протяжных терний,
Любой вокзал
Свои гудки из мглы вечерней
В мой дух вонзал.
Белесой гарью скрыт, как ватой,
Небесный румб;
Росток засох голубоватый
У пыльных клумб.
Скучая, вновь сойдутся люди
У тусклых ламп;
Еще плотней сомкнутся груди
Громад и дамб...
Что без тебя мне этот город,
И явь, и сны,
Вся ширь морей, поля и горы
Моей страны?
He верю письмам, снам не верю,
Ни ворожбе,
И жизнь одним порывом мерю:
К тебе! К тебе!
6
Свисток. Степную станцию готов оставить поезд.
В замусоренном садике качнулись тополя,
Опять в окно врывается ликующая повесть
Полей, под солнцем брошенных, и ровная земля.
Привольный воздух мечется и треплет занавески,
Свистит ветрами шустрыми над плавнями Днепра,
Чтоб окоем лазоревый топить в лучистом блеске,
Купая в страстном мареве луга и хутора.
И если под колесами застонут рельсы громче
И зарябят за окнами скрещенья ферм нагих –
Реки широкоблещущей мелькнет лазурный кончик,
Смеющийся, как девушка, и плавный, точно стих.
Ах, если б опиралась ты о спущенную раму,
Играя занавесками вот этого окна, –
Ты, солнечная, юная, врачующая раны,
Моя измена первая и первая весна[4]!
Уж розовеют мазанки закатом Украины,
И звезды здесь огромные и синие, как лен,
А я хочу припомниться тебе на миг единый,
Присниться сердцу дальнему, как самый легкий сон.
7
Я помню вечер в южном городе,
В сухом саду ночлег случайный,
И над приморскою окраиной
Одну огромную звезду:
Твердыней генуэзской гордости
Под нею крепость вырезалась
И коронованной казалась
Сквозь тамариск в моем саду.
Я знал: вдали, за морем плещущим,
За этой роскошью сапфирной
В ином краю дремоте мирной
Ты в эту полночь предана,
Но будет час – и утром блещущим
Ты с корабля сойдешь по сходням
Сюда, где кровь моя сегодня
Тебя зовет и ждет без сна.
Без сна... как долго сон медлительный
Ко мне в ту ночь не наклонялся!
С амфитеатра ритмы вальса
Лились кружащимся ручьем
И, учащая пульс томительный,
Твердили о чужом веселье,
О чьем-то юном новоселье,
Об отдаленном счастье... Чьем?
Они утихли только за полночь,
Но слабый шум не молк... откуда?
Иль город ровным, крепким гудом
Дышал в горячем забытьи?
Иль, страстную внушая заповедь
Моей душе, неуловимо
Во мне стучало сердце Крыма
И направляло сны мои?
И я постиг во сне, как в празднике,
Лицо его утесов черных,
Полынь его лугов нагорных
И троп, кривых, как ятаган,
Его златые виноградники,
Его оград булыжный камень
И плиты, стертые веками
В святилищах магометан.
А там, у бухт, на побережии,
Гордясь свободным, темным телом,
Шли, улыбаясь, люди в белом –
Таких счастливых нет нигде, –
И в этот край, живая, свежая,
От корабля путем желанным
Сошла ты солнцем долгожданным
По еле плещущей воде.
8
Кто там: медуза? маленький краб ли
Прячется вглубь, под камни?..
Светлые брызги! Звонкие капли!
Как ваша мудрость легка мне.
Ночью бродил я по сонным граням,
Вскакивал, грезил, бредил –
Как же не знал я, что утром ранним
Встал пароход на рейде?
И почему, увидав над дорогой
Пятнышко голубое,
Бросился к ней – гоним тревогой,
Мимо громад прибоя,
Мимо скамьи в уютной пещере,
Мимо оград, колодца...
Остановилась, – ждала, не веря:
Что за чудак несется.
Дремлют в ее серебристом взоре
Царств утонувших камни...
Белые дни! Янтарные зори!
Как ваша песнь легка мне!
9
Убирая завтрак утренний,
Ты звенишь и напеваешь,
И сметаешь крошки хлеба
Прямо в светлую ладонь;
В доме нежен сумрак внутренний,
А в окошке – синева лишь, –
То ли море, то ли небо –
Утра крымского огонь.
Там, мягчайшим бризом глажимый,
Парус млеет в знойном свете,
Нежа киль струей прохладной
И не помня ничего...
Там, над бухтами и пляжами,
Воздух светится, и дети
Словно правнуки Эллады
Пьют, блаженные, его.
Хочешь – мы сквозь виноградники
По кремнистым перелогам
Путь наметим полуденный
На зубчатый Тарахташ:
Там – серебряный, как градинки,
Мы попробуем дорогой
У татар миндаль соленый
И вино из плоских чаш.
Меж пугливыми отарами
Перевал преодолеем,
И пустыня нам предстанет
Вдоль по желтому хребту,
Будто выжженная карами,
Ураганом, суховеем,
Где лишь каперсы, как стая
Белых бабочек, в цвету.
Там айлантами и кедрами
Нам природа не предстанет,
Матерью зеленокудрой
Не приветствует гостей,
Только солнце вечно-щедрое
Любоваться не устанет
На своих счастливых, мудрых
На невинных двух детей.
И ни возглас человеческий,
Ни обвалов грозный голос
Не нарушат вековую
Тишь, открытую лучу,
Чтобы горы стали к вечеру
Облекать свой камень голый
В золотую, в голубую
Литургийную парчу.
И, синея дымкой дальнею,
Розовея, лиловея,
Череду всех красок мира
Сменят в стройном бытии,
Как во храме в ночь пасхальную
Чередуют иереи
Многоцветные подиры –
Ризы пышные свои.
День открыт нам всеми гранями:
Ритмом волн, блаженным жаром,
Родниками, легкой ленью,
Стайкой облаков, как пух, –
Чтоб, влекомые желаньями,
Шли мы вдаль, в его селенья,
За бесценным Божьим даром –
Страстью двух – и счастьем двух.
10
Оранжевой отмелью, отмелью белой
Вхожу в тебя, море, утешитель мой.
Волной, обнимающей душу и тело,
От горечи, пыли и праха омой.
Лишь дальних холмов мягко выгнутый выем
Да мирных прибрежий златые ковши
Увидят причастье безгрешным стихиям
Открытой им плоти и жгучей души.
Лучистые брызги так ярко, так близко
Сверкают, по телу скользя моему;
Я к доброму Солнцу, как жертвы, как искры,
Звенящую радугу их подниму!
Смотри, как прекрасен Твой мир вдохновенный
И в резвости волн, и в трудах мудреца,
Как светятся души в бездонной вселенной,
Пронзенные светом Твоим до конца!
Какое благовоние
От этих скал нагретых,
От древних парапетов
И крепостной стены!
Ты хочешь пить? – в колонии
У сонного платана
Журчит вода фонтана –
Святая кровь страны.
Испей ее! И сразу же
Туман многовековый
Из влаги родниковой
В глубь сердца перейдет
Поверьями, миражами,
Легендами пустыни
И грезами, что ныне
Едва хранит народ.
Он тек тысячелетьями
Бесшумно и незримо
По темным жилам Крыма,
У старых гор в груди...
Испей его. Ответь ему
Молчаньем и доверьем
Его седым преддверьем
В дух этих стран войди!
Сольются в мощном образе
Ладьи, дворцы, литавры,
Прохлада хижин, лавры
В полдневных городах,
В Отузах, Ялте, Форосе
Сады, как кущи рая,
И с крыш Бахчисарая
Протяжный стих: «Аллах!»
И жизни ритм властительный,
Державный и широкий
Почуешь ты в потоке
Мимолетящих дней,
Вот в этом утомительном
Подъеме в город знойный
И в горечи спокойной
Кладбищенских камней;
В дрожащей сини воздуха
Над будничным базаром,
Где некогда хазарам
Послушен город был,
И в шумном доме отдыха
Где мчится мяч летучий,
Где жизни пульс кипучий
Не стынет, и не стыл.
12
Мы возвращались с диких нагорий,
И путь лежал вдоль самой воды;
Безгрозным бризом дышало море,
Лаская и сглаживая наши следы.
А бриз был праздничным, вечно юным,
Как будто с лугов Олимпийских нес
Он радость богов для всей подлунной,
Для сердоликов, людей, мимоз.
Уже вечерело, и дом был близок –
Наш старый дом на милом холме:
Мы знали: он будет, как добрый призрак,
Белеть навстречу в горячей тьме.
Мы знали: там, на веранде зыбкой,
Увидим мы бедные руки той,
Кто все это лето нам светит улыбкой,
Старческой мягкостью и добротой.
И будет пленительно сочетанье
У доброй феи любовных дней
Шутливой речи, глаз грустной лани,
И строгого лба старинных камей.
А после, в саду, сквозь ветки ореха
Тропических звезд заблестит река,
И ночь обнимет нас смутным эхом
Прибоя у дальних скал Алчака...
Мы шли – и никто во всем мирозданье
Не властен был радость мою превозмочь,
Спокойную радость, простое знанье,
Что ты – со мной, и что будет ночь.
13
Свеча догорает. Я знаю.
Над нами – бездонное море...
Какая дремучая тишь!..
Усни: к несравненному раю
Свела ты старинное горе
Души моей терпкой... Ты спишь?
А в горном собратстве на страже
Луной Тарахташ серебрится;
И в лунную кроясь фату,
Над сонмом склонившихся кряжей
Созвездья стоят, как божница, –
Торжественный зов в высоту.
О нет, высота не сурова, –
Там молятся о человеке...
Ты дремлешь? ты слышишь меня?
– Не вздох, не ответ: полуслово...
Рука недвижима; лишь веки
Раскрылись, дремоту гоня.
Все глубже, – как в омуты; словно
В колодцы и шахты вселенной...
Как сладок и жгуч этот страх!
Да канет же сердце безмолвно
В ущерб глубины довременной,
В еще не рожденных мирах.
Природа с такими очами
Зачатье у райского древа
От духа высот приняла...
Дитя мое! девочка в храме
С глазами праматери Евы,
Еще не постигшими зла!
Свеча догорела. Над Крымом
Юпитер плывет лучезарно,
Наполненный белым огнем...
Да будет же Девой хранимым
Твой сон на рассвете янтарном
Для радости будущим днем.
14
Я любил эти детские губы,
Яркость речи и мягкость лица:
С непонятною нежностью любят
Так березу в саду у отца.
Ее легкая мудрость учила
Мою темную, тяжкую кровь,
Ибо если вся жизнь есть точило,
То вино – это только любовь.
Лишь порой этот ласковый говор
Отходил, замерев как волна,
Обнажая для солнца другого
Скорбный камень пустынного дна.
Сквозь беседы веранд многолюдных
Вспоминал я заброшенный путь
К ледникам, незабвенным и скудным,
Где от снежных ветров – не вздохнуть,
Где встречал я на узкой дороге
Белый призрак себя самого,
Небывало бесстрастный и строгий,
Прокаливший до тла естество...
И над срывами чистого фирна,
В негасимых лучах, в вышине,
Белый конус святыни всемирной
Проплывал в ослепительном сне.
Его холод ознобом и жаром
Сотрясал, как ударом, мой дух,
Говоря, что к духовным Стожарам
Узкий путь не назначен для двух.
И тогда, в молчаливом терпенье,
Ничего не узнав, не поняв,
Подходила она – утвержденье
Вековых человеческих прав.
И так сумрачно было, так странно
Слушать голос, родной как сестра,
Звавший вновь осушать невозбранно
Кубок радостной тьмы до утра.
15
О, не все ль равно, что дума строгая
В тишине, подобно скрипачу,
Тайным зовом струны духа трогала
В эти дни, отверзтые лучу;
Заглушала еле внятной жалобой
Южных волн звенящую парчу...
Этой песнью, что как стон звучала бы,
Золотых стихов не омрачу.
Но грустней, грустней за листопадами
Солнце меркло в поздней синеве...
Гном-ноябрь меж грузными громадами
Оборотнем шмыгал по Москве.
Оседала изморозь бездомная
В побуревших скверах на траве,
И в крови заныла горечь темная,
Как вино в похмельной голове.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В страшный год, когда сбирает родина
Плод кровавый с поля битв, когда
Шагом бранным входят дети Одина
В наши села, в наши города –
Чище память, сердце молчаливее,
Старых распрь не отыскать следа,
И былое предстает счастливее,
Целокупней, строже, чем тогда.
Сохраню ль до смертных лет, до старости,
До моей предсмертной тишины
Грустный пламень нежной благодарности,
Неизбежной боли и вины?
Ведь не в доме, не в уютном тереме,
Не в садах изнеженной весны –
В непроглядных вьюгах ты затеряна,
В шквалах гроз и бурь моей страны.
Лишь не гаснут, легкие, как вестницы,
Сны о дальнем имени твоем,
Будто вижу с плит высокой лестницы
Тихий-тихий, светлый водоем.
Будто снова – в вечера хрустальные
Мы проходим медленно вдвоем
И опять, как в дни первоначальные,
Золотую радость жизни пьем.
16
Есть правда жестокая в подвиге ратном,
Но солнце любило наш мирный удел...
О солнце, о юности, о невозвратном
Окончена песня, и день догорел.
Вставай, мое терпкое, вещее горе,
Судьбу с миллионами судеб свяжи,
Веди с озаренных, прекрасных нагорий
Во мрак, на убийственные рубежи.
Уже не сомкнется бесшумная хвоя,
Листва не коснется ресниц на весу, –
Бездумно, как юные Дафнис и Хлоя,
Уже не уснем мы в блаженном лесу.
И если когда-нибудь наши дороги
Скрестятся в полночи – мы будем не те,
Что некогда шли на златые отроги,
Молясь облакам и своей красоте.
О, лишь не утратить бесценного дара –
Любви к этим солнечным, юным мирам,
Насквозь золотым от блистанья и жара,
Всегда совершенным, как эллинский храм.
Январь 1942
Зеленою поймой
Русские октавы
Мой край душистыми долинами,
Цветет меж дедовского бора
Сосновых толп живые хоры
Поют прокимн [1], поют хвалу,
И множествами журавлиными
Лесные шелестят болота –
Заклятью верные ворота
В непроницаемую мглу.
Сквозь эту сказку вечно детскую
Прочтет внимательная совесть
Усобиц, бурь, разбоев повесть
В преданьях хмурых деревень,
Где помнят ярость половецкую
Во ржи уснувшие курганы,
Где лес берег от ятагана
Скитов молитвенную сень.
Разгулом, подвигом, пожарами,
Самосожженьями в пустыне
Прозванья сел звучат доныне.
Святое, Темное, Погар...
А под зарницами, за хмарами,
У гаснущей в цветах дороги,
Бдят непостигнутые боги
Грядущих вер и светлых чар.
Еще таинственней, вневременней
Живую глубь стихий почует,
Кто у костра один ночует
Над дружелюбною рекой,
Кто в этой вещей, мудрой темени
Души Земли коснется страстной,
Даст путь раскрыться ей, безгласной,
И говорить с его душой.
Здесь на полянах – только аисты,
И только цаплями изучен
Густой камыш речных излучин
У ветхого монастыря;
Там, на откосы поднимаясь, ты
Не обоймешь страну очами,
С ее бескрайними лесами,
Чей дух господствует, творя.
Есть в грозном их однообразии
Тишь притаившегося стана,
Есть гул бездонный океана,
Размах вселенской мощи есть,
Есть дремлющий, как в недрах Азии,
Еще для мира нерожденный,
Миф, человечеству сужденный –
Грядущего благая весть.
В ней сочетались смолы мирные –
Дары языческого рая,
И дымных келий синь святая –
Тоска о горней высоте,
А ветер голоса всемирные
От городов несет и моря,
С былою замкнутостью споря
За русские просторы те.
И если раньше грань отечества
Сужала наш размах духовный,
И замыкался миф верховный
В бревенчатую тесноту,–
Теперь простор всечеловечества
Ждет вестника, томится жаждой,
И из народов примет каждый
Здесь затаенную мечту.
Нет, не державность, не владычество –
Иное крепнет здесь решенье:
Всех стран – в сады преображенье,
А государства – в братство всех.
И страстные костры язычества,
И трепет свеч в моленье клирном –
Все – цепь огней в пути всемирном,
Ступени к Богу, звезды вех.
К преддверью тайны уведите же
Вы, неисхоженные тропы,
Где искони с лучом Европы
Востока дальний луч скрещен,
Где о вселенском граде Китеже
Вещает глубь озер заросших,
Где спят во вьюгах и порошах
Побеги будущих времен.
1950
Брянские леса
Заросли багульника и вереска.
Мудрый дуб. Спокойная сосна...
Без конца, до Новгорода-Северска,
Эта непроглядная страна.
С севера, с востока, с юга, с запада
Хвойный шум, серебряные мхи,
Всхолмия, не вскопанные заступом
И не осязавшие сохи.
С кронами, мерцающими в трепете;
Мощные осины на юру...
Молча проплывающие лебеди
В потаенных заводях, в бору:
Там, где реки, мирные и вещие,
Льют бесшумный и блаженный стих,
И ничьей стопой не обесчещены
Отмели младенческие их.
Лишь тростник там серебрится перистый [2],
Да шумит в привольном небе дуб –
Без конца, до Новгорода-Северска,
Без конца, на Мглин и Стародуб.
1936
* * *
Исчезли стены разбегающиеся,
Пропали городские зданья:
Ярчеют звезды зажигающиеся
Любимого воспоминанья.
Я слышу, как в гнездо укладываются
Над дремлющим затоном цапли,
Как сумерки с лугов подкрадываются,
Роняя голубые капли;
Я вижу очертаний скрадываемых
Клубы и пятна... мошки, росы...
Заречных сел, едва угадываемых,
Лилово-сизые откосы;
Возов, медлительно поскрипывающих,
Развалистую поступь в поле;
Взлет чибисов, визгливо всхлипывающих
И прядающих ввысь на воле...
И в грезе, жестко оторачиваемой
Сегодняшнею скорбной былью,
Я чувствую, как сон утрачиваемый,
Своей души былые крылья.
1950
Владимир
* * *
Тесен дом мой у обрыва,
Темен и тих... Вдалеке
Вон, полуночная рыба
Шурхнула в черной реке.
В этом лесничестве старом
Робким огнем не помочь.
Даже высоким Стожарам
Не покоряется ночь.
Издали, сквозь немеречу[3],
Где бурелом и лоза –
Желтые, нечеловечьи,
Нет, и не волчьи глаза.
Там, на глухих Дивичорах[4],
Где пропадают следы –
Вкрадчивый шелест и шорох[5]
Злого костра у воды.
[3] Немереча – непроходимая лесная чаща.
[4] Дивичоры (Дивячоры) – урочище и пересыхающее озеро в Брянских лесах.
И, в непонятном веселье,
Древнюю власть затая,
Варит дремучее зелье
Темная ворожея.
Плечи высокие, пряди
У неподвижного лба.[6]
В бурых руках и во взгляде –
Страсть моя, гибель, судьба.[7]
Тайну ее не открою.[8]
Имя – не произнесу.
Пусть его шепчет лишь хвоя
В этом древлянском лесу.
Только не снись мне, не мучай,
Едкою хмарой отхлынь,
Вылей напиток дремучий
На лебеду и полынь.
1939
Дивичорская богиня
Вновь с песчаного Востока дует[9]
Старый ветер над полями льна...
А когда за соснами колдует
Поздняя ущербная луна –
То ль играют лунные седины
По завороженному овсу,
То ли плачет голос лебединый
С Дивичорских заводей, в лесу.
И зовет к утратам и потерям,
И осины стонут на юру,
Чтоб в луну я научился верить –
В первородную твою Сестру.
Верю! Знаю! В дни лесных становий
Был твой жертвенник убог и нищ:
Белый камень, весь в подтеках крови,
Холодел у диких городищ.
В дни смятенья, в час тревоги бранной
Все склоняли перед ним копье,
Бормотали голосом гортанным
Имя непреклонное твое.
Брови ястребиные нахмуря,
Над могучим камнем колдуны
Прорицали, угрожая бурей
И опустошением страны;
Матери – их подвиг не прославлен –
Трепетали гласа твоего.
Чей младенец будет обезглавлен?
Перст твой указует – на кого?..
А когда весной по чернолесью
Вспыхивали дымные костры
И сиял в привольном поднебесьи[10]
Бледно-синий взор твоей Сестры,
И когда в листве любого дуба
Птичий плеск не умолкал, и гам,
А призыв тоскующего зубра
Колыхал камыш по берегам –
По корням, по стеблю, в каждый колос,
В каждый ствол ореха и сосны
Поднимался твой протяжный голос
Из внушавшей ужас глубины.
Но теперь он ласков был, как пенье
Серебристой вкрадчивой струи,
И ничьи сердца твое веленье
Не пугало в эту ночь: ничьи.
Барбарис, багульник, травы, злаки
Отряхали тяжкую росу
И, воспламененные во мраке,
Рдели странным заревом в лесу.
А в крови – все явственней, все выше,
Точно рокот набухавших рек,
Точно грохот ледохода слышал
Каждый зверь – и каждый человек.
Били в бубен. Закипала брага;
Запевал и вился хоровод
Вдоль костров в излучинах оврага
До святого камня у ворот.
Пламя выло. Вскидывались руки,
Рокотали хриплые рога:
В их призывном, в их свободном звуке
Все сливалось: сосны, берега,
Топот танца, шкуры, брызги света,
Лик луны, склоненный к ворожбе...
А потом, до самого рассвета,
Жертвовали ночь свою – тебе.
...Верю отоснившимся поверьям,
Снятся незапамятные сны,
И к твоим нехоженым преддверьям
Мои ночи приворожены.
Вдоль озер брожу настороженных,
На полянах девственных ищу,
В каждом звуке бора – отраженный
Слышу голос твой, и трепещу.
А кругом – ни ропота, ни бури:
Травы, разомлевшие в тепле,
Аисты, парящие в лазури
С отблесками солнца на крыле...
И лишь там, на хмурых Дивичорах,
Как в необратимые века,
Тот же вещий, серебристый шорох
Твоего седого тростника.
1939
Самое первое об этом
Дедов бор, полотно, и неспешно влачащийся поезд,
Стены чащи угрюмой... И вдруг –
Горизонт без конца, и холмов фиолетовых пояс,
И раскидистый луг.
Ярко-белых церквей над обрывами стройные свечи,
Старый дуб, ветряки –
О, знакома, как детство, и необозрима, как вечность,
Эта пойма реки.
Вновь спускаться ложбинами к добрым лесным великанам,
К золотому костру,
Чтобы утром встречать бога-Солнце над белым туманом
И стрекоз синекрылых игру;
Возвращаясь на кручи, меж серой горючей полыни
Подниматься в вечерний покой,
Оглянуться на лес, как прощальное марево, синий
За хрустальной рекой,
Где я шел, где блуждал по зеленым певучим дорогам,
Только дикие стебли клоня;
Сердце мирное Солнцу открыть – неизменному богу
Мимолетного дня.
1932
* * *
О, не так величава – широкою поймой цветущею
То к холмам, то к дубравам ласкающаяся река,
Но темны ее омуты под лозняковыми кущами
И душа глубока.
Ей приносят дары – из святилищ – Неруса цветочная,
Шаловливая Навля, ключами звенящая Знобь;
С ней сплелись воедино затоны озер непорочные
И лукавая топь.
Сказок Брянского леса, певучей и вольной тоски его
Эти струи исполнены, плавным несясь серебром
К лону черных морей мимо первопрестольного Киева
Вместе с братом Днепром.
И люблю я смотреть, как прибрежьями, зноем сожженными,
Загорелые бабы спускаются к праздной воде,
И она, переливами, мягко-плескучими, сонными,
Льнет к веселой бадье.
Это было всегда. Это будет в грядущем, как в древности,
Для неправых и правых – в бесчисленные времена,
Ибо кровь мирозданья не знает ни страсти, ни ревности,
Всем живущим – одна.
1950
Весной с холма
С тысячелетних круч, где даль желтела нивами
Да темною парчой душмяной конопли,
Проходят облака над скифскими разливами –
Задумчивая рать моей седой земли.
Их белые хребты с округлыми отрогами
Чуть зыблются, дрожа в студеных зеркалах,
Сквозят – скользят – плывут подводными дорогами,
И подо мной – лазурь, вся в белых куполах.
И видно, как сходя в светящемся мерцании
На медленную ширь, текущую по мху,
Всемирной тишины благое волхвование,
Понятное душе, свершается вверху.
Широко распластав воздушные воскрылия,
Над духами стихий блистая как заря,
Сам демиург страны в таинственном усилии
Труждается везде, прах нив плодотворя.
Кто мыслью обоймет безбрежный замысл Гения?
Грядущее прочтет по диким пустырям?
А в памяти звенит, как стих из песнопения.
Разливы рек ее, подобные морям...[11]
Все пусто. И лишь там, сквозь клены монастырские,
Безмолвно освещен весь белый исполин...
О, избранной страны просторы богатырские!
О, высота высот! О, глубина глубин!
1950
* * *
Лес не прошумит уже ни жалоб, ни хвалы:[12]
Штабелями сложены безрукие стволы.
Устланный бесшумными и мягкими как пух
Белыми опилками, песок горяч и сух.
Долго я любуюсь, как из мертвого ствола
Медленно, чуть видимо является смола,
Меда благовоннее и ярче янтаря,
Желтая, как теплая июльская заря,
Каплю останавливает ринувшийся зной,
Всю ее подергивая легкой белизной.
Если бы такой же непорочной, как смола,
Кровь моя густая, беспокойная была:
Как мне было б радостно лелеять этот сок!
Как мне было б горестно пролить его в песок!
1936
Плотогон
Долго речь водил топор
С соснами дремучими:
Вырублен мачтОбор
Над лесными кручами.
Круглые пускать стволы
Вниз к воде по вереску.
Гнать смолистые плоты
К Новгороду-Северску
Эх,
май,
вольный май,
свистом-ветром обнимай.
Кружит голову весна,
Рукава засучены, –
Ты, река моя, Десна,
Желтые излучины!
Скрылись маковки-кресты
Саввы да Евтихия,
Только небо да плоты,
Побережья тихие...
Ширь,
тишь,
благодать, –
Петь, плыть да гадать!
Вон в лугах ветрун зацвел,
Стонут гулом оводы,
Сходят девушки из сел
С коромыслом по воду:
Загородятся рукой,
Поманят улыбкою,
Да какой еще, какой!
Ласковой... зыбкою...
Эх,
лес,
дуб-сосна!
Развеселая весна!
Скоро вечер подойдет –
Вон, шесты уж отняли,
Пришвартуем каждый плот
У песчаной отмели.
Рдеет мой костер во тьму,
Светится, кудрявится,
Выходи гулять к нему
До зари, красавица.
А
там –
и прости:
Только чуть погрусти.
Завтра песню запою
Про лозинку зыбкую,
Про сады в родном краю –
В Брянске, в Новозыбкове.
Жизнь вольготна, жизнь красна,
Рукава засучены, –
Ты, река моя, Десна,
Желтые излучины.
1936
* * *
Над Нерусой ходят грозы,
В Чухраях грохочет гром, –
Бор, стога, ракиты, лозы –
Все украсив серебром.
Весь в широких, вольных взмахах,
По траве, сырой от рос,
Бродит в вышитых рубахах
Буйной поймой сенокос.
Только ты, мой холм безлесный,
Как раздел грозовых туч,
В синеве блестишь небесной
Меловым изгибом круч.
Плещут весла перевоза
У прибрежья: там, внизу,
Ярко-красные стрекозы
Плавно никнут на лозу.
А поднимешься на гребень –
Сушь, бурьяны, знойный день,
Белых срывов жгучий щебень,
Пятна дальних деревень...
Льнут к нему леса и пашни,
Как дружина к королю...
Я люблю его как башню:
Высь дозорную люблю.
1934
Памяти друга
Был часом нашей встречи истинной
Тот миг на перевозе дальнем,
Когда пожаром беспечальным
Зажглась закатная Десна,
А он ответил мне, что мистикой
Мы правду внутреннюю чуем,
Молитвой Солнцу дух врачуем
И пробуждаемся от сна.
Он был так тих – безвестный, седенький,
В бесцветной куртке рыболова,
Так мудро прост, что это слово
Пребудет в сердце навсегда.
Он рядом жил. Сады соседили.
И стала бедная калитка
Дороже золотого слитка
Мне в эти скудные года.
На спаде зноя, если душная
Истома нежила природу,
Беззвучно я по огороду
Меж рыхлых грядок проходил,
Чтоб под развесистыми грушами
Мечтать в причудливых беседах
О Лермонтове, сагах, ведах,
О языке ночных светил.
В удушливой степной пыли моя
Душа в те дни изнемогала.
Но снова правда жизни стала
Прозрачней, чище и святей,
И над судьбой неумолимою
Повеял странною отрадой
Уют его простого сада
И голоса его детей.
Порой во взоре их задумчивом,
Лучистом, смелом и открытом,
Я видел грусть: над бедным бытом
Она, как птица, вдаль рвалась.
Но мне – ритмичностью заученной
Стал мил их труд, их быт, их город.
Я слышал в нем – с полями, с бором,
С рекой незыблемую связь.
Я все любил: и скрипки нежные,
Что мастерил он в час досуга,
И ветви гибкие, упруго
Нас трогавшие на ходу,
И чай, и ульи белоснежные,
И в книге беглую отметку
О Васнецове, и беседку
Под старой яблоней в саду.
Я полюбил в вечерних сумерках
Диванчик крошечной гостиной,
Когда мелодией старинной
Звенел таинственный рояль,
И милый сонм живых и умерших
Вставал из памяти замгленной,
Даря покой за путь пройденный
И просветленную печаль.
Но всех бесед невыразимее
Текли душевные встречанья
В полу-стихах, полу-молчаньи
У нелюдимого костра –
О нашей вере, нашем Имени,
О неизвестной людям музе,
О нашем солнечном союзе
Неумирающего Ра [14].
Да. темные, простые русичи,
Мы знали, что златою нитью
Мерцают, тянутся наитья
Сюда из глубей вековых,
И наша светлая Нерусочка,
Дитя лесов и мирной воли,
Быть может, не любила боле
Так никого, как нас двоих.
Журчи же, ясная, далекая,
Прозрачная, как реки рая,
В туманах летних вспоминая
О друге ласковом твоем,
О том, чью душу светлоокую
В ее надеждах и печали,
В ее заветных думах, знали,
Быть может, ты и я – вдвоем.
* * *
Чуть колышется в зное,
Еле внятно шурша,
Тихошумная хвоя,
Стран дремучих душа.
На ленивой опушке[15],
В землянике, у пней,
Вещий голос кукушки
Знает счет моих дней,
Там, у отмелей дальних –
Белых лилий ковши[16],
Там, у рек беспечальных,
Жизнь и смерть хороши.
Скоро дни свои брошу
В эту мягкую глубь...
Облегчи мою ношу.
Приласкай, приголубь.
1939
* * *
Веселым, как вечный мальчишка – Адам –
Отдаться реке полноводной;
По селам, по ярмаркам, по городам
Коснуться плоти народной;
Вдыхать,
осязать,
слушать,
следить
Стоцветного мира мельканье,
Вплетаясь,
как мириадная нить,
В его священные ткани.
Учения
высокоумных книг
Отдать бездомным ночлегам,
С луной, опускающейся в тростник,
С болотами,
с волчьим бегом;
Отдать их лугам, широким лугам,
Где в воздух, пьяный, как брага,
Летит сенокосов звенящий гам
С оврага
и до оврага.
Когда же развеешь в полях наугад
Всех песен легкие звуки –
Отдать свой незримый, бесценнейший клад
В покорные
нежные
руки.
1936
Из дневника
На день восьмой открылся путь чугунный,
Лазурных рельсов блещущий накал:
Они стремились на восток, как струны,
И синий воздух млел и утекал.
Зной свирепел, как бык пред стягом алым:
Базарный день всех поднял ото сна,
И площадь добела раскалена
Была перед оранжевым вокзалом.
То морс, то чай в трактире под окном
Я пил, а там, по светло-серой пыли,
Сновал народ и женщины спешили
За ягодами и за молоком.
Мужчины, женщины – все были смуглы,
И, точно абиссинское шоссе,
Следами пальцев, маленьких и круглых,
В глаза пестрили мостовые все.
По рынку ли, у чайных, у застав ли
Я проходил – народ кишел везде,
Был выходной, и множество из Навли
Брело на пляж: к воде! к воде! к воде!
Плоть жаловалась жаждою и потом.
Когда же звезды блеклые взошли,
Я услыхал глухую дрожь земли,
Свисток и гул за ближним поворотом.
Восторг мальчишеской свободы есть
В гремящей тьме ночного перегона:
Не заходя в дремотный чад вагона,
На мчащейся его подножке сесть,
Сощурившись от острых искр и пыли,
Сжав поручень, пить быстроту, как хмель,
Чтоб ветром злым в лицо хлестали крылья
Ночных пространств – небес, озер, земель.
Как весело, когда поют колеса,
Здесь, под рукой, грохочут буфера!
Едва заметишь – мост, огни, откосы,
Блеск лунных рек, как плиты серебра,
А из лесов – протяжный, дикий, вкусный
Росистый дух с лужаек и глубине...
...Ход замедляется: навстречу мне
Душмяным мраком дышит пост «Нерусный».
Кто знает, чем волнует нашу кровь
Такой полет в двоящемся пространстве,
И что за демон безрассудных странствий
Из края в край нас гонит вновь и вновь.
Но хорошо таежное скитанье
Холодным лязгом стали пересечь,
Всех токов жизни дрожь и трепетанье
Пить залпом, залпом, и в стихе сберечь.
1936
Базар
Хрупки еще лиловатые тени
И не окреп полуденный жар,
Но, точно озеро
в белой пене,
В белых одеждах
летний базар.
Мимо клубники, ягод, посуды,
Через лабазы, лавки, столбы,
Медленно движутся с плавным гудом,
С говором ровным
реки толпы:
От овощей – к раскрашенным блюдам,
И от холстины –
к мешкам
крупы.
Пахнут кошелки из ивовых прутьев
Духом
Нагретой солнцем лозы...
Площадь полна уже, но с перепутьев
Снова и снова
ползут
возы.
Лица обветренны, просты и темны,
Взгляд – успокаивающей голубизны,
Голос – неторопливый и ровный,
Знающий власть полевой тишины;
Речи их сдержанны, немногословны,
Как немногословна
душа
страны.
Если ты жизнь полюбил – взгляни-ка,
Как наливной помидор румян,
Как сберегла еще земляника
Запах горячих хвойных полян!
Справа – мука, белоснежней мела,
Слева же – сливы, как янтари;
Яйца прозрачны, круглы и белы,
Чудно светящиеся изнутри,
Будто сам день
заронил в их тело
Розовый, теплый
луч
зари.
Кто объяснит, отчего так сладко
Между телег бродить вот так
И отдавать ни за что украдкой
Рубль, двугривенный,
четвертак.
Может быть, требуют
жизнь и лира,
Чтобы, благоговеен и нем,
К плоти народа, как в тихие виры [18],
Ты, наклонясь, уронил совсем
Душу
в певучую
реку
мира,
Сам еще не понимая, зачем.
1937
* * *
Не мнишь ли ты, что эгоизм и страх
Пустынников в трущобу уводили?
Кто б ни был прав, но в ангельских мирах
Дивятся лучшие их неприметной силе.
Нет, не забыл я страшные века,
Гнетущий пласт нужды, законов, быта,
Куда людская жгучая тоска
Была судьбой, как семя в прах, зарыта.
Когда от битв дымился каждый дол,
Когда бедой грозились злые дали,
[18] Вир – омут.
Одни лишь схимники свой наивысший долг
Своею жизнью молча утверждали.
Хмель естества дотла испепелив,
Приняв в народе имя страстотерпцев,
Страданье твари – птиц, людей и нив
Они впитали целокупным сердцем.
Ушкуйник, смерд, боярин и купец
Их, как владык таинственных, просили
Внести за них сокровище в ларец –
В незримый Кремль, в небесный Град России.
За грех царей, за буйства пьяных сел,
За кривду войн, за распри, за разруху,
Они за нас – за всех, за вся, за все –
Несли страду и горький подвиг духа. –
В наш поздний век – кто смеет на Руси
Измерить мощь молитвы их смиренной,
Кто изъяснит, чья помощь в небеси
Ее хранит над самою геенной?
Нет боле чуда? – Ложь! – Есть чудеса,
Я каждый миг их отголоскам внемлю,
Есть внутренний затвор, скиты, леса,
Есть тайные предстатели за землю.
Пусть многогранней стала вера их
И больше струй вмещает гибкий дóгмат,
Но древний дух все так же тверд и тих,
Необорим и грузом бед не согнут.
1950
* * *
Ткали в Китеже-граде,
Умудрясь в мастерстве,
Золоченые пряди
По суровой канве.
Вышивали цветами
Ослепительный плат
Для престола во храме
И для думных палат.
Но татарские кони
Ржут вот здесь, у ворот;
Защитить от погони
Молит Деву народ,
И на дно голубое,
В недоступную глушь,
Сходят чудной тропою
Сонмы праведных душ.
Там служенья другие,
У иных алтарей;
Там вершит литургию
Сам Исус Назарей...
Недовышит и брошен
Дивный плат на земле,
Под дождем и порошей,
В снежных бурях и мгле.
Кто заветные нити
Сохранил от врага –
Наклонитесь! падите!
Поцелуйте снега,
В лоне отчего бора
Помолитесь Христу,
Завершайте Узоры
По святому холсту.
1950
* * *
Нам внятно все...
А. Блок[19]
Мы прикоснулись, как Антей[20],
К извечной Матери своей,
Чтоб
лира,
Звуча прозрачно, как свирель,
Запела про восторг и цель
Троп
мира, –
Зеленых, влажных троп, где нам
Открыла свой бездонный храм
Тишь
хвои,
Где сходятся на Отчий брег
Природа-мать и человек –
Лишь
двое.
О, мы не те, кто покидал
Гражданских битв бурлящий вал,
Вир
пенный,
Узрев во всем, что любим мы,
Соблазн греха, личину тьмы,
Мир
тленный,
Кто бледным схимником в скиту,
Благословляя нищету
Врат
узких,
Ценил лишь ангельский итог,
Творя Небесный Кремль – чертог,
Град
русских.
Да: цель как прежде – Вечный Град,
И не вернет никто назад
К ней
званных,
Но путь не тот, из нас любой
Овеян ширью грозовой
Дней
бранных.
Нам внятны зарева идей,
Восстаний гул, тоска людей,
Боль
сирых;
Наш дух расширили века,
Нам сладкой горечью горька
Соль
мира.
Мы – над обрывом, у каймы
Народовластвующей тьмы
В час
судный.
Всечеловеческий простор
За ним, и слышен дальний хор,
Глас
чудный.
Тысячеслоен космос. Есть
Миры, откуда шлет нам весть
Тень
Девы,
Но нам – молчать о слое том.
Пусть раньше отгрохочет гром –
День
Гнева.
О, этой книги странный стих –
Лишь знак о тайнах золотых, –
Пусть
первый, –
Рассказ, как сердце обрело
К богам стихий, сквозь их тепло
Путь
верный.
Круг стихиалей – цикл миров.
Их свет скользит в наш тесный кров,
Тих,
вечен.
Их дружба добрая чиста,
И нет вражды к словам Христа
В их
речи.
Да, Третий Рим лежит в золе,
Дорог в отшельнической мгле
Нет
дале.
Из тонких иноческих рук
Наперсники свободных вьюг
Свет
взяли.
1950
Устье жизни
Я часто думаю о старости моей,
О мудрости и о покое.
Н. Гумилев
Как будто иду зацветающим лугом,
Но ни травы, ни цветов уж не мну.
А. Жемчужников
[1]
1
Поздний день мой будет тих и сух:
Синева безветренна, чиста;
На полянах сердца – тонкий дух,
Запах милый прелого листа.
Даль сквозь даль яснеет, и притин
Успокоился от перемен,
И шелками белых паутин
Мирный прах полей благословен.
Это Вечной Матери покров
Перламутром осенил поля:
Перед бурями иных миров
Отдохни, прекрасная земля!
1933–1950
2
Спокойна трезвенность моей прощальной схимы,
И страстный жар погас в умолкшем естестве...
Горит хрустальный день: багряный, желтый, синий,
Червонный крест горит в бездонной синеве.
И мягки рукава широкой белой рясы.
Я вышел на крыльцо. Над кельей – тишина...
Ласкаю пальцами лучистый венчик астры,
Расцветшей на гряде у моего окна.
1933–1950
3
Разве это – монашество?
О великой схиме
Как дерзаю поминать
Хоть единым словом?..
Ах, совсем другое! Другое вижу:
Вот на летней лужайке, у зеленого дома,
На дворец похожего или на школу,
Утренний воздух звенит от криков
Ребят загорелых.
Вот и келья моя: какая же это келья?
Красота и солнце в мягком ее убранстве,
В книжных полках,
В ярких полотнах,
От которых вовек не отрекусь я,
В переливающихся аккордах рояля
И в портретах той, с кем я связан любовью
В жизни и смерти.
Да и вера моя – разве та вера,
Что в старинных догмах, окаменев, дремлет
Под суровым сводом мшистых соборов,
Мир отвергая?
1950
4
Будущий день не уловишь сетью,
И все ж говорю, что б ни докучало:
Семидесятые годы столетья –
Вот моя старость, ее начало.
Жизнь неприметна моя, как Неруса:
Не Обь, не Конго, не Брамапутра, –
Но я и в стране моей светло-русой
Дождусь тебя, голубое утро!
О, не глядите уныло и строго.
Сам знаю: пророчествовать смешно и стыдно,
Но дайте хоть помечтать немного,
И безответственно, и безобидно.
Или, боясь пораженья в споре,
Писать о том лишь, что несомненно?
Что Волга впадает в Каспийское море?
Что лошади кушают овес и сено?
1950
5
В нелюдимом углу долины,
Где все папоротники – в росе,
Мальчуганом собор из глины
Строил я на речной косе.
Душно-приторная медуница
По болотам вокруг цвела,
И стрекозы – синие птицы –
Опускались на купола.
Речка, вьющаяся по затонам,
Океаном казалась мне
Рядом с гордым его фронтоном,
Отражаемым в быстрине.
Обратясь к небесам просторным,
Я молился горячим днем
С детской дерзостью и восторгом
И с не детским уже огнем.
И в грядущем покое устья,
На вечерней своей заре,
Как от Бога, не отрекусь я,
От того, что познал в игре.
1950
6
Когда не ради наслаждения,
Не для корысти, не для славы,
Гранить тяжелые октавы
Я буду вновь в последний раз,
Какие образы, видения,
Пожары, вихри, катастрофы
Блеснут в глаза, ворвутся в строфы
И озарят мой смертный час?
Нет, не бушующие зарева
Измен, падений и восстаний,
Не демона кровавых браней
Сведу к прощальному стиху:
Я уберу простой алтарь его
Дарами солнечного мира,
Чем блещет дикая порфира
В лесах, на пажитях, во мху.
От детства, зрелости и старости
Плоды бесценные приемля,
Я поцелую землю, землю,
И, верный солнцу и огню,
Теплом великой благодарности
Вселюбящему Назарею
И слово каждое согрею
И каждый стих воспламеню.
Не петыми никем прокимнами,
Не слышимой никем хвалою,
К божественному аналою
Они взойдут, как фимиам,
И, может быть, такими гимнами
Еще наполнит век грядущий
Верградов[2] каменные кущи
И Солнца Мiра[3] первый храм.
Увижу ль новый день отечества,
Зарю иной всемирной эры,
Когда в творенья новой веры
Осуществятся наши сны,
Когда Завет Всечеловечества
Прольется над пустыней нашей,
Избрав своею первой чашей
Верховный град моей страны?
А если пряха вечнобдящая
Обрежет нить мою до срока
И я уйду, шагов пророка
Сквозь гул людской не угадав, –
Утишь, Господь, тоску палящую
Последних дней – последним знаньем,
Что, жизнь наполнив упованьем,
Я был твоею правдой прав.
1950
7
Утро обрамляет расчерченный план.
Занятья расчислены строго и сухо.
А в памяти вольный шумит океан,
Как в раковине молчаливого духа.
Она неподкупно и гордо хранит
Все шумы и хоры широкого мира:
Гул знойных портов, тишину пирамид,
Дыхание Рейна и Гвадалквивира.
Насыщена кладами, златом полна,
Питает она многоцветные думы,
Рождая моря, города, племена,
Беспечные бризы, степные самумы.
Как раньше, с мечтой о Востоке дружу
И, чуть упадет на дневное завеса,
Опять, как в минувшие дни, прохожу
По плитам Батавии и Бенареса.
И легкие отблески стран и миров,
Воочию виденных в солнечной жизни,
Порою затеплятся в зеркале строф,
В беседе, в рассказе, как жемчуг нанизаны.
1950
8
Из года в год, в густом саду
Растить жасмин и резеду,
Творить сказанья,
Веселых школьников уча
Пить из журчащего ключа
Любви и знанья.
В часы уроков иль игры
Им раскрывая, как дары,
Свет, воду, воздух,
Учить их – через плоть стихий
Дать впуск лучам иерархий
В наш труд, в наш отдых.
Чтоб крепкой кожей рук и ног
Алмазы рос, пески дорог
Они любили.
Союз с землею восприняв
В прикосновенье мхов и трав
Снегов и пыли.
На отмелях и у костра,
Когда зеркальны вечера
И благи воды,
Их посвящать в живой язык
Рек и созвездий – шелест книг
И рун[4] природы.
Культур могучих полнотой
Объять их разум – золотой
Звучащей сферой,
Сквозь ритм поэм и звон сонат
Вводя их в древний, юный сад
Искусств и веры.
Роднить их замыслы с мечтой
Народа русского – с крутой
Тропой к зениту,
Раскрыв их творческие сны
Великим гениям страны,
Ее Синклиту[5].
Познаньем мысль их истончив,
Вести все дальше – в мощный миф
Грядущей эры,
Сходящих днесь в тебя, в меня –
Во всех носителей огня
Всемирной Веры.
Во всех культурах указав
Тех, кто в предчувствиях был прав,
Моих соверцев, –
Готовить к подвигу борцов,
Храмосоздателей, творцов
И страстотерпцев.
Чтоб каждый понял: суждено
Ему не пасмурное дно,
Где тлеют глухо,
Не участь сорняка в степи, –
Но огненосцем стать в цепи
Святого Духа.
1950
[4] Руна – сага, сказ, песнь скандинавских народов.
9
Я не один. Друзья везде:
Все явственней в любой звезде,
В луне двурогой и в лесу
Их взор, блестящий, как роса,
В дрожащих листьях на весу
Их шалости и голоса.
Я не один. Друзья везде:
В оврагах, в струях, борозде,
Журчат, лепечут и поют,
Насквозь пронизывают сны
И охраняют мой приют
У тихоплещущей Десны.
Они – прохладный тиховей
Моих садов, моих детей,
Они играют в шалаше,
Скользят у блещущих озер,
Шуршат в полночном камыше
Моих дремучих Дивичор.
Я отвечаю их мирам
Служеньем – тихим по утрам,
Ласкаю и благодарю
С душою ясной налегке
И таинствами говорю
На их бесшумном языке.
1950
10
Нет,– то не тень раздумий книжных,
Не отблеск древности... О, нет.
Один и тот же сон недвижный
Томит мне душу столько лет.
И вижу зданья в сне упорном,
Не виданные никогда:
Они подобны кряжам горным
В одеждах плещущего льда.
Еще родней, еще напевней,
Они подобны душам гор,
Ведущим в благости полдневной
Свой белоснежный разговор.
И белоснежным великаном
Меж них – всемирный Эверест.
Над облаками, над туманом
Его венцы и странный крест.
Он – кубок духа, гость эфира,
Он – новой веры торжество,
Быть может, храмом Солнца Mipa
Потомство будет звать его.
Быть может, там, на перевалах
В страну непредставимых дней,
Хоругви празднеств небывалых
Заплещутся у ступеней.
Но поцелую ль эти камни,
В слезах склонясь, как вся страна,
Иль только вещая тоска мне
Уделом горестным дана?
Но если дух страны подвигнут
На этот путь – где яд тоски?
Гимн беломраморный воздвигнут
В заветный час ученики.
1950
11
Так лучистая Звезда Скитаний,
Моя лазурная Вега
Остановится над куполом дома
И молодыми соснами,
Дружелюбным лучом указуя
Место упокоения.
Как подробно, до боли вижу
Убранство флигелей и комнат,
Лужайки для игр,
Пляж и балконы,
А за лукою реки – колокольни
Далекого города и монастыря!
Быть может, об этом надо молчать,
Даже и щели не приоткрывая
В круг состоявшегося мечтанья
Никому?
Но если молчать об этом –
Что же делать с другим,
В самом деле недоверяемом
Ни стиху, ни исповеди, ни другу,
Разве только земле?
Впрочем, все тайное
Станет явным,
Когда пробьет срок.
Только рано еще,
Ах, как рано...
Ты, Звезда Скитаний,
Знающая мое сердце!
Путеводный светоч
Неисповедимой жизни!
Голубая девочка,
Смеющаяся в небе!
Ты сама знаешь, где остановиться,
И когда.
1950
12
Я мог бы рассказывать без конца
Об этих прощальных днях,
О буднях и праздниках, об игре
На берегу Дивичор;
О солнце, шныряющем сквозь листву
К ребячьим простым чертам,
О шустрых хохочущих голосах,
О мягкости мудрых зим,
Когда вливается знанье в круг
Их отроческого ума.
Но страшно мне – весомостью слов
Загаданное спугнуть,
Прогнать воздушные существа,
Плетущие эту ткань,
Тончайший фарфор предсказанных дней
Разбить неловкой рукой.
1950
13
Когда уснет мой шумный дом
И тишь вольется в дортуары,
Я дочитаю грузный том
О череде грехов и кары...
Тогда уснет мой шумный дом.
Пройду по красному ковру
И пред огнем забудусь молча...
А духи вьюжные в бору
Вдали тоскуют воем волчьим,
Виясь по снежному ковру.
Бесшумная, подходишь ты,
Высокая седая леди.
Ночь впереди – в огнях, в беседе,
Судьбы прощальные листы...
Кладешь на плечи руку ты.
Чуть розовеет в полутьме
Просторный холст – твоя работа:
Вершины гор и позолота
Зари по ледяной кайме...
Сон Альп в рассветной полутьме.
В твоих чертах бесплотный свет
Огня сквозь хрупкость алебастра,
Тончайший иней белой астры,
Чьим лепесткам увяна нет...
В твоих чертах знакомый свет.
1950
14
Уж не грустя прощальной грустью,
Медлительна и широка,
Все завершив, достигла устья
Благословенная река.
Обрывы, кручи и откосы
Все ниже, ниже – и разлив
Песчаные полощет косы,
Простор на версты охватив.
Лишь редко-редко, над осокой,
В пустынной дали без границ,
Темнеет тополь одинокий –
Пристанище заморских птиц.
Но тем волшебное их пенье,
Их щебеты по вечерам:
За это умиротворенье
Все песни жизни я отдам!
Отдам их блещущему морю,
Горящему навстречу мне
В неувядающем уборе,
В необжигающем огне.
Обнявшись с братом-небосклоном
Оно лазурно, как в раю...
Прими ж в отеческое лоно
Тебя нашедшую струю.
1950
15
Но, как минута внезапной казни,
Ринутся в душу в самом конце
Образы неповторимой жизни,
Древнюю боль пробудив в творце.
Смертной тоски в этот миг не скрою
И не утешусь далью миров:
К сердцу, заплакав, прижму былое –
Мой драгоценнейший из даров.
Пусть он греховен,– знаю! не спорю!
Только люблю я,– люблю навек.
Ты не осудишь слабость и горе:
Господи! ведь я человек.
Верую. Доверяюсь. Приемлю.
Все покрываю единым ДА.
Только б еще раз – на эту землю,
К травам, к рекам, к людям, сюда.
1950
16
Если б судьба даровала – при драгоценных и близких,
В памяти ясной, к заре в летнюю ночь отойти,
Зная: народом возводится столп небывалого храма
В Мекке грядущих эпох – в боговенчанной Москве!
17
Все, что слышится в наших песнях,
Смутным зовом беспокоя душу –
Только отзвуки громовых гимнов,
Ныне, присно и всегда звучащих
В Сердце Вселенной.
Все прекрасное, что уловимо
Сквозь стоцветные окна искусства –
Только отблески мировых шествий,
Где вселенских вождей сонмы
Цепь огня передают друг другу
Ныне и присно.
Все святилища наши и храмы,
Единящие нас в потоке духа –
Только тени дивного зданья,
Что вместить на земле не властны
Камень и бронза.
Не томи же дух мой! Не сжигай жаждой!
Не казни душу карой бесплодья!
Дай трудиться в небе с другими вместе,
Кто собор нетленный создает веками
Над землею русской.
1950
Лесная кровь
1
Здесь по ночам – луна с дружиной духов,
По вечерам – зарниц грозящий блеск...
Дороги: в Мглин, на отдаленный Глухов,
На Стародуб и, сквозь леса, в Трубчевск.
Порой глазам уже казалось больно
Встречать везде зеленую тюрьму:
Все реже сосен строгую кайму
Рвала вдали, белея, колокольня.
Я бор отцов моих пересекал –
Сухой, ощерившийся и колючий,
И с каждым утром становился жгучей
Песчаных почв пылающий накал.
Ни деревень. Ни стука лесорубов...
А у лачуг угрюмых лесников –
До самых крыш – бревенчатый и грубый
Добротный тын: от банд и от волков.
2
В пугливых зарослях леса –
То за поворотом долин,
То за шелестящей завесой
Орешников и калин,
То по уединенной поляне
И через сырой овраг
Мелькают пунцовые ткани,
Мягкий, плывущий шаг.
Волосы – темно-русы,
В разводах белый платок,
Не звякнут желтые бусы[2]
От шага бесшумных ног;
Ногам – валежник и травы
Дух леса стелет, как дань,
И влево качается, вправо[3],
От поступи – алая ткань.
Загар – юн и свободен,
А взор, не спеша, скользит
По ягодам диких смородин,
По узким листьям ракит.
И падает луч на плечи[4],
И перебегает на бровь...
Это – первая встреча.
Это – лесная кровь.
3
Сумрак засинел
в листьях:
Близится исход
дня...
К берегу болот
мглистых
Вытянулась тень
пня.
Домик лесника –
знаю –
В лиственном шатре
скрыт;
Лайка лесника
злая
Чутко во дворе
спит.
Запахи с лугов
слаще,
Пламенней косой
луч...
Тихо заалел
в чаще
Домик у речных
круч.
Встану у сосны
старой:
Ласков вековой
ствол...
Призрачным, как сны,
паром
Дышит подо мной
дол.
Смолы золотым
клеем
Липнут на ладонь...
Жду.
Зеркало реки
млеет,
Словно в голубом
льду.
Солнышко за стог
село,
Гуще темнота
лип...
Вон – ее платок
белый,
Ведер жестяных
скрип!
Мягко, на песок
влажный,
Нежный от росы,
лег
След, – темнотой
сглажен, –
Маленьких босых
ног.
Воздух напоен
сеном.
Очерки во мгле
скрав,
Медленно встают
стены
Слушающих ночь
трав.
4
Что блуждать от утрат к утрате?
Хорошо мне в тесном углу:
Ты проходишь по теплой хате,
Собирая – нам – к столу.
Аккуратной плотной ладонью,
Вся уютна, радостна вся,
Круглых крынок холодные донья
Ты поддерживаешь, неся.
Целый долгий день, оседая,
Как роса на позднем лугу,
Покрывала их влага седая
В черном погребе, на снегу.
Полюбившими труд руками,
Нагибаясь чуть-чуть, берешь
Грубый, черный чугун с ушками,
С полок – миску и хлебный нож.
И слежу я, не отрываясь,
Ко всему, что не ты – слеп,
Как ты режешь круг каравая,
Спокойный, добротный хлеб.
5
Так вот он, тайник
У диких ключей,
В глуши Барсучьего Рва!
Так вот он, лесник,
О хижине чьей
Глухая идет молва!
Он плотен, как ствол,
Рыжеват, не стар.
Спокоен, слегка хитер,
Но странно тяжел
И белес, как пар,
Его внимательный взор.
Присел к столу,
Не спеша ведет
Беседу, простую, как хлеб,
И тесно в углу
От пчелиных сот,
Морковок и желтых реп.
Не знаю примет
Своего врага,
Но скрытой радостью рад,
Что завтра чуть свет
До четверга
Уедет он в Староград.
6
Люди входили тихонько в хату,
Делали знак:
Ко всякому ждущему ты выходила, как к брату,
Во двор, во мрак.
Спрашивали: один – про дорогу,
Второй – пилу,
Третий и сам свой зипун положил у порога
На чистом полу.
С желтым огнем, как болотный ирис,
Свеча на столе
Ждала, чтобы вновь твоя тихая тень зароилась
В нагретой мгле.
А мне казалось, что трудно и долго –
Этот быт... глушь... крепь...
Думал про Ладогу я, про холмы Баргузина и Волгу,
Донскую степь,
В рассказах синели заморские глади,
Звенели ручьи...
Ты слушала плеск их, и песни, и рокот, глядя
В пламень свечи.
И все теплее делался узкий
Лучистый взор,
Схожий с молчаньем былинных, исконно русских
Хвойных озер.
И необъятна, как купол собора,
И странно близка,
Ночь погрузила на дно непробудного бора
Дом лесника.
7
Вспомнишь ли заоблачные горы,
Заглядевшись в омут, как лоза,
В эти серебристые озера,
В русские привольные глаза[5]?
Как песок горячих побережий
В благодатный полдень у воды,
Лег загар – пушистый, знойный, свежий –
Дар лугов, здоровья и страды.
От касанья сучьев, лужиц, хвои
Брянских и черниговских дорог,
Загрубели темные от зноя
Маленькие пальцы ее ног.
Соком леса – ольх, бурьяна, дуба
Кровь ее простая вспоена[6],
Эти чуть приподнятые губы
С запахом антоновки и льна,
Эти руки, пахнущие сеном,
Разомлевшим в копнах поутру,
А улыбка – светлая, как пена[7]
На Жеронском озере в бору.
Что же за сокровище таится[8]
В непонятной этой глубине?
Отраженье ль бора шевелится?
Не душа ль его мерцает мне?
Все так просто над ее судьбою,
Так немного весен, лет и зим –
Отчего же взгляд ее порою
Так бездонен, так неизъясним?
8
Оттого, что бабочки бьются
Вкруг свечи золотым крылом
И бездумно падают в блюдца,
Опьянев душным теплом,
Оттого что мой дед, мой прадед
Семь веков брели за сохой,
Как готов я поверить правде,
Что найден мой мир и покой!
Да, вот тут, в этом душном доме,
Меж бревенчатых толстых стен,
Тут, в быту, в трудовой истоме,
И отчизна моя, и плен.
Сенокос, огород да пашня,
Труд до сумерек, ночью – страсть, –
Как отрадно душе, как страшно
К этой жизни простой припасть.
9
Дух овина, стоячий, прелый...
Тишь ночная на берегу...
Щель меж бревнами стала белой,
Словно тонет весь двор в снегу.
И невольная мысль во мраке
К белой тянется полосе,
В слабых звуках читая знаки,
Что уснули в усадьбе все.
Мир умолк. Ни шагов, ни речи.
Лишь за гладью речной косы,
За лесами, за немеречей,
В Богучарове лают псы.
Выхожу, как во сне... И вижу,
Что колдующая луна
Стала больше и стала ниже,
Точно снегом убелена.
Луг, ракитники, крыши, лавы –
Все блестит голубой росой,
И как водоросли – отава
Под ногою моей босой.
От стены голубого дома
Отделяется луч луны,
Тихо близится, невесомый,
Вдоль сарая, плетня, сосны,
По блестящей траве бесшумно
Огибает, скользя, крыльцо...
Незнакомо, светло, безумно
Голубое ее лицо.
Нет: знакомо! я ждал! я чуял!..
В диких, светлых глазах, на дне,
Волчье солнце, ей кровь бичуя,
Древним зовом сверкает мне.
Этот, этот огонь веселый,
В хороводах хмельных кружа,
Знала степь и ночные села
В час пожаров и мятежа.
Принимаю! И пусть в тумане
Нас затягивает водоверть –
Та, что губит, и та, что манит,
Как беспамятство и как смерть.
10
И вот летим мы
Над гибким берегом
К огням незримым,
Краям утерянным, –
По острым копьям
Травы некошеной,
Над гиблой топью,
Над нивой брошенной.
А у откосов
Смеются лунные
В нездешних росах
Друзья бесшумные,
Снуют, сплетаясь
Живыми космами,
Веселой стаей
Во мгле меж соснами...
Чей узкий пламень
Маячит стражами
Над родниками
В сырой овражине?
Чьи хороводы
Реке поручены
В струистых водах
Ее излучины?..
А в высях – правая
И совершенная
Богиня правит
Ночной вселенною,
Проливши зелья
В леса прозрачные,
Все ожерелья
Надевши брачные.
11
Как роковое наследство
Тысячелетней страны,
В кровь приняла она с детства
Тысячелетние сны.
Люди, искатели рая,
В глушь уносили тоску,
Ночь приводила сырая
Их на огонь к леснику.
Девочка слушала ночью
Путников, старцев, калек,
Видевших Спаса воочью
И ослепленных навек.
А в темноте новолунья,
Заговор зыбкий шепча,
Ведала бабка-колдунья
Тайну замка и ключа.
Всякий бродяга и странник
Знали: меж этих полян
Прятал надежный омшаник
Страшную быль партизан.
Прадед, начетчик премудрый,
В Оптину Пустынь ушел;
Помнила девочка кудри,
Белые, как ореол;
Помнила то, что пропало,
Кануло в омуты лет:
Как на Ивана Купалу
Вспыхивал трепетный свет,
И в опьяняющем гуде
Трижды священной игры
Духи метались и люди
Сквозь золотые костры.
И становилось невнятно:
Кровь ли звенит и поет,
Реки ль текут невозвратно
Лесом вперед и вперед –
В синее, синее устье
Влить свой девический страх
Память калиновой грусти,
Память о буйных кострах.
Дикая кровь конокрадов
В жилах, мешаясь, текла
С кровью искателей кладов
И ангельского крыла.
Будто все тайны России
Пали на сердце ее,
В эти трущобы лихие,
В нищее это жилье.
12
Как душно в этой стороне!
Над буреломом тянет гарью
И оскудел пернатой тварью
Их мир, полупонятный мне.
Но здесь, на пасеке у деда,
Меж гулких ульев, добрых пчел,
Я б лучшим книгам предпочел,
Чтоб длилась мерная беседа.
Суров и наг его приют:
Древесный кров, пески да воды...
Вот пальцы, липкие от меда,
Кисет с махоркой подают.
Как остров вечности самой
В бушующих морях столетий
Вот эта хатка, пчелы эти,
Старик с прекрасной головой.
Где тот молитвенник и схимник,
Тот недоступный людям скит,
Чью тайну молча он хранит
В дождях осенних, вьюгах зимних?
Он сам покоен как монах,
Послушник скрытого призванья,
Лишь тонкая улыбка знанья
Скользит на старческих губах.
А к вечеру – бесшумным шагом
По иглам, прутикам, песку,
Подходишь ты – мою тоску
Залить, как уголь, чистой влагой –
Живой водой твоей любви
И веры непроизносимой...
Друг мой желанный, цвет любимый!
Лесным крестом благослови;
Твои сказанья и поверья
Как струи вечной жизни пью,
За этот лес – небес преддверье –
Всю мудрость века отдаю.
13
Твои невыразимые глаза!
Глядеть в лесу, на что взглянула ты:
На медленно, шурша, плывущие плоты,
На аир, где в лучах хохочет стрекоза –
И полюбить все то, что любишь ты.
Уютные ладони этих рук!
Любовно брать, чего коснулась ты:
Стакан, топор, дрова, картошку, хлеб, цветы
И сбрую конскую, и шерховатый сук –
И чувствовать, что чувствовала ты.
Твой стан упругий, совершенный стан!
Открыть себя, чему открылась ты;
Касанью братскому полдневной теплоты,
И свежести реки, и сырости полян,
И понимать, что понимала ты.
А кругленькие пальцы милых ног!
Ступать точь-в-точь, куда ступала ты:
На свежемытый пол, на прелые листы,
На ручейки дождя, на грязь и пыль дорог –
И ощущать, что ощущала ты.
14
Когда лунною ночью бездонной
Все трепещет в руках синевы,
По каморкам, трусливо и сонно,
В темноте сочетаетесь вы.
Вы и солнца боитесь, как воры!
Не любить вы умеете – красть,
В пропотевшие затхлые норы
Хороня ущербленную страсть.
А кругом – разлучая, сливая,
Необъятною жизнью жива,
Мерно движется ткань мировая,
Становящийся строй естества.
Напоен ослепительный воздух
Древней мощью зверей и цветов,
И, сближаясь, горячие звезды
На всесильный торопятся зов.
Растворят мировые просторы
Наш текучий, наш плещущий дух,
Если в диком святилище бора
Совершается таинство двух.
Охранят нас душистые сени,
Озарят миллионы светил,
Зашуршат мириады растений –
Легион созидающих сил.
Вечный ритм нарастанья и спада,
Вечной жизни прилив и прибой,
Чтоб развеялась дымом преграда
Между лоном миров и тобой.
15
Кровь не обманешь. И нет
Лжи
В радости жгучей ее,
Если в шуршащий просвет
Ржи
Солнце бросает копье;
Если, заливши зенит,
К нам
Блещущий взор наклонив,
Щедро оно золотит
Храм
Тихо сомкнувшихся нив,
И, как создатель, любя
Страсть,
Молодость и красоту,
Благословляет тебя
Пасть
В радость бездонную ту.
В это мгновенье ты сам –
Луч
Овеществленный его,
К жизнетворящим мирам
Ключ,
Вестник, творец, божество;
В это мгновенье она –
Цель,
Тайна, богиня, земля,
Вечно живого вина
Хмель
Пьющая, все утоля.
Тело невольно мягчит
В пыль
Комья горячей земли,
Чуя немые ключи
Сил
В прахе, в траве, и в пыли.
О, золотые поля, –
Рать,
Льнущая к темным плечам!
Дева, сырая Земля!
Мать
Людям, колосьям, ручьям!
Солнце! отец наш! Прими
Дар,
Как принимаешь цветы,
Лей над своими детьми
Жар
Радости и полноты.
16
Ночь светает, – покров и храм нам,
Ритмов полная, как стихи.
За чащобами, в Старом Ямном,
Заливаются петухи.
Вымыв струями ключевыми,
Подставляет она ведро
И берет упругое вымя.
Дымно-белое серебро
Напрягаясь, звенит, как струны,
Как прерывно звучащий ток,
И багрит белоснежные струи
Разгорающийся восток.
Это льются живые соки,
Накоплявшиеся по лугам,
Где сейчас под небом высоким,
Несмолкающий птичий гам;
Это льется душа растений,
Так таинственно и легко
Чудом вечных круговращений
Претворившаяся в молоко.
И струя этой белой крови
Благодейственна и свята,
И приятна тихой корове
Ее собственная теплота.
17
На июльской заре, чуть в борах
Освежит сухую, как порох,
Землю пыльную росный пар –
Отнесет она яйца и творог
За Десну, в городок, на базар.
Тарахтят по тракту повозки...
Вот и берег; размашистый, плоский,
Пристань, техникум, блеск креста,
Вот занозно-колкие доски
Подрагивающего моста.
Город мреет в горячей хмаре.
Но так весело стать на базаре,
Где знаком ей каждый ухаб,
И, прислушиваясь то к сваре,
То к задорным шуткам баб,
То к рассказам сельчан заречных –
Простодушных, хитрых, беспечных
Подруг ее школьных дней –
Усмехнуться улыбке встречной
На широких губах парней.
Сам булыжник покажется розов,
Если вслушаться в скрип обозов,
Дребезжащих по мостовой –
Мостовою с жухлым навозом,
С недовытоптанною травой.
И, подсчитывая украдкой,
В тени за книжной палаткой,
Сколько денег будет в платке –
Вспоминать корову, хатку
И дубы на родной реке.
18
Воск, растопляясь, пальцы греет,
Свеча сгибается... Вдали
Иконостас сверкает, мреет
Лазурью в золотой пыли:
Там что-то веет, льется, реет,
Там только дух, и нет земли.
С простой кошелкою базарной,
Все босичком, с платком в руке,
Она на образ заалтарный
Глядит в смиренном далеке –
Глядит, как с улиц луч янтарный
Зажег все перлы на венке.
Когда же хлынет люд на паперть –
Вдруг разверзается простор,
Лесов распластанная скатерть,
Меж них – студеный блеск озер...
Ты здесь, Ты с нами, Дева-матерь!
Куда ни глянь – Твой омофор.
19
И вера нас не пустит, а не злоба,
На пасмурную исповедь к попу.
Он скажет нам: – Язычники вы оба,
Молящиеся первому снопу.
О, да: песок рассыпчатый и белый
И ягоды у каждого куста
Есть вечно созидаемое тело
Всемирного, предвечного Христа.
Березою растет Он и кристаллом,
Он спит в земле, как руды и зерно, –
Вот почему Своею плотью звал Он
Пречистый хлеб и мудрое вино.
И в каждой искре счастья и страданья
Живых творений Своего Отца
Таится Он, распятый в мирозданье,
Единый без начала и конца.
20
Оттого с тобою рядом
Так прекрасно и блаженно
Веру радостным обрядом
Облекать в лесной тиши,
Просто, ласково и строго
Наполняя неизменной
Страстью к миру, страстью к Богу
Дней хрустальные ковши.
Где торжественно и глухо
Сторожат алтарь наш сосны,
Мы горим, как свечи духа,
В синей сказке длинных трав.
Вон затеплились другие
Той же вестью босоногой,
Те же отсветы России
В пламя чистое вобрав.
Тот огонь, духовной Русью
Возожженный, донести мне
До сверкающего устья
Дней грядущих – помоги,
О, невидимое Солнце,
Ты, о Ком в бессонном гимне
С древних лет тоскует сердце,
По мирам чертя круги.
21
Я помню кромешную ночь: по сознанью
Как черный утюг провела тишина,
Разгладив последние воспоминанья,–
Все швы и рубцы неподвижного сна.
Казалось, уже ни дыханья, ни пульса...
Замкнулась душа седмиричным ключом...
Откуда ж на дне этот зов шевельнулся?
Кровь в стиснутых жилах рванулась – о чем?
Не солнце, не птицы, не люди, не страны –
Одно лишь, одно я поймал на лету:
Заржавленный скрип корабельного крана,
Лязг якорной цепи в далеком порту.
Сверкнул горизонт, и запели сирены,
Раскрыв перед сердцем другие края...
И вновь – в непробудные воды без пены,
Как в воды беспамятства, кануло «я».
22
И вот, берет она ветвь сосны,
Цветущий аир берет
И, с листьями папоротника скрестив,
Раскладывает на берегу.
Над полукругом срезанных ваий
Затепливаются семь свеч,
Семь восковых церковных огней,
Семь заклятий судьбы.
Долго гадает она над рекой
Здесь, в вековом бору;
Ночь. И отражает залив
Семь оранжевых звезд.
– Ждет тебя жизнь великой кручиною,
Страшный тебе готовит обвал:
Кто-то недобрый укрылся личиною,
Путь твой излучистый заколдовал.
Вижу – как будто кровавые заводи,
Темень кромешную... никого...
Только полоска светит на западе
Ради спасения твоего. –
Голос сорвался. Трепещет в воде
Все семизвездье свеч,
Тихо дрожа в бездонных зрачках
Девочки-ворожеи.
– Но не страшись: минуется темное,
Верь мне, любимый: я не солгу,
Только мне странно: что-то огромное...
Светлые храмы на берегу...
Господи, что ж это?.. Необычайно
Знаки твои ложатся потом...
Милый, прости. Не могу. Здесь тайна.
Рано тебе узнавать о том. –
Тихо. Все тихо. Свеча за свечой
Гаснут на берегу.
Крепко сжимает руку мою
Тепленькая рука.
Тонко звенит комариный гуд,
Бархатный мрак вокруг...
И еле слышу здесь, у плеча:
– Кто ж ты, любимый? кто?
23
Ни грядущая тьма, ни былое
Не зальет эти мирные дни
На извилинах чаш, где смолою
Золотятся янтарные пни.
Что звало, и звучало, и снилось –
Все сбылось в этом старом бору,
Как подарок, как мудрость и милость,
Для которой я жил и умру.
24
На траву я упал
ниц,
Я зеленым дышал
запахом...
Стихли днем голоса
птиц:
Уже солнце текло
к западу.
В двух шагах, над песком[9]
дна,
Чуть журчала река
мерная...
Отчего ж, в глубине
сна,
Сердце сжала боль
смертная?
Разомкнулся холмов
вал,
Расступились леса
поясом:
Это – с дальних дорог[10]
звал
Длинный, длинный гудок
поезда.
И я видел – косой[11]
луч
Над дремотой лесных
заводей;
Многоярусный слой
туч
На жемчужном, сыром
западе,
Вспоминал городов
гул,
Понизовий гульбу
вольную,
Словно ветер степной
дул
В мою жизнь и судьбу
дольнюю.
Это вновь меня звал
дух
В земли новые, в дни
страстные,
И томил, и ласкал
слух
Беспредельной тоской
странствия...
25
Горше полыни, жалейки слаще[12]
Древний напев разлук и встреч:
Верить в луну над дубовою чащей,
Слушать неговоримую речь:
– Ты оттого мне и люб, что волен:
Здесь – сегодня, а завтра – там...
Что ж! Уходи недосжатым полем
С песней другой и к другим местам.
Знаю, все знаю: горькою гарью
Дальних краев твои думы полны...
Сердце твое – как иван-да-марья:
Желтая и синяя, – две стороны.
Знаю, все знаю: бурей и славой
Ждет тебя будущее на земле,
Горем-злосчастьем, решеткою ржавой,
Медленным тленьем огня в золе.
В дни же свершенья заветной думы,
В радостном устье великих дней,
Вспомнишь ли мой бурелом угрюмый,
Благовест хвой у реки моей?
Что же!.. Весною, в гомоне птичьем,
В нашем привольном Брянском краю
Многие будут у хаты лесничей
Ждать, как награду, ночь мою.
Знаю – все знаю: он будет суровым
И не похож на тебя ничем:
В долгую ночь не порадует словом,
Днем трудовым будет хмур и нем.
К вечеру, над пустынным откосом,
Буду одна молиться снопам,
Буду бродить по горючим росам,
По злой осоке, по медвежьим тропам...
Жизнь моя! Жизнь моя! Кто ее свяжет,
Кто ее выпьет, как чистый мед?..
Только никто меня не расскажет,
Кроме тебя, никто не поймет.
1936–1950
Немереча
Поэма
Посвящается Филиппу Александровичу
и Елизавете Михайловне Добровым,
моим приемным отцу и матери.[2]
Глава первая
Я – прохладные воды, текущие ночью,
Я – пот людской, льющийся днем.
Гарвей[3]
1
Едва умолкли гром и ливни мая,
На вечный праздник стал июнь похож.
Он пел, он цвел, лелея, колыхая
И душный тмин, и чаши мальв, и рожь.
Луг загудел, как неумолчный улей.
От ласточек звенела синева...
Земля иссохла. И в созвездье Льва
Вступило солнце. Жгучий жар июля
Затрепетал, колеблясь и дрожа,
И синий воздух мрел и плыл над рожью;
Двоилось все его бесшумной дрожью:
И каждый лист, и каждая межа.
Он звал – забыть в мечтательной истоме,
В лесной свободе страннических дней,
И трезвый труд, и будни в старом доме,
И мудрость книг, и разговор друзей.
2
Передо мной простерлась даль чужая.
Бор расстилал пушистые ковры,
Лаская дух, а тело окружая
Стоячим морем пламенной жары.
Я зной люблю. Люблю – не оттого ли,
Что в духоте передгрозовых дней
Земное сердце кажется слышней
В груди холмов, недвижных рощ и поля?
Иль оттого, что в памяти не стих
Горячий ветр из дали многохрамной,
Что гнал волну Нербадды, Ганга, Джамны[4]
Пред таборами праотцев моих?
Благословил могучий дух скитанья
Их кочевые, рваные шатры,
И дорог мне, как луч воспоминанья,
И южный ветр, и древний хмель жары.
3
Я вышел в путь – как дрозд поет: без цели,
Лишь от избытка радости и сил,
И реки вброд, и золотые мели,
И заросли болот переходил.
И, как сестра, мой путь сопровождала
Река Неруса – юркое дитя:
Сквозь заросли играя и светя,
Она то искрилась, то пропадала.
Деревни кончились. Но ввечеру
Мне мох бывал гостеприимным ложем.
Ни дровосек, ни рыболов захожий
Не подходил к безвестному костру,
И только звезды, пестуя покой мой,
По вечерам еще следить могли,
Как вспыхивает он над дикой поймой –
Все дальше, дальше – в глубь лесной земли.
4
Посвистывая, легким шагом спорым,
Босой я шел по узкой стежке... Вдруг
Замедлил шаг: вдали, за тихим бором
Мелькнуло странное: ни луч, ни звук
Его движений не сопровождали.
Казалось, туча, белая как мел,
Ползет сюда сквозь заросли... Не смел
Бор шелохнуться. Тихо, по спирали
Вздувался к небу белоснежный клуб
Султаном мощным. Голубая хмара
Сковала все, и горький вкус пожара
Я ощутил у пересохших губ.
Идти обратно? Безопасным, долгим
Окружным шляхом? тратить лишний день?
Нет! целиной! по сучьям, иглам колким:
Так интересней: в глушь, без деревень.
5
Я к Чухраям, быть может, выйду к ночи.
Из Чухраев – рукой подать на Рум...
Сквозь лес – трудней, но трудный путь короче.
Однако, зной!.. Нерасчленимый шум
Стоит в ушах. Ни ручейка, ни лужи:
Все высохло. Не сякнет только пот.
Со всех сторон – к ресницам, к шее, в рот
Льнет мошкара. Настойчивее, туже
Смыкает чаща цепкое кольцо.
То – не леса: то – океан, стихия...
Тайга ли? джунгли?.. Имена какие
Определят их грозное лицо?
Не в книгах, нет – в живой народной речи
Есть слово: звук – бесформен, шелестящ,
Но он правдив. То слово – немереча,
Прозвание непроходимых чащ.
6
Здесь нет земли. Пласты лесного праха
На целый метр. Коряжник, бурелом;
Исчерчен воздух, точно злая пряха
Суровой нитью вкось, насквозь, кругом
Его прошила – цепкой сетью прутьев,
Сучков, ветвей, скрепив их, как бичом;
Черномалинниками и плющом.
Как пробиваться? То плечом, то грудью
Кустарник рвать; то прыгать со ствола
На мертвый ствол сквозь стебли копор-чая;
Ползти ползком, чудных жуков встречая,
Под сводами, где липкая смола;
Срываться вниз, в колдобы, в ямы с гнилью,
В сыпучую древесную труху,
И, наконец, все уступив бессилью,
Упасть на пень в зеленоватом мху.
7
В блужданиях сквозь заросли оврагов,
В борьбе за путь из дебрей хищных прочь,
Есть дикий яд: он нас пьянит, как брага,
И горячит, как чувственная ночь.
Когда нас жгут шипов враждебных стрелы
И хлещет чаща в грудь, в лицо, в глаза,
Навстречу ей, как темная гроза,
Стремится страсть и злая жадность тела.
Оно в стихиях мощных узнает
Прародины забытое касанье:
Мы – только нить в широкошумной ткани
Стволов и листьев, топей и болот.
Мы все одной бездонной жизнью живы,
Лес – наша плоть, наш род, наш кров, наш корм,
Он – страсть и смерть, как многорукий Шива[5],
Творец-палач тысячецветных форм.
8
День протекал. Уже почти в притине
Пылал источник блеска и жары,
Чуть поиграв порой на паутине.
На стебельках, на ссадинах коры.
Он был угрюм, как солнце преисподней,
Светило смерти, яростный Нергал[6],
Кому народ когда-то воздвигал
Дым гекатомб, смиряя гнев Господний.
К Нерусе милой, не спеша текущей
По тайникам, в таких веселых кущах,
В прекрасных лилиях и тростнике!
Воды! воды!.. – Беспомощный и сирый,
В тот грозный день я понял, что она
Воистину живою кровью мира
С начала дней Творцом наречена;
9
Что в ней – вся жизнь, целенье ран и счастье,
В ней – Бог мирам, томящимся в огне,
И совершать, быть может, нам причастье
Водою – чище и святей вдвойне.
...Вдруг – луговина, тем же лесом пышным
Бесстрастно окаймленная. Но вон,
Там, на опушке, как мираж, как сон,
Желанный сон – конек далекой крыши.
Скользя по кочкам, падая в траву,
Я, не оглядываясь, брел к порогу.
Там есть вода, там быть должна дорога!
Я не хотел понять, что наяву
Насмешкой тусклой мне судьба грозила.
Я подошел вплотную. – Тишина...
Разрушен дом. Урочье – как могила,
Колодца нет. Дороги нет. Сосна
10
На отшибе от страшной немеречи
Да старый дуб над кровлей. Я вошел.
Осколки, сор... кирпич от русской печи,
Разъехавшийся, шерховатый пол.
И давний запах тишины и смерти,
Дух горечи я уловил вокруг.
Ко мне, сюда, как змеи, через луг
Он полз, он полз, виясь по бурой шерсти.
И в этот миг, из окон конуры
Оборотясь, Бог весть зачем, на запад,
Я понял вдруг: и тишина, и запах –
От движущейся над землей горы.
То дым стоял, уже скрывая небо,
Уже крадясь по следу моему,
И сам весь белый, как вершины снега,
Бросал на бор коричневую тьму.
11
Огонь пьянит среди ночного мрака,
Но страшен он под небом голубым,
Когда к листве, блестящей как от лака,
Покачиваясь подползает дым.
И языки, лукаво и спокойно,
Чуть видимые в ярком свете дня,
По мху и травам быстро семеня,
Вползают вверх, как плющ, по соснам стройным.
Уйти, бежать, бороться можем мы –
Мы, дети битв и дерзкого кочевья,
Но как покорно ждут огня деревья,
Чтоб углем стать в пластах подземной тьмы!
Как робко сохнет каждый лист на древе,
Не жалуясь, не плача, не моля...
...День истекал в огне и львином гневе,
Как Страшный Суд весь мир испепеля.
Глава вторая
Жизненная мощь растений, окружавших меня,
была единственной силой, господствовавшей
над моим медленно угасавшим сознанием
Вальдемар Бонзельс[7]
1
Пресыщенный убийством и разбоем,
Боль мириад существ живых вобрав,
День удалялся с полчищами зноя,
Как властелин: надменен, горд и прав.
Уже Арктур, ночной тоски предтеча,
Сквозь листья глянул в дикую тюрьму;
Уж прикасалась к духу моему
Глухая ночь в дрожащей немерече.
Она росла, неясные шатры
Густых кустов туманом окружала;
Порой вонзались в тишину, как жало,
Неуловимым звоном комары.
Я различил лужайку: вся в оправе
Орешника, она была тесна,
Узка, душна, но выжженные травы
Могли служить для отдыха и сна.
2
И чуть роса в желанном изобилье
Смягчила персть и колкую траву,
Я опустился на нее в бессилье,
Не зная сам: во сне иль наяву.
Квартира... вечер... лампа – не моя ли?
Мой дом! мой кров! мой щит от бурь и бед!.
Родные голоса, в столовой – свет,
Узоры нот и черный лак рояля.
– Река ли то поет – иль водоем –
Прохладно, и покойно, и безбурно,
Прозрачными арпеджио ноктюрна
В томительном забвении моем?
И будто изгибаются долины,
Играющих излучин бирюза...
...Над клавишами вижу я седины[8],
Сощуренные добрые глаза.
3
Играет он – играет он – и звуки
Струящиеся, легкие, как свет,
Рождают его старческие руки,
Знакомые мне с отроческих лет.
Впитав неизъяснимое наследство,
Среди его мечтательной семьи
Играло мое радостное детство,
Дни юности прекрасные мои.
Когда в изнеможенье и печали
Склонился я к нехоженой траве,
Быть может, заиграл он на рояле
В далекой и сияющей Москве
Надеждою таинственною полны
Аккорды озаренные его.
Они, как орошающие волны,
Касаются до сердца моего.
4
И грезится блаженная Неруса:
Прохладная, текучая вода,
Качающихся водорослей бусы,
Как сад из зеленеющего льда...
Зачем же мое огненное тело
Придавлено, как панцирем, к земле?..
– Ночь. Я вскочил. В угрюмо-мутной мгле
Стена стволов и бузины чернела.
Какая тишь!.. Там, в глубине лесной,
Дрожа, угас крик отдаленной выпи...
Безвольны мышцы, будто силу выпил,
Рождая пот за потом, жар дневной.
Иль это – голод, – третий день без пищи?
Иль это – жажда, пламень, как в аду?
Что, если здесь, на выжженном кладбище
Глотка воды я завтра не найду?
5
Но нет, не то... Здесь кто-то есть! Я чую,
Вот здесь, вверху, невидимо, вблизи –
Он караулит. По лесам кочуя,
Он гнал меня: в песке, во мху, в грязи.
И не один! Бесплотной, хищной стаей
Они обступят мой последний час,
Слепую душу в топь и глушь влача,
И станет мрак болотный – как плита ей. –
Утробный страх меня оледенил.
В нем был и ужас сумрачных поверий.
Когда на миг мы открываем двери
В двуликий край потусторонних сил,
И низкий страх, который знают совы,
Олень, тигр, заяц, человек, – когда
Мы все отдать за жизнь свою готовы
Без размышления и без стыда.
6
И в эту полночь, сам себя калеча,
Как бесноватый, слеп, оборван, глух,
Про все забыв, я вторгся в немеречу.
Гортань в огне, рот нестерпимо сух –
Воды! воды!.. Все тело от ударов
Ветвей болит, зуд кожи остр и жгуч...
Струит в листву багрово-желтый луч
Луна, оранжевая от пожаров.
Я впитывал губами, как питье,
С шершавых листьев капли влаги чахлой
Роса, как яд, прогорклой гарью пахла
И кожу неба жгла, как острие.
А там, в высотах, пурпуром играя,
Уже заря гремела, как труба,
И день меня ударил, настигая,
Как злой хозяин – беглого раба.
7
Вдруг, через страх затравленного зверя,
Мелькнул мне к жизни узенький мосток.
А я стоял. Я сам себе не верил.
Я видел стог. Да: настоящий стог!
Округлый, желтый, конусоподобный,
Как в Африке тукули дикарей...
Здесь кто-то был! Быть может, косарей
Заросший след найду я!.. Полдень злобный
Хлестнул бичом усталые глаза,
Когда я вышел на поляну. Слева –
Все тот же лес, направо – суходрева
Остаток мертвый, впереди – лоза.
Во все углы, шатаясь, как в тумане,
Бросался я: в бор, в суходрев, в лозу...
Нет острова в зеленом океане!
Молчанье в небе – мертвый сон внизу.
8
Часы текли. Безвольно ветки висли,
Как руки обессилевших в бою.
Лицом к земле, не двигаясь, не мысля,
Лежал я на поляне. Кровь мою
Жара, казалось, гонит в землю, в землю,
В сухую глину, в жаждущий песок...
Сквозь целый мир, сквозь всю природу, ток
Единый шел, меня в свой круг приемля.
Мне чудилось: к корням подземным вспять,
Уже текут моя душа и сила,
Чтобы затем, под яростным светилом,
Смолой и соком юным заблистать.
А я лежал... От моего дыханья
Чуть колебались стебли жухлых трав,
В своем бесцельном, праздном колыханье
Уже частицу сил моих вобрав.
9
Иль, может быть, не стебли, не растенья?
Мне мир другой мерцал сквозь маски их:
Без четких форм, теней иль средостенья
Меж ним и нами – слоем всех живых.
Там кто-то ждал мой образ, как добычу,
Как сотни жертв болот и немереч:
Смеясь чуть-чуть, он был готов стеречь
И ждать конца, пока я Бога кличу.
И в душу – узенькая, как клинок,
Проникла жалость к собственному телу:
Взгляд перешел от рук, привыкших к делу,
На грубо-серые подошвы ног.
Как жестко их земля зацеловала.
Прах сотен верст их жег и холодил...
Что ж: этот прах мне станет покрывалом,
Безвестнейшей из всех земных могил.
10
Когда же взор, слепимый страшным светом,
Я поднимал на миг в высоты дня –
Искр миллионы в воздухе нагретом
Роились там, танцуя и звеня.
А в глубине, за пляской их бессменной,
И мукой, и восторгом искажен,
Чуть трепетал, двоясь, как полусон,
Как дни и ночи – страстный лик вселенной.
Мучительная двойственность была
Влита, как в чашу, в это созерцанье.
Порой галактик дальнее мерцанье
Внушает нам покорность ту... Но жгла
На дне ее щемящая обида
За жизнь, мне данную Бог весть зачем:
Мир громоздится тяжкой пирамидой,
А Зодчий был бесстрастен, глух и нем.
11
В последний раз я встал, когда к закату
Склонялся день. Мне виделось: вон там,
Вдали в углу, трава чуть-чуть примята.
Быть может – след?.. По скрюченным кустам
Прошел я вглубь. Безрадостным величьем
Глазам открылось море камыша.
Без волн, без зыби, молча, не шурша,
Оно стояло... Тусклое безличье
Отождествляло стебель со стеблем.
Что там: болото? заводи Нерусы?..
Томительно я вглядывался в грустный,
Однообразно-блеклый окоем.
По тростникам из-под древесной сени
На солнцепек спустился... Шаг один –
И стало чудом властное спасенье
Из тихо карауливших трясин.
12
Судьба, судьба, чья власть тобою правит
И почему хранимого тобой
Нож не убьет, отрава не отравит
И пощадит неравноправный бой?
Как много раз Охране покориться
Я не хотел, но ты права везде:
Дитя не тонет в ледяной воде
И ночью рвется шнур самоубийцы.
Куда ж ведешь? к какому божеству?
И где готовишь смертное томленье?
Быть может, здесь, в Лесу Упокоенья,
Опустишь тело в тихую траву?..
Сил не было. В глазах круги... Как рогом
Гудела кровь, рвалась и билась вон...
В бреду, зигзагом я дополз до стога,
И все укрыл свинцовый, мертвый сон.
Глава третья
Ich fuhle des Todes
Verjungende Flut,
Zu Balsam und Apher
Verwandelt mein Blut.
Nowalis1
1
Я поднял взгляд. Что это: крылья? знамя?..
Чуть осыпая цвет свой на лету,
Сиял и плыл высоко над глазами
Сад облаков – весь в розовом цвету.
Нездешняя, светящаяся влага
Баюкала и омывала их,
И брезжили селения святых
У розового их архипелага.
Я видел невозможную страну:
Ее и нет, и не было на свете,
В ее врата проходят только дети,
В прекрасный вечер отходя ко сну.
В моря неизреченного сиянья
Душа вливалась тихою рекой...
Прости мое греховное метанье,
В бездонном океане упокой.
_______________________
1 Омытый смертью,
Молод я вновь,
Эфир в моих жилах –
Целебная кровь.
Новалис Р
(Перевод В. Микушевича). – (Ред.)
2
И стало все прекрасно и священно:
Созвездья, люди, мудрый сон камней...
Я вспоминал спокойно и смиренно
Борьбу и страх моих последних дней.
Как было странно... Господи, впервые
Со стороны я созерцал себя:
Срываясь с пней, кустарник теребя,
Я лез и полз сквозь дебри вековые.
Куда? зачем?.. Не я ли сам мечтал
На склоне лет уйти к лесам угрюмым,
Чтоб древний бор с его органным шумом
Моим скитом и школой веры стал?
И в смертный день, ни с другом, ни с женою
Минуту строгую не разделив,
Склониться в прах на сумрачную хвою
Иль под шатер смиренномудрых ив.
3
Я жизнь любил – в приволье и в печалях,
И голос женщин, и глаза друзей,
Но широта в заупокойных далях
Еще безбрежней, выше и полней.
Один лишь труд, любимый, светлый, строгий
Завет стиха, порученного мне,
Приковывал к горячей целине,
Как пахаря у огненной дороги.
Но если труд был чист – откуда ж страх?
Зачем боязнь пространств иного мира?
Еще звучней оправданная лира
Вольет свой голос в хор на небесах.
А если нет, а если мрак и стужу
Я заслужил – Отец наш милосерд:
Смерть не страшна, я с детства с нею дружен
И понял смысл ее бесплотных черт.
4
Да, с детских лет: с младенческого горя[10]
У берегов балтийских бледных вод
Я понял смерть, как дальний зов за море,
Как белый-белый, дальний пароход.
Там, за морями – солнце, херувимы,
И я, отчалив, встречу мать в раю,
И бабушку любимую мою,
И Добрую Волшебницу над ними.
Я возмужал. Но часто, как весна
Грядущая, томила мысль о смерти;
За гулом дней, за пеной водоверти
Страна любви была порой видна,
Где за чертой утрат и бездорожья
В долины рая проходила Ты –
Царица ангелов, Премудрость Божья,
Волшебница младенческой мечты.
5
Жизнь милая! за все твои скитанья,
За все блуждания благодарю!
За грозы, ливни, за песков касанье
На отмелях, подобных янтарю;
За игры детства; за святое горе
Души, влюбленной в королеву льдов;
За терпкий яд полночных городов,
За эту юность, темную как море.
Благодарю за гордые часы –
Полет стиха средь ночи вдохновенной
В рассветный час мерцающей вселенной
По небесам, горящим от росы;
За яд всех мук; за правду всех усилий;
За горечь первых, благодатных ран;
За книги дивные, чьи строки лили
Благоухание времен и стран;
6
Благодарю за мрак ночей влюбленных,
За треск цикад и соловьиный гром,
За взор луны, так много раз склоненный,
С такой любовью, над моим костром;
За то, что ласковей, чем сумрак бора
Живое солнце – луч духовных сил
Отец Небесный в сердце низводил
Сквозь волны ладана во мгле собора.
Благодарю за родину мою,
За нищий путь по шумным весям века,
За строгий долг, за гордость человека,
За смерть вот здесь, в нехоженом краю...
Еще – за спутников, за братьев милых,
С кем общим духом верили в зарю,
За всех друзей – за тех, что спят в могилах
И что живут еще – благодарю.
7
Я отхожу в безвестный путь мой дальний,
Но даль светла, – ясна вся жизнь моя...
В последний раз для радости прощальной
Являются далекие друзья.
Любимейших, легендой голубою
Пятнадцать лет сопутствовавших мне –
Я вижу их: в домашней тишине,
В уютной комнате – предвечно-двое.
Иные спят. Иные, взор скрестя
С моей судьбою, бодрствуют в тревоге,
Сережа М. проходит по дороге
К себе домой, о Моцарте грустя;
Два – под дождем алтайской непогоды,
И девушке в глаза глядит другой...
Расчесывает косы цвета меда
Та, что была мне самой дорогой.
8
Ресницы опускаются. Туманно
Яснеет запредельная страна,
Лазурная, как воды океана,
И тихая, как полная луна.
Приветь меня, желанное светило!
Во царствии блаженных упокой...
Я вздрогнул: вопль – растерзанный, живой,
Вдруг зазвучал с неотразимой силой.
Откуда, чей?.. В душевной глубине
Зачем он встал, мой смертный час наруша?
Он проходил, как судорга, сквозь душу,
Он креп и рос – внутри, вокруг, во мне.
Вторая мать, что путь мой укрывала
От бед, забот, любовью крепче стен,
Что каждый день и час свой отдавала,
Не спрашивая ничего взамен.
9
Седые пряди[12] – вопль все глубже, шире,
Черты как мел, лицо искажено, –
Да, ей одной из всех живущих в мире
Перенести уход мой не дано.
Я цепенел, я плыл в оцепененье,
Но лик не таял, крик не умолкал, –
Ему навстречу властно возникал
Нежданный образ, четкий, как виденье.
Моей поляны угол темный, куст,
За ним – трава, стволы, песок горячий...
Я ж днем глядел: там лес все так же мрачен
И от следов живых созданий пуст.
Но все яснел непобедимый образ,
Отпрянул бред, как рвущаяся ткань,
И чей-то голос, требующий, добрый,
Вдруг молвил твердо: – «Что ты медлишь? Встань!»
10
Удар сотряс сознание и тело.
Я поднял взгляд: прохладный, как вода,
Спешил рассвет – чуть лиловатый, белый, –
Для милосердья, а не для суда.
Неужто выход?.. но – куда?.. И разве
Могу я встать, искать, бороться вновь?
Мозг – как свинец, в ушах грохочет кровь,
Губ не разжать, весь рот подобен язве.
Бреду, шатаясь. Под листвой темно,
Но вон трава чуть-чуть примята шагом:
Косцов и баб веселая ватага
Когда-то здесь прошла давным-давно...
В последний раз на рубеже свободы
Я оглянулся на мой стог, лозу,
Я поднял взгляд на лиственные своды,
На рассветающую бирюзу.
11
Вставало солнце в славе самодержца.
Пора обратно, к людям, в жизнь – пора!
Но как бывает непонятно сердце,
Противочувствий темная игра.
Зачем мне ты, навязчивое чудо?
Я принял смерть; раздор страстей умолк,
Зачем же вновь брать этот горький долг –
Бороться, жить, стремиться в мир отсюда?
Зачем вот здесь, у тихого ствола,
В лесу Предвечного Упокоенья,
Огонь желанья и страстей горенье
Вода бессмертия не залила?
Я побеждал; я отходил покорно,
Ведь смерть права[13], бушуя и губя:
Она есть долг несовершенной формы,
Не превратившей в Божий луч себя.
12
Но в небесах, в божественном эфире,
Высокой радости не знать тому,
Кто любящих оставил в дольнем мире,
Одних, одних, на горе, плач и тьму.
Не заглушит надгробного рыданья,
Скорбь материнскую не утолит
Ни смена лет, ни пенье панихид,
Ни слово мудрости и состраданья.
Тогда захочешь свой небесный дом
Отдать за то, что звал когда-то пленом:
Опять, опять припасть к ее коленам,
Закрыв глаза, как в детстве золотом.
Но грань миров бесчувственно и глухо
Разделит вас, как неприступный вал,
Чтоб на путях заупокойных духа
Чуть слышный плач тебя сопровождал.
13
Нет! Права нет на радость мирной смерти!
Влачись назад, себялюбивый червь!
В рай захотел? Нет: вот по этой персти
Попресмыкайся. Дни твои, как вервь
Виясь, насквозь пронижут немеречу!
Вон и тропа... И вдруг, среди толпы –
Уверенной мальчишеской стопы
Недавний след мне бросился навстречу.
Отпечатлелись, весело смеясь,
Пять пальчиков на сыроватой глине...
И с новой силой здесь, в лесной пустыне,
Я понял связь,– да: мировую связь,–
Связь с человечеством, с его бореньем,
С его тропой сквозь немеречу бед...
И я ступил с улыбкой, с наслажденьем
На этот свежий, мягковатый след.
14
Назад! назад! В широкошумном мире
Любить, страдать – в труде, в бою, в плену,
Без страха звать и принимать все шире
Любую боль, любую глубину!
Вторая жизнь, дарованная чудом
И добровольно принятая мной.
Есть ноша дивная, есть крест двойной,
Есть горный спуск к золотоносным рудам.
Там, за спиной, в лесу ярятся те,
Кто смерть мою так кликали, так ждали:
Трясин и чащи злые стихиали
В их вероломной, хищной слепоте.
Кем, для чего спасен из немеречи
Я в это утро – знаю только я,
И не доверю ни стихам, ни речи
Прозваний ваших, чудные друзья.
15
Неруса милая! Став на колени,
Струю, как влагу причащенья, пью:
Дай отдохнуть в благоуханной сени,
Поцеловать песок в родном краю!
Куда ж теперь, судьба моя благая?
В пожар ли мира, к битве роковой?
Иль в бранный час бездейственный покой
Дашь мне избрать, стыдом изнемогая?
Иль сквозь бураны европейских смут
Укажешь путь безумья, жажды, веры,
В Небесный Кремль, к отрогам Сальватэрры,
Где ангелы покров над миром ткут?
Пора, пора понять твой вещий голос:
Все громче он, все явственней тропа,
Зной жжет, и сердце тяжело, как колос,
Склонившийся у твоего серпа.
1937–1950
Восход души
1
Бор, крыши, скалы – в морозном дыме.
Финляндской стужей хрустит зима.
На льду залива, в крутом изломе,
Белеет зябнущих яхт корма...
А в Ваамельсуу[1], в огромном доме,
Сукно вишневых портьер и тьма.
Вот кончен ужин. Сквозь дверь налево
Слуга уносит звон длинных блюд.
В широких окнах большой столовой –
Закат в полнеба, как Страшный Суд...
Под ним становится снег багровым
И красный иней леса несут.
Ступая плавно по мягким сукнам,
По доскам лестниц, сквозь тихий дом
Подносит бабушка к страшным окнам
Меня пред детски безгрешным сном.
Пылая, льется в лицо поток нам,
Грозя в молчанье нездешним злом.
Он тихий-тихий... И в стихшем доме
Молчанью комнаты нет конца.
Молчим мы оба. И лишь над нами,
Вверху, высоко, шаги отца:
Он мерит вечер и ночь шагами,
И я не вижу его лица.
1935
2
Нет, не юность обширная,
В грозе, ветрах и боренье:
Детство! Вот – слово мирное,
Исполненное благодаренья.
Прозрачнейшее младенчество
С маленьким, легким телом,
Когда еще снится отечество,
Где ангелы ходят в белом;
Просветы, как окна узкие,
В белое и в золотое
Сквозь ритмы стихов и музыки
Пронзающие красотою;
Вдали – сирены туманные,
Призыв кораблей тревожных,
Вблизи – творения странные,
Которых постичь невозможно:
Медузы, смешные крабышки,
Ищущие пристанищ...
Об этом не скажешь бабушке,
Но думать не перестанешь.
А волны катятся свежие,
Огромные и голубые;
На валунах прибрежия –
Водоросли сырые;
А чайки: зачем они сердятся?
Кто они? и откуда?..
И властно хлынет в сердце мое
Тоска забытого чуда.
И станет такой печальною,
Непоправимой и острой,
Как будто душа причалила
К забытому всеми острову.
1936
3. Мишка [2]
Его любил я и качал,
Я утешал его в печали;
Он был весь белый и урчал,
Когда его на спинку клали.
На коврике он долгим днем
Сидел, притворно неподвижен,
Следя пушинки за окном
И крыши оснеженных хижин.
Читался в бусинках испуг
И легкое недоуменье,
Как если б он очнулся вдруг
В чужом, неведомом селеньи.
А чуть я выйду – и уж вот[3]
Он с чуткой хитрецою зверя
То свежесть через фортку пьет,
То выглянет тишком из двери.
Когда же сетки с двух сторон
Нас оградят в постельке белой,
Он, прикорнув ко мне сквозь сон,
Вдруг тихо вздрогнет теплым телом.
А я, свернувшись калачом,
Шепчу, тревожно озабочен:
– Ну что ты, Мишенька? о чем?
Усни. Пора. Спокойной ночи. –
И веру холил я свою,
Как огонек под снежной крышей,
О том, что в будущем раю
Мы непременно будем с Мишей.
1950
4
Нет, младенчество было счастливым:
Сосны млели в лесу от жары;
Между скал по укромным заливам –
Мой корабль из сосновой коры;
Строить гавань волшебному флоту,
Брызгать, бегать, и у заворота
Разыскать заколдованный челн;
Растянуться на камне нагретом
Иль учиться сбивать рикошетом
Гребешки набегающих волн.
А вокруг, точно грани в кристалле –
Преломленные, дробные дали,
Острова, острова, острова,
Лютеранский уют Нодендаля[4],
Церковь с башенкой и синева.
В этот мир, закипев на просторе,
По проливам вторгался прибой:
Его голосу хвойное море
Глухо вторило над головой.
А когда наш залив покрывала
Тень холодная западных скал,
Я на эти лесистые скалы
Забирался и долго искал;
Я искал, чтобы вольные воды
Различались сквозь зыбкие своды,
И смотрел, как далеко внизу
Многотрубные шли пароходы,
Будоража винтом бирюзу.
Величавей, чем горы и люди,
Был их вид меж обрывов нагих,
Их могучие, белые груди
И дыханье широкое их.
Я мечтал о далеких причалах,
Где опустят они якоря,
О таинственно чудных началах
Их дорог сквозь моря и моря.
А когда из предутренней дали
Голоса их сирен проникали
И звучали, и звали во сне –
Торжествующий и беззакатный,
Разверзался простор неохватный,
Предназначенный в будущем мне.
Помню звук: нарастающий, медный,
Точно праздничный рокот трубы,
Точно шествие рати победной
После трудной и страстной борьбы.
Словно где-то, над вольною влагой,
Мощный город, подобный
Трепетал миллионами флагов
Пред эскадрой на пенном валу.
Был другой: весь смеющийся, свежий,
Он летел от баркасов, от мрежей,
Блеском утра насквозь просиян:
В нем был шум золотых побережий
И ласкающий их океан.
И я знал, что отец мой на яхте
Покидает седой Гельсингфорс,
Солнце жжет на полуденной вахте
Белым кителем стянутый торс.
Третий голос был вкрадчивый, сонный,
Беспокоящий, неугомонный:
Полночь с южной, огромной луной;
Странной негой, струной монотонной
Он надолго вставал надо мной.
Но еще был четвертый; не горем,
Не борьбою, не страстью томим,
Но вся жизнь мне казалась – лишь морем,
Смерть – желанной страною за ним.
Все полней он лился, все чудесней,
Будто мать в серебристом раю
Пела мне колыбельную песню
И баюкала душу мою.
И все дальше, в блаженные сини,
Невозвратный корабль уплывал,
Белый-белый, как святочный иней,
Как вскипающий пенами вал.
1935
5
Она читает в гамаке.
Она смеется – там, в беседке.
А я – на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.
Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться...
Надежды нет. Надежды нет.
Мне – только восемь. Ей – тринадцать.
Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.[5]
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.
Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица...
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.
Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне – тарелка киселя
И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!"[6]
А попоздней, когда уйдет
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймет
Лишь мать в раю, как я скучаю.
Трещит кузнечик на лугу,
В столовой – голоса и хохот...
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.
Все пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.
1936
6. Старый дом
Памяти Филиппа Александровича Доброва
Где бесшумны и нежны
Переулки Арбата,
Дух минувшего, как чародей,
Воздвигнул палаты,
Что похожи на снежных
Лебедей.
Бузина за решеткой:
Там ни троп, ни дорог нет,
Словно в чарах старинного сна;
Только изредка вздрогнет
Тарахтящей пролеткой
Тишина.
Еще помнили деды
В этих мирных усадьбах
Хлебосольный аксаковский кров,
Многолюдные свадьбы,
Торжества и обеды,
Шум пиров.
И о взоре орлином
Победителя-галла,
Что прошел здесь, в погибель ведом,
Мне расскажет, бывало,
Зимним вечером длинным
Старый дом.
Два собачьих гиганта
Тихий двор сторожили,
Где цветы и трава до колен,
А по комнатам жили
Жизнью дум фолианты
Вдоль стен.
Игры в детской овеяв
Ветром ширей и далей
И тревожа загадками сон,
В спорах взрослых звучали
Имена корифеев
Всех времен.
А на двери наружной,
Благодушной и верной,
"ДОКТОР ДОБРОВ» – гласила доска,
И спокойно и мерно
Жизнь текла здесь – радушна,
Широка.
О, отец мой – не кровью,
Доброй волею ставший!
Милый Дядя, – наставник и друг!
У блаженных верховий
Дней начальных – питавший
Детский дух!
Слышу «Вечную память»,
Вижу свечи над гробом,
Скорбный блеск озаряемых лиц,
И пред часом суровым
Трепеща преклоняюсь
Снова ниц.
В годы гроз исполинских,
В страшный век бурелома
Как щемит этот вкрадчивый бред:
Нежность старого дома,
Ласка рук материнских,
Лица тех, кого нет.
1950
7
Собрав ребят с околицы, с гумна, из душной хаты,
Июльским предвечернем испытывал ли ты
Под доброю, широкою улыбкою заката
Восторженную опрометь мальчишеской лапты?
Ударив мячик биткою, дать сразу гону, гону,
Канавы перескакивая, вихрем, прямиком,
Подпрыгнуть, если целятся, – и дальше, дальше, к кону,
В одних трусах заплатанных, без шапки, босиком.
Нет веса в теле меленьком, свободном и упругом,
Свистящий воздух ластится к горящей голове, –
Ах, если бы хоть раз еще вот так промчаться лугом
По гладкой, чуть утоптанной, росистой мураве!
Над колокольней розовой стрижи свистят, как стрелы,
Туман плывет от озера: он знает – ты горяч,
И так чудесно нежит он пылающее тело,
Пока не затеряется в крапиве шустрый мяч.
1946
8
Есть кодекс прав несовершеннолетних:
Крик, драка, бег по краю крыш, прыжки,
Игра с дождем, плесканье в лужах летних,
Порт из камней, из грязи – пирожки.
О покорителях морей и суши
Читать, мечтать, и, намечтавшись всласть,
Перемахнуть через заборы, красть
В саду зеленые, сырые груши;
И у костра смолистого, в ночном,
Когда в росе пофыркивают кони,
Картофель, обжигающий ладони,
Есть перед сном – прохладным, свежим сном.
Мы – мальчики, мы к юному народу
Принадлежим и кровью, и судьбой.
Бывает час, когда мы не на бой,
Но для игры зовем к себе природу.
С малиновками беглый свист скрестя,
Баюкаясь на сочных травах мая,
Иль брызги блещущие поднимая
И по песку горячему хрустя.
Текут года, нам не даруя дважды
Беспечных лет восторг и широту,
Но жизнь щедра, и в жизни ведал каждый
Хоть раз один живую щедрость ту.
1936
9
За детство – крылатое, звонкое детство,
За каждое утро, и ночь, и зарю,
За ласку природы, за тихий привет Твой,
За всю Твою щедрость благодарю.
Когда на рассвете с горячих подушек
Соскакивал я для прохладной зари,
Ты ждал меня плюшем любимых игрушек
И плеском беспечным в пруду и в пыли.
Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,
Азартный галдеж босоногих затей,
Ты мне улыбался за нежной оградой
Стихов, облаков и узорных ветвей.
Наставников умных и спутников добрых
Ты дал мне – и каждое имя храню,–
Да вечно лелеется мирный их образ
Душой, нисходящей к закатному дню.
И если бывало мне горько и больно,
Ты звездную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.
И радость да будет на радость ответом:
Смеясь, воспевать Твою чудную быль,
Рассыпать у ног Твоих перед рассветом
Беспечных стихов золотистую пыль.
1949
|
