Гипертекстовое
собрание сочинений Даниила и Аллы Андреевой
   в
Шкатулке Розы Мира

На этой веб-странице воспроизводится окончание переписки Д.Л. и А.А. Андреевых и примечаний Б. Романова к ней. Текст и пагинация соответствуют полиграфическому изданию: Андреев Д.Л. Собрание сочинений. Т. 3, кн. 2. – М.: Редакция журн. «Урания», 1997. – С. 169-260, 481-482.

Гипертекст организован как гиперссылки на различные статьи «Андреевской энциклопедии», размещенной в этой же электронной библиотке.

Создание данной страницы еще не завершено. Продолжается работа над расстановкой гиперссылок на примечания и на статьи «Андреевской энциклопедии».

Даниил Андреев, Алла Андреева
Письма
(3) Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. Письма 52-114;
Дополнение

(1) Письма Д.Л. и А.А. Андреевых разным лицам | (2) Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. Письма 1-51 | (3) Данная страница

Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых.

1953–1959.
1956 (продолжение)

52. Д.Л. Андрееву. 2 марта

53. А.А. Андреевой. 2 марта

54. Д.Л. Андрееву. 11 марта

55. Д.Л. Андрееву. 13 марта

56. Д.Л. Андрееву. 15 марта

57. Д.Л. Андрееву. 20-21 марта

58. А.А. Андреевой. 29 марта – 3 апреля

59. Д.Л. Андрееву. 5 апреля

60. Д.Л. Андрееву. 10 апреля

61. Д.Л. Андрееву. 17 апреля

62. Д.Л. Андрееву. 21 апреля

63. А.А. Андреевой. 29 апреля – 3 мая

64. Д.Л. Андрееву. 12 мая

65. Д.Л. Андрееву. 23 мая

66. Д.Л. Андрееву. 1, 3 июня

67. А.А. Андреевой. 2 июня

68. Д.Л. Андрееву. 21 июня

69. Д.Л. Андрееву. 24 июня

70. А.А. Андреевой. 2 июля

71. Д.Л. Андрееву. 7 июля

72. А.А. Андреевой. 16 июля

73. Д.Л. Андрееву. 22 июля

74. Д.Л. Андрееву. 28 июля

75. А.А. Андреевой. 30 июля – 2 августа

76. Д.Л. Андрееву. 8 августа

77. Д.Л. Андрееву. 17 августа

78. Д.Л. Андрееву. 19 августа

79. Д.Л. Андрееву. 24 августа

80. А.А. Андреевой. 31 августа

81. Д.Л. Андрееву. 1 сентября

82. Д.Л. Андрееву. 5 сентября

83. Д.Л. Андрееву. 17 сентября

84. Д.Л. Андрееву. 19 сентября

85. Д.Л. Андрееву. 26 сентября

86. Д.Л. Андрееву. 29 сентября

87. Д.Л. Андрееву. 6 октября

88. Д.Л. Андрееву. 9 октября

89. А.А. Андреевой. 9 октября

89. А.А. Андреевой. 9 октября

90. А.А. Андреевой (З. Рахиму, Е. Сон). 10 ноября

91. Д.Л. Андрееву. 11 ноября

92. А.А. Андреевой. 20 ноября

93. Д.Л. Андрееву. 21 ноября

94. Д.Л. Андрееву. 24 ноября

95. Д.Л. Андрееву. 30 ноября

96. А.А. Андреевой. 2 декабря

97. Д.Л. Андрееву. 6 декабря

98. А.А. Андреевой. 8 декабря

99. Д.Л. Андрееву. 8 декабря
1958

100. А.А. Андреевой. Без даты

101. А.А. Андреевой. 24 ноября

102. А.А. Андреевой. 7 декабря

103. А.А. Андреевой. 8 декабря

104. А.А. Андреевой. 12 декабря
1959

105. А.А. Андреевой. 21 января

106. А.А. Андреевой. 23 января

107. А.А. Андреевой. 26 января

108. А.А. Андреевой. Без даты

109. А.А. Андреевой. 27 января

110. А.А. Андреевой. 1 февраля

111. А.А. Андреевой. 4 февраля

112. А.А. Андреевой. [Без даты]

113. А.А. Андреевой. [Без даты]

114. А.А. Андреевой. 10 февраля
Примечания Б.Н. Романова

Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. 1953–1959

1956 (продолжение)

-169-

52. Д.Л. Андрееву

2 марта 1956

Хороший мой, любимый, бедненький Заинька.
Вот какое длинное вступление, дружок. А все потому, что ужасно пестрая и сутолочная жизнь не дает возможности писать тебе так часто и так спокойно и хорошо, как бы это было нужно.
Взяла сейчас твое последнее письмо и попробую вспомнить, на что я тебе отвечала и на что – нет. Вероятно, все перепутаю.
У мамы появились Таня О<ловянишникова> и Зоя Киселева – представь себе, живая Зоя, которая смогла дойти до мамы. Теплое белье они тебе послали. Я попросила Дюканушку выяснить у них, жива ли Галя Р<усакова> и где она.
К сожалению, мои в таком состоянии, что ничего не помнят, кроме нашего дела.<...> Знаешь, родной, мое резкое осуждение церкви вызывается двумя вещами. Первое – я так нагляделась за эти годы на уродства православия, католичества и всякого возможного и невозможного сектантства, что не могу быть ни спокойной, ни, может быть, объективной. Если б ты видел хотя бы «свидетелей Иеговы», «выкрещивающихся» обратно и плюющих на крест и «монашек», которых за руки и за ноги (буквально) тащат в баню, потому что грех мыться, да еще бои между бабами разных верований – ты бы меня хоть отчасти понял. Второе – я могу все простить людям, кроме приплетения Имени Божьего к своим собственным делишкам. И неважно построенное общество, даже если оно пытается удержаться на высоких человеческих принципах, но это ему плохо удается, вызывает во мне меньшее возмущение, чем если такие вещи происходят якобы на основе Божьих слов. Вот и всё.
По вопросу о друзьях. Если б ты знал, как тебя любят, ценят,

-170-

уважают хотя бы две женщины из тех, кого я знаю. Это, конечно не считая Джони. Люди, о которых ты ничего и не знаешь, но которые, зная тебя через меня, всегда помогут и всегда постараются понять. Одна из них кончала гимназию с Вадимом1. Ты этим людям понятен и дорог в 100 раз больше, чем «бывшим друзьям», которые ничего, кроме себя, не видят и не знают. Это – люди, которые понимают твою ценность, а сколько просто таких, которые и не понимая помогут. Не думай, что я так уж утилитарно делю людей на «помогут» и «не помогут», но жизнь меня научила цене товарищества.
Девочка просит передать тебе, что она очень, очень, очень боится следующей недели – решится ее судьба. Я сделала все, что могла, и не только я, а люди, от которых я и не могла ждать такого внимания, теперь остается только ждать результата.

Твой Листик

Привет З. Я очень хотела бы его очень любить и ничего не бояться.

53. А.А. Андреевой

2 марта 1956

Здравствуй, светик мой родненький!

Ты не удивляйся, что я тебе писал письма с черновиками: когда можешь писать так редко, а материала так много, черновики помогают сделать письмо более вместительным и толковым. Но вот сейчас пробую обойтись без черновика. – Ну, получил твое большое письмо. Что ж, мой друг, содержание твоего заявления очень близко совпадает с содержанием моего в ноябре 54 г. Но есть, конечно, и различия. М. пр., я не знаю, кто такие Комаров и Артемов. Теперь я напишу еще обстоятельнее и сделаю все, что могу, чтобы по отношению к старикам было выполнено все, что в моих силах. Не требуй от меня только того, что превосходит мои возможности. Некоторые внутренние препятствия теперь отпали, гл<авным> образом из-за хода моей болезни, теперь окончательно определившей инвалидный характер моих перспектив. И инвалидный, увы, не в смысле 45 г.1, а совсем в другом. Так или иначе, мне в величайшей степени хотелось бы выйти и пожить с тобой хоть несколько месяцев. Заявление я напишу дней через 10–15: надо обдумать и выждать подходящего состояния. В Москву я ехать не могу, в особенности же не смогу вынести всех перипетий и режима переследствия и поэтому, ссылаясь на свое состояние, буду просить произвести мое дознание здесь. Это вполне реально. Кстати и о здоровье. Я теперь помещен в более покойные условия. Вижу к себе внимательное отношение. Друг ухаживает за мной, как нянька. Он и сам, бедненький, совсем болен – сердце, ревматизм и общее истощение, но его отношение и

-171-

забота тем трогательнее. О столкновении характеров давно забыто. Вообще, я не знаю, что делал бы без него, и, конечно, не только в смысле ухода за мной. Ты хорошо делаешь, что веришь ему. Раз ты любишь меня, то если бы ты знала обо всем, что он для меня сделал и что он для меня значит, ты не могла бы не любить его всей душой. – Двигаюсь очень мало, гуляю совсем редко (к великому сожалению). Принимаю всякие снадобья. Голова, однако, совершенно ясная и занятий я не оставляю, хотя теперь их пришлось замедлить. Главное – не могу подолгу сидеть за столом. Вот и это письмо будет писаться из-за этого дня 3. А насчет дела добавлю еще вот что. Как ни странно, но в то, что переследствие – будет, я очень верю. Хорошо, что заявления адресуются Булганину. Не совсем понимаю вот что: Ирина2, Таня В<олкова>, Викт<ор> Андр<еевич>3 уже на воле; значит, их дела пересматривались в отдельности от нашего общего? И вообще, нас уже не 20, а самое большее 14 или 15? А может, и 12?
Того, что с тобой случилось 29 сентября, я ждал4, но все-таки очень, очень рад, что все вышло именно так. Ты говоришь об уважении, кот<орое> чувствовалось в тоне и т.п. Ну, тут уважение обоюдное, причем со стороны Олега – гораздо более обоснованное. Нельзя не уважать глубоко человека героического склада, абсолютной честности и, к тому же, обладающего удивительно нежной душой, обнаружения которой тем более трогательны, что обычно на виду – мужественная, грубоватая сила, кажущаяся совсем примитивной. А за плечами – настоящие подвиги, в высшем смысле этого слова. Если на склоне лет такой человек дойдет до границы праведности, в этом не будет ничего удивительного. Это не значит, конечно, что теперь не имеется еще многого, требующего преодоления. Само собой разумеется, что от меня – самые горячие пожелания. Но письма, о кот<ором> ты упоминаешь, я не получал, так же как и Шуриного.
Несколько слов об Олеговом друге. Почему Алекс<андров> говорит то, что говорит – я не знаю уже по тому одному, что мне неизвестно, что именно он говорит; вижу только, что дурное. Объяснять это тебе в письмах я не берусь. Александров – тип из Достоевского со всеми его плюсами и минусами, и к его суждениям о людях следует относиться очень осторожно. Пар<ин> же повторяет, очевидно, его слова, т.к. сам не имеет ни малейших оснований дурно думать об этом человеке. Если мы доживем до встречи, я тебе расскажу, в чем тут дело; в частности, расскажу и то, чего не знает даже и Коля5. Не забывай, что я не случайно упоминал о Виттельсбахе. Не его вина, если обстоятельства оказываются сильнее его, и аналог Байрейтского театра (само собой разумеется, похожий на Байрейтский театр не более, чем гвоздь на панихиду) грозит остаться мечтой. Впрочем, еще посмотрим. А нервы у всякого на его месте будут

-172-

расшатаны, и мелкие стычки, имевшие место у него с Олегом странные и преувеличенно-важные в глазах других, не стоят выеденного яйца. Да и они – дело прошлого. Во всяком случае твои отношения с Джони (в каком-то смысле) могут быть сопоставлены с этими. А жалеть его можно и нужно очень, очень. Больше затрагивать эту тему в письмах не стоит, т.к. об остальном надо говорить. Я еще не знаю, как и с какими потрясениями здоровья одолел бедняжка Дю при морозе за 30° эти несколько десятков верст в условиях эпохи Алексея Михайловича6. Понял только из безнадежно-депрессивной маминой открытки, что он, так или иначе, дома. Пожалуйста напиши подробнее, что он рассказывал о том, как мама приняла известие и в каком (именно: в каком) доминирующем состоянии она находится. Знаю, что в крайней прострации, но хочу знать подробнее: о состоянии сердца, о диапазоне действий и движений, не сделалась ли она молчаливой и т.п. И о здоровьи Дю.
Ну, касательно Биши, конкретизации и пр. Видишь ли, родная моя, если темное начало вкралось в личный опыт, прикрывшись благообразной личной, то дело не станет ни лучше, ни хуже от степени конкретизации. Точно так же не изменится оно и в том случае, если налицо нет никакой подмены. Ты совершенно права в своем осторожном отношении к источнику инвольтации. Но почему тебя отпугивает именно конкретизация как таковая – все-таки не понимаю. Существуют, например, художественные приемы, в литературе еще никем не использованные, такой конкретизации infernum'а *, что они оставляют для читателя возможность выбора в смысле доверия или колебания между добром и злом. Я считаю, что подобная конкретизация абсолютно необходима, своевременна, полезна и никому никакого вреда причинить не может; единственно возможная «отрицательная» реакция на нее будет заключаться в мысли: «это – чепуха, фантазия, выдумка». Но ни в коем случае не: «ах, как соблазнительно то, что автор считает злом». К сожалению без конкретных примеров я вряд ли тебя смогу убедить; но абсолютно уверен, что убедил бы именно конкретными примерами. Нэртис я считаю очень большой удаче именно в плане попыток конкретизации светлого «потустороннего» средствами, главным образом, поэтич<еской> музыкальности. А вот в чем ты ошибаешься глубоко, так это в истолковании «валь – вуаль» и всех явлений этого ряда у меня. Если бы ты понимала правильно, то не «в осуждение» мне это вспомнила бы, а наоборот, потому что за этим – лучшая сторона моего существа. Пойми, что это не эстетство, не любование красивыми звуками безотносительно к их содержанию (и уж тем более не любование красивыми словами), а трепет от красоты духовного мира, сквозящего в этих звуках. («В запредельные страны музыкой уводящие звуки»).

_____________________
*От ит. unferno – ад, преисподня. – Ред.

-173-

Мне кажется, некоторые очень музыкальные люди переживают явления схожие при слушании Моцарта. Однако, любовь к Моцарту может быть очень далека от всякого эстетства.
Термины Шаданакар, Нэртис и мн<огие> другие – оттуда же, откуда так перепугавшие тебя Лиурна и Нивэнна. На протяжении ряда лет я воспринял их в определенных состояниях, кот<орые> со временем постараюсь объяснить тебе в разговоре, если Бог даст нам свидеться. А 242 – сумма всех слоев разных материальностей, с разным числом пространственных и временных координат; все вместе они составляют Шаданакар, т.е. систему различных материальностей планеты Земли. Такие системы наз<ываются> брамфатурами. Их – множества, т.к. брамфатуру имеют весьма многие звезды и планеты. Имеются мета-брамфатуры галактики, со многими сотнями и даже тысячами различных материальных планов. – Напр<имер>, одномерное дно Шаданакара представляет собой как бы линию, упирающуюся одним концом в звезду Антарес (& [альфа] Скорпиона), в кот<орой> скрещиваются одномерные миры всех брамфатур нашей галактики. Впрочем, такие жалкие обрывки огромной концепции вряд ли могут тебе что-нибудь дать. (Ах да, еще вот что. Ты говоришь, что названия звезд вызывают массу ассоциаций, а эти – нет. Да, не вызывают, потому что они новы. Никакие новые слова не могут вызывать ассоциаций. Но если бы это обстоятельство пугало людей, язык не развивался бы, но даже не возник бы совсем. Новые понятия требуют новых слов, это аксиома. А понятия за данными словами действительно новые, независимо от чьего бы то ни было неверия или веры. (Слово Навна – другого рода: оно просто выдумано мной).
Ты спрашивала про «Бродягу» и «Лесную Кровь». Последняя доработана и существует сама по себе, отдельно, как «Немереча», «Голоса веков», «Янтари» и т.д. «Бродяга» же был дополнен несколькими десятками стихотворений и распался на 3 цикла, из которых – «Сквозь природу» и «Босиком» – вошли в состав «Русских богов» в качестве глав XIV и XV 7 (всего – 18), «Миры просвет<ления>» – XVI, «Навна» – IX, «Грозный» – X, а третий – просто сборище стихов о природе, никуда не попавших. Он даже и не собран как следует. Глупо чрезвычайно то, что теперь поздравлять тебя с 25 – поздно до смешного, а в предыдущем письме – до смешного рано (учитывая, через сколько дней ты получаешь мои письма). Примерно то же будет и с 8 апреля. Конечно, Ласточка, я в тот день постоянно был с тобой, но ведь так всегда. Я имею достаточно времени, чтобы ежедневно вести с тобой бесконечные мысленные разговоры: рассказывать, обсуждать, спорить, пригревать тебя и мн. другое. Вот еще вопрос: был ли Дю у Ек<атерины> Павл<овны>, или узнал о Тане и Г<алине> Ю<рьевне> стороной? Все-таки

-174-

остается загадочным, как и почему возникла в голове Г<алины> Ю<рьевны> эта бредовая чушь, и как умудрилась она осветить под этим углом зрения факты столь убедительно, что поверила такой трудный человек, как Таня. Конечно, с моей стороны это – просто, так сказать, междометие, т.к. относится к области вещей, о кот<орых> надо говорить.
А у меня есть игрушка: хорошенький альбомчик, куда я вклеиваю картинки, вырезаемые из твоих и маминых конвертов. Набралось уже свыше 40 штук. Очень симпатично. И напоминает коллекцию открыток с видами городов, кот<орую> я собирал мальчишкой. Кстати, много стихотворении о детстве, написанных в 50, погибло. Не забудь передать горячий, горячий привет Джони. Такой же шлет тебе мой друг, с кот<орым> мы очень много и часто говорим о тебе. По-моему, вы очень подружились бы, если б встретились. Обнимаю и целую тебя, дитятко золотое. И начинаю обещанную «Гибель Грозного». В ней 110 строф8.

[Приписка на полях:] Друг просит передать, что он тебе почтительно целует руку. Прочитав это, учти условия воспитания.
Не попадалась ли тебе небольшая книга О. Горбова – «На синем клиросе»9? Ответь непременно. И о Коле.

54. Д.Л. Андрееву

11 марта 1956

Родной мой, ты мне все-таки напиши, каков характер ухудшения твоего состояния здоровья. Ты обвиняешь постоянно меня в том, что я тебе не пишу о своем здоровье, а сам что делаешь? Я спрашивала Дю – он говорит, что после инфаркта человека можно вылечить и привести даже в работоспособное, а не только в жизнеспособное состояние. В чем дело? Что тебе мешает поправляться? Почему через год с лишним после инфаркта ты становишься окончательным инвалидом – по линии сердца? Напиши мне, пожалуйста, все толком. Знаешь, я прицепилась к одной фразе в твоем письме. Говоря о Коле, ты пишешь, что на склоне лет такой человек может дойти до границ праведности. А это так нужно? Что называется праведностью и обязательно ли именно к ней стремиться? Не то что в письме, айв беседе мне было бы трудно объяснить тебе, чего я, собственно говоря, привязываюсь. Может быть, имеет значение то, о чем я тебе писала: мне так опротивело многое, формально связанное с такими словами, что я начинаю шипеть даже не там, где надо – по ассоциации. Ты знаешь хорошую революционную песню о коннице Буденного? Там есть такие слова:

Никто пути пройденного
У нас не отберет.
Конница Буденного,
Дивизия, вперед!1

-175-

Как тебе нравится картина: по нашей улице ходит пожилая «праведница» в белом платочке – фигура, имеющая большой вес и влияние среди «сестер» и поет на тот самый мотив:

Никто пути пройденного
У нас не отберет!
Все ангелы, архангелы
Двинутся вперед!

Я так бесконечно далека от праведности, что мне, в таких случаях, хочется развернуться и дать по зубам.
Почему нужна обязательно праведность? Почему нельзя быть честным солдатом, прошедшим свой путь – так, как сумел? У меня была приятельница, 60-летняя женщина, дама, вряд ли ее можно было причислить к праведникам, но, когда я на нее смотрела, я всегда думала: хорошо бы добраться до старости вот с такой же душевной ясностью, выдержкой и благожелательностью к людям. А она всегда говорила: я вовремя напилась и наелась, вот теперь и спокойна. Это путь к праведности? Не знаю, чем меня так зацепила эта твоя фраза, но я хотела бы иметь возможность до конца жизни вносить хоть крошечную каплю гармонии и мира во всемирный кавардак и умереть раньше, чем перестану к этому стремиться. Я тебе давно говорила, что у меня солдатский характер.
Ты скажи, что я очень благодарна за поцелуй моей руки и что мне очень и очень серьезно этого не хватает. «Этого» – это многое, символом чего является такой жест. Я устала без настоящего дела (поэтому много сил трачу на ерунду) и устала от отсутствия «этого». И не забудь спросить, что он хотел бы от меня услышать. А о Байрейтском театре... А сколько мы намечтали! Зайка, не смей болеть. Не смей, тебе надо жить обязательно, причем еще минимум лет 20.
Я собиралась писать другое, но застряла на праведности и получился такой экспромт.
Привет от сестрички – Лисички. Целую, родной.

А.

55. Д.Л. Андрееву

13 марта 1956

Родной мой Даник!

Я тебе должна, наконец, написать очень тяжелую вещь, которую раньше написать у меня рука не поднималась.
В ночь на 9 февраля умерла Александра Филипповна. Когда я, давно, писала тебе, что она очень больна, я узнала, что у нее рак шейки матки. Потом я узнала, что она при смерти и около нее – Александр Викторович, числа 12–15 февраля узнала, что ее нет в живых, а он в очень тяжелом состоянии. Это время у меня ушло на то, чтоб найти его и узнать, что с

-176-

ним, тем более, что у меня были сведения, будто бы он должен уехать в Москву. Сейчас получила от него письмо и считаю что не имею больше права скрывать от тебя ее смерть. У меня все время было такое чувство, что, если я ничего не смогу сообщить тебе о нем – тебе будет еще тяжелее1.

Дорогая Аллочка! Письмо Ваше от 2.III получил 8.III. Должен отметить с большим сожалением, что вопросы Ваши основаны частично, на недоразумении. Освобожден я 24 января судом] как инвалид, «страдающий неизлечимым недугом», еду я, если удастся и будет место, в Зубово-Полянский дом инвалидов, куда подал заявление. Откуда у Вас другие известия – не знаю. Правда, у меня имеются предложения о взятии меня на иждивение, из которых два могут стать предметом серьезного обсуждения,– но лишь через некоторое время, зависящее от моих чисто личных дел, связанных с кончиной Каиньки. Среди этих двух предложений – одно – ехать в Москву, но это предложение друга, а не разрешение соответствующих органов, так что сразу этого сделать нельзя. Но как раз сейчас имеются большие основания думать, что это вещь не невозможная в более или менее близком будущем. Вот и все. Остальное – «параша».
Теперь по поводу писем Даниилу. Я написал ему одно письмо еще с 6-го, в ответ на его письмо Каиньке – вполне в духе ее ответа. Другое написал уже отсюда2 – о ее последних днях. Если же Вы думаете, что после того, что видел и пережил только что я, у меня могут остаться с кем бы то ни было какие бы то ни было счеты, то это «недоразумение» еще более крупное. Ну, конечно, процесс этот начался уже давно, теперь ставятся лишь последние «точки над i». И уж конечно я самым искренним образом желаю Вам выбраться из нашей общей катастрофы – но Вы понимаете, разумеется, что лично для меня эта катастрофа отодвинулась сейчас в едва видимую даль перед той, которая только что разразилась надо мной. Подчеркиваю: для меня и только для меня.
Насчет пересмотра я не знаю ничего, о результатах его по отношению ко мне тоже не знаю. Знаю лишь, что Ивановский Александр Михайлович на днях получил извещение о снятии с него всех пунктов, кроме 10 часть I3. Но срок остался тот же. Таким образом, он должен выйти в ближайшее время по указу от 3 сентября. Его уже оформляют. Все это он просил Вам передать вместе со своим поклоном сегодня, после получения открытки от Вас – что я и выполняю.
Я не сомневаюсь, Аллочка, что Вы многое могли бы сказать мне – но мне не кажется, чтобы это могло быть нужно сейчас – как Вам, так и мне. Жизнью, а не мною, проведена резкая черта. Становиться же теперь в позу судьи кажется мне, мягко выражаясь, неумным: у каждого из нас довольно своих бед, своих тяжестей, своих вин. И у каждого своя дорога: Вам еще

-177-

жить да жить, а мне уже пора подводить последние итоги. Замечу кстати, что при этом «занятии», припоминая различные пути и перепутья и бредущих по ним людей, я упорно стараюсь припоминать лучшее. Мне кажется, в этом больше правды. К сожалению, даже и на пристальные воспоминания часто не хватает сил.
В заключение мне хочется сказать, что самый факт отказа, полученного Вами, не означает для меня ничего окончательного. Я очень хотел бы Вас уверить, что говорю на основании крайне веских данных. И не сомневаюсь, что в непродолжительном времени Вы также будете освобождены. Так думала и Каинька – и я рад сообщить Вам, что в сердце ее не было против Вас никакого злого чувства. А это для меня закон – значит, его не должно быть и у меня. Простите за некоторую нелогичность и возможные описки, сейчас очень нескладно со здоровьем, но, кажется, обо всем «деловом» написал толково.

Вот, мой родной, сегодня я это письмо получила и пересылаю тебе. Может быть, к этому времени ты получишь одно из двух его писем, а если нет – значит, мое сообщение будет первым.
Если тебя не оскорбит и не рассердит моя просьба, то прошу: постарайся не волноваться настолько, чтобы сильнее заболеть. Каждый путь должен быть пройден, она прошла свой, относительно его – делай сам выводы. Но ты нужен мне, нужен друзьям и, главное, нужен объективно. Ты обязан держаться и обязан выздоравливать насколько только можно. Мне часто кажется, что недаром около меня сплетается много нитей, нам с тобой еще долго нужно жить, обязательно жить и много сделать.
Из наших 20 человек осталось: ты, я, Аня4 (с которой сняли п. 11 и 17-58-85, но срок, кажется, оставили). Я думаю, что Витя и Алеша6. Саша7 в каком-то половинчатом состоянии – актирован, но находится здесь. Вероятно, это все. Письмо от тебя очень нескоро, и я буду очень волноваться все время, как ты воспримешь это известие. Целую тебя, мой дорогой. Привет от Джони. Большой привет З.

Твой Листик

Я писала Бише, что не сообщала еще тебе о ее смерти, писала, как ты болен.

56. Д.Л. Андрееву

15 марта 1956

Хорошее мое солнышко, серебряный вербный Зайчик.

Я все время думаю, как тебе сейчас тяжело, мой родной, и Не знаю, какими словами помочь. Только не сердись на меня за то, что я тебе не сразу

-178-

написала – я просто не могла, зная, как ты болен и как тебе нельзя волноваться. И знала, что ты без конца будешь думать что же теперь с Бишей, если Шуры нет в живых, и будете мучиться этим. Поэтому я сразу стала выяснять, что с ним.
<...> Родной мой, сколько ни читаю «Грозного» – ни одного слова возражения. А вещи такой я очень ждала. Но у тебя был замысел с возникновением Китежа в Смутное время. Это не то? Или есть или будет еще о Смутном времени1? Не знаю, почему ты думал, что я буду против чего-то шуметь в «Грозном»? Ничего, кроме радости, мой дорогой! Кроме самой большой радости и благодарности. Боюсь, из суеверия, выговорить, но кажется, Джони осталась и даже теперь на более значительной должности. Если это все так, значит, хоть какой-нибудь толк есть от моей работы. Она сама тебе сейчас пишет и пишет о своем папе. Когда мы увидимся, ты тоже будешь рад, что он нашелся. А увидеться мы должны, и должны жить вместе совсем не несколько месяцев. Напиши только мне как следует все, что у тебя с сердцем.
<...>

Алла

57. Д.Л. Андрееву

20-21 марта 1956

<...> Ты спрашиваешь, чем я виновата перед Мал<ютиным>, которого совсем не знала? Своей глупостью, в силу которой о нем упомянула. Именно мне принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию и ты от этого отказался, сказав, что твое дело – писать и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело. Конечно, я это сказала в силу каких-то психологических причин – того, что у дураков называется честностью, но именно у дураков. Вообще об этом опять нужно говорить, а не писать, но мне кажется, что именно в какой-то связи с Малютиным, с которым, в действительности, у нас не было абсолютно никакой связи и о причастности которого к чему бы то ни было серьезному мы и сейчас не знаем, и зарыта основная часть собаки. Эту глупость, как и многое другое, я и считаю своей очень большой виной, но так мучиться от этого, как ты, не буду. В Прокуратуру я, написав два раза, больше не пишу. Булганину тоже написала два раза и раз – Хрущеву. Если б не твое здоровье и не старики, все было бы ничего. Я могу здесь быть, но с ними – никакого сладу, и твое состояние, очевидно, угрожающее. <... >
Я не знаю, что ответить тебе в нашем споре о словах. Логически ты прав, может быть, мне просто нужно привыкнуть,

-179-

и эти слова перестанут мне мешать, как мешают сейчас. А насчет подмен и конкретизации – мне кажется, что слышимое, ощущаемое неопределенно – правда, а именно в момент конкретизации происходит подмена, потому что воспринимает – высшая, чистейшая часть души, а называет, конкретизирует – наиболее замусоренная, невольно снижая несказанный образ до человеческого, мутного понятия. И именно этим моментом пользуется нечто конкретное, очень активное, воинствующее темное. Помнишь поговорку – если черти там гнездятся, значит, ангелы живут. Ну, и наоборот – тоже, как химеры на соборе.
Очень глубоко то, что ты пишешь о двойственности земли Ив<ана> IV. По-моему – бесконечно правильно. Зай, ну, а где же Китеж? Я очень жду. Каптельский1.
<...> Милый, надо переплыть эту большую реку и всем нам увидаться – помни это, мой дорогой, любимый Данюрочка.

Твоя Алла

58. А.А. Андреевой

29 марта – 3 апреля 1956

Здравствуй, моя золотая девочка!

Спасибо за ту бережность, с которой ты постаралась смягчить удар. Ты его и смягчила – насколько это вообще возможно. Но ты не могла знать, что твое письмо (с карточками) от 15/III я получу раньше, чем письмо от 13/III. И вышло так, что узнав о самом факте смерти Шуры, я 4 дня томился, не зная ничего о сопутствовавших ей обстоятельствах. Это было нелегко. Но я как-то внутренне был подготовлен и почти ждал подобного известия. Слава Богу, что Биша был рядом, и что он находится именно в таком состоянии. Писем от него (как и от Коли) я не получал и сомневаюсь, что получу. Поэтому – особое спасибо тебе за посредничество. Сейчас мне не хотелось бы касаться всех мучительных узлов прошлого, и поэтому я прошу тебя разъяснить мне только вот что. Та версия отношения моих родных и друзей к тебе и ко мне, о кот<орой> ты писала в одном из предыдущих писем – распространяется ли она на Бишу и Шуру? и на кого еще? (точно). И: к какому времени относятся неопровержимые доказательства такого отношения? От кого ты знаешь о выражениях Г<алины> Ю<рьевны>, когда она вернулась в комнату после встречи с тобой? И еще ряд вопросов. Не знаешь ли, какой «неизлечимый недуг» у Биши: обострение спондилита, morbus sacem* или еще что-то новое? где находится Зубово-Полянский инв<алидный> дом: не под Москвой ли? кто предлагает взять его на иждивение? Не знаешь ли чего-ниб<удь> о Мусе К<алецкой>1, о Желабовских2? Почему в числе оставшихся

______________
* Эпилепсия (лат.). – Ред.

-180-

шихся из нас двадцати ты не упоминаешь Т. Усову? – Как бь то ни было, для меня было крайне важно убедиться в том, что ни у него, ни у несчастной Шуры нет и не было против нас никакого злого чувства. А интуиция мамы насчет Ш.3 I прямо-таки поразительная. Хотя у меня нет математически-бесспорных данных по этому поводу, но, услыхав 24.IV.47 г. от Жукова содержание химеры и козней века5, я не мог не придти к заключению, совершенно совпадающему с маминым. Интересно, понимает ли это сам Биша.
Что касается версии о роли друга Олега (в стиле С.6, то ты родная, что-то не так поняла. Мама вчера сказала категорически, что ничего подобного Ал<ександров> не говорил. И хорошо: если бы сказал, это была бы сверхабсурдная гнусность, нелепейшая клевета. Речь шла не о ком-либо персонально, а о том что в Олеговом окружении мог быть такой человек. А это вполне, вполне вероятно. Что касается А<лександрова> и Пари<на>, то это люди весьма практические, сумевшие о многом забыть. Вряд ли у меня нашлось бы, о чем с ними разговаривать.
Ты права в том, что без З<еи> мне было бы крайне трудно существовать – не только в чисто бытовом, физич<еском> смысле, но, главное, в душевном. Это – единственная отдушина.
Ну, теперь о здоровьи. – Куда я помещен – ты поняла правильно. Какое именно сердечное заболевание у меня – я и сам точно не знаю. Знаю только, что весьма солидное. Первое полугодие после инфаркта прошло не так плохо. А потом началось. Ухудшения были в июне, сентябре, декабре-январе и фаврале-марте. Причем каждое следующее – глубже предыдущего. Теперь в плохие дни (правильнее – недели) я принужден лежать, почти не вставая. В хорошие – двигаться немного, при чем подъем по лестницам и тогда остается для меня весьма затруднительным, всякое поднятие тяжестей или физическое усилие – невозможным, а малейшее волнение вызывает перебои, боли и заставляет ложиться в постель с грелками спереди и сзади (наглотавшись, кроме того, нитроглицерина и пр.). Как пойдет дело дальше – не знаю; сейчас опять делается вливание глюкозы, но улучшение этим достигается, конечно, временное и неглубокое. Важны очень – хороший сон и спокойствие. Но второе, как ты знаешь, не всегда возможно, хотя сейчас создана вокруг меня обстановка, абсолютно никаких волнений сама по себе не порождающая. Но газеты и письма не могут не волновать, что естественно. Что же касается сна, то он сильно расстроен привычкой к ночному бодрствованию. Сплю нормально только со снотворным. В последнее время опять начал гулять, прогулка (конечно, только босиком) действует хорошо, но, к сожалению, это связано со спусками и подъемами на 3-й этаж. В довершение всего, недавно было сильное обострение гастрита, а это отражается и на сердце. Умирать я, дитя мое, не собираюсь. (Хотя и стараюсь быть к этому готовым). Возможно, что в

-181-

условиях идеальной безмятежности (не в городе) удалось бы Проскрипеть еще несколько лет. Мне чрезвычайно улыбался бы инв<алидный> дом вроде Зубов-Полянского, до тех пор, пока тЫ не подведешь под свое существование некоторой базы. Беспокоит меня при этом не вопрос, когда это случится (я уверен, что в этом году), но – как я дотуда доберусь. Я сейчас закончил и на днях отправляю заявление Булганину, по материалу своему очень близкое к моему заявлению Маленкову7 от ноября 54 г., но с другой акцентировкой. Требую переследствия и прошу, ввиду моего болезн<енного> состояния, прислать сюда лицо с соответствующими полномочиями для снятия с меня дополнительных показаний.
На фоне всего этого настоящая радость – это то, что нашелся Джонин папа. Напрасно ты говоришь, что я был бы рад этому, если бы его знал. Я и так радуюсь всей душой!! И с нетерпением жду дальнейших подробностей. Очень растрогало меня джонич-кино письмо; и очень досадно, что я сейчас не могу на него ответить. Поблагодари и расцелуй ее, миленькую, за меня.
Теперь о праведности. Тут я с тобой в корне не согласен, удивлен и даже, очевидно, чего-то не понимаю. Я понимаю под словом праведность высшую степень нравственного развития, вот и всё. Праведность совершенно не обязательно должна иметь аскетический, иноческий характер. Иноческая аскеза – только одна из ее разновидностей.
Д-р Гааз8 – другая. Ганди – третья. И, по-моему, напр<имер> Чехов находился на границе праведности. И если Диккенс грешил тем-то и тем-то, меня это мало интересует: существенно по-моему то, что «Пиквикский клуб» – книга такой чистоты, добра, такого изумительного отношения к людям, что автором ее мог быть только праведник. – Но конечно, и к иночеству и к церкви у меня отношение совсем другое, чем у тебя. Говорить об этом в письмах невозможно, ввиду обширности темы. Скажу только, что на такие явления, как Церковь, надо найти угол зрения не только исторический, но и метаисторический; иначе будешь только скользить по поверхности. Что же касается уродливых явлений, кот<орые> ты описываешь, то я понимаю, что это может быть смешно; понимаю так же, что можно испытывать к ним острую жалость, как к уродливо-искривленным, карликовым деревьям, выросшим в какой-нибудь щели или трещине, вне условий, необходимых для правильного развития. Но как можно при этом пожелать «съездить им по зубам» – воля твоя, не понимаю, никогда не пойму и очень огорчен. И не думай, что я таких явлений не знаю, не видел и только поэтому так говорю. Знаю их, знаю, и, кажется, кроме жалости испытываю еще и другое чувство: уважение. За непоколебимость и силу.
Ну, дитятко, вчера (2.IV) была у меня мама. Постарела, но я ожидал худшего. Ее сопровождала сюда (несла тяжести и пр.)

-182-

домработница Кати Боковой. Вообще, в материальной помоцц, участвуют многие, в особенности Галя Р<усакова>: она в Москве-письмо твое, очевидно, не дошло. Очень трогательно ведет себя Вл<адимир> Павл<ович> Митрофанов. Викт<ор> Кем<ни>ц служит вместе с Люсиком Андреевым9, кот<орый> тоже был у мамы и передал мне 50 рублей. Анечка,10 очевидно, скоро присоединится к ним, т.к. ее задержка – произвол ее начальства и ничего больше. Она ведет работу вроде твоей и очень им там полезна. Зоя11 – поразительное дело – производит очень здоровое впечатление. – Уточнили мы с мамой всякие деловые подробности. Кстати, она отнеслась сочувственно к моему плану насчет дома инвалидов, но, как ты знаешь, она вообще не любит «загадывать» насчет будущего. Посылать ли мне заявление или не стоит, они выяснят на днях и тогда мне напишут. Вообще ее посещение влило в меня изрядную порцию бодрости. И дело, конечно, не только в том, что мы оба теперь на долгое время обеспечены всякими питательными и вкусными вещами, но, главное, я убеждаюсь, что отношение ко мне московских – и не-московских – друзей прежнее, незыблемое и весьма активное. М. прочим, Ол<ыа> Ал<ександровна> Вес слове кая совсем плоха: у нее тоже был инфаркт, борьба с последствиями которого очень осложнена водянкой. Ее дочь вышла замуж, а через несколько месяцев, будучи беременной, прогнала мужа и даже не пожелала, чтобы ребенок носил его отчество. Вот это характер!
Козленочек, мы с Зеей долго обдумывали, что значат твои слова о том, чтобы он выразил желание, чтобы ты что-то такое сказала. И ничего не придумали. Конечно, от него горячий привет, но он все еще ломает голову над твоими словами. А вот меня очень беспокоит молчание Коли. Неужели что-нибудь случилось? Что он говорил тебе про книгу О. Горбова?
Ты спрашиваешь о Китеже. Прежний замысел остался неосуществленным, вернее из него выросло много разных вещей. После «Грозного» идет «Pyx» (рух – ст<аро>русское слово, означает набат, вообще сигнал к общей борьбе против всенародного бедствия.) Эта вещь гораздо интереснее и формально – лучше «Грозного». Если буду еще здесь, после «Грозного» стану посылать тебе ее. (Это – полиритмическая симфония в 4 частях; о Смутном времени). Обнимаю и целую тебя, мое золотко12.

Д.

[Приписка на полях:] Когда будешь писать маме, пожалуйста, попроси ее прислать мне жесткую щетку для мытья ног: я вчера забыл ей сказать, а щетка нужна до зарезу.

Д.

Когда и на сколько дней ты можешь получить отпуск? Ко мне заглянуть, конечно, не успеешь?

-183-

59. Д.Л. Андрееву

5 апреля 1956

Дорогой мой дружок!

Я все время думаю о тебе и о том, что читаю, а как сажусь за письмо – не нахожу слов, как все выразить. Понимаешь, я не могу расхвалить так, как чувствую, по глупой и очень нахальной причине: я все это чувствую немножко своим и из-за этого стесняюсь хвалить. Ты, пожалуйста, не сердись и не удивляйся. Оттого, вероятно, чувствую своим, что все, что я думаю и как понимаю, совершенно с этим слито.
Только, Заинька, я больше не удивляюсь, что ты так серьезно заболел, а удивляюсь, что ты жив после таких путешествий.
Очень не надо читать стихи кусочками, можно только целиком, чтобы очертилась концепция. Тогда все возражения тонут. Кажется, от моего бунта против духов Лиурны осталось только два тусклых замечания: не нравится мне слово Уснорм, вероятно, я его слышу не так, как ты, и очень обидно, что Велга – настоящее, причем прекрасное и светлое, латышское имя. Оно значит – влага, освежающая вода, а коренные слова русские и латышские многие очень близки. Велга – Волга – Влага – одно и то же. У латышей сохранилось много языческих имен, особенно, кажется, женских: Дзидра (прозрачная), Скайдрит (красивая), Раса (роса), Аусма (заря). Красиво, правда?
Еще вот никак не могу с одним разобраться. Конечно, чтобы понять «Грозного» и «Рух», нужно знать русскую историю – раз, и быть в состоянии понять концепцию – два. Сколько потеряется без этих двух факторов? Для меня это – то, чего не умеет высказать моя немая душа, и никак не могу понять – очень ли будет мало таких, как я. Знаешь, меня такой родной волной захлестнуло в эти дни, что я как-то добрее и лучше стала, как будто в душе начинают звенеть далекие, застывшие струнки.
Кстати, помнишь Бишину концепцию о вредности профессии актера, якобы разлагающей внутреннее существо человека? Это – полный абсурд. Наоборот. Работа над любым образом оттачивает и отгранивает собственное «я», потому что работа актера вовсе не стихийное перевоплощение, а как бы оценка образа с точки зрения своей, очень ясной и твердой личности. Я замечала, например, что именно работа над отрицательным образом как-то уярчала противоположные ему черты во мне самой.
Очень жду твоего письма. И маминого, с описанием вашего свидания, но мама умеет, написав, ничего не написать. Я всегда тревожусь от этих свиданий. Бедненький, а ты обуваешься, когда к ней идешь?
<...> Целую, родной.

А.

-184-

60. Д.Л. Андрееву

10 апреля 195б

Дорогой мой Заинька!

Уже должно быть письмо от тебя. Жду его с большим волнением, мой хороший.
У нас с девочкой горе – нас разлучили. Именно тогда, когда все думали, что больше никто никуда не поедет. Когда увидимся расскажу, до каких пределов доходит человеческая подлость! Теперь у меня в жизни, кроме окружающей гадости, есть огромное светлое – ты, но нет больше того детского, преданного и теплого, что вносил этот мой дорогой ребенок. Мы всегда с ней смеялись, что она по какой-то ошибке родилась не у меня, а у другой мамы. И еще плохо, что мы не вместе сейчас, а у нее опять ухудшение с легкими, я боюсь, что этот удар и отсутствие питания могут сыграть очень плохую роль. Произошло это все как раз на мои имянины. В пятницу сказали, в воскресенье – имянины, в понедельник поехала. Потому я и не писала тебе несколько дней – собирались и плакали. И кошка наша с нами плакала. Я все время думаю, как тебе будет тяжело остаться одному, когда твой друг уедет. Разница только в том, правда очень большая, что его ты проводишь на хорошее, а не на лишнее мученье.
Мама очень волнуется о том, как ты будешь писать заявление. Она права в одном: если писать, то останавливаться только на юридической стороне. Незаконное следствие, сознательно состряпавшее несуществующее дело. Потому что то, что мы говорили и что нам зачислено, как 10 п<ункт> – уже напечатано в газетах и, таким образом, должно отпасть. Ты знаешь, я забыла, ответила ли я на твой вопрос – кто такие Комаров, Артемов и т.д. И, еще хуже, не могу найти в твоих письмах этого вопроса, чтобы посмотреть, что именно (о ком именно) ты спрашиваешь. Помнишь крупного, плотного, тяжелого черного, с тяжелыми черными глазами человека в Лефортове? Это и есть Комаров, по заданию Абакумова состряпавший наше «дело» и позже расстрелянный. Артемов – мой следователь, его судьбы не знаю, но надеюсь, что и он, подлец, получил, что заработал. А Леонов (расстрелянный) разве не твой следователь?
У меня, конечно, очень много работы к 1 мая. Но от режиссерской деятельности я отказалась. С таким душевным состоянием, как у меня сейчас, в связи с отъездом Джони, я могу делать только механически то, что уже умею. Да и незачем мне зря надрываться, режиссером я не буду никогда на воле, потому что не хочу им быть. Огородом в этом году заниматься не буду, посажу одну грядку какой-нибудь ерунды и все. Читаю Сетон-Томпсона, милую книжку про зверей. Зай, конец «Нэртис» разный в тетрадке и в открытке, но мне в открытке больше нравится. Я не ошибаюсь, что в «Грозном» есть кусочки

-185-

«Солнцеворота»1? Ты говоришь, что «Лесная кровь» есть отдельно, а строчки «Я оттого и светел, что волен...» ты утащил оттуда? Ты, очевидно, знаешь, что если мореплаватели называли новые земли, как хотели, и звездам давали имена древние астрономы, то и твое право – называть острова и заливы, как ты хочешь? Гложет быть, ты и прав, я тебе уже писала, что могу спорить только по кусочкам, а все целиком меня покоряет. (А слово Орошамф мне не нравится, слишком похоже на орошаемость).
Я кончаю письмо, мой Заинька, надо начинать работу. Дорого мне и маленькой сестричке стоили эти три последних дня вместе, у меня даже седых волос прибавилось, а она похудела совсем, как веточка. Передай привет Зее и дай нам Бог скорее быть вместе!
До свиданья, Солнышко.

Листик

61. Д.Л. Андрееву

17 апреля 1956

Солнышко мое.

Что ты не можешь меня вовремя поздравить – понятно, но как я ухитряюсь не рассчитать, в какой день написать письмо с поздравлением, чтобы оно пришло хоть как-нибудь соответственно имянинам – это уже гораздо хуже. Прости меня, Заинька, сейчас идут очень трудные дни, мой хороший, и я сбиваюсь со всех подсчетов.
Поздравляю тебя, мой дорогой, и очень хочу, чтобы мы праздновали дальше вместе все наши имянины и чтобы это было подольше, а не несколько лет. За несколько лет еще только небо порозовеет, а мне хочется еще немножко подальше.
Я, правда, опять видела во сне церковь, а это, кажется, плохо. Я их видела бесконечное количество за эти годы, и самых разных. А накануне переезда в Лефортово – слышала во сне «Величит душа моя Господа» и видела зажженные свечи. На этот раз, вероятно, от страшной нервной усталости, причины которой поймешь, когда смогу рассказывать, я видела нечто совершенно фантастическое. Посредине Москвы возвышался Лондонский Тауэр, причем назывался он Вестминстерским аббатством. По совету Образцова1 (сейчас передают по радио главы из его книги об Англии) я обошла огромное здание кругом в поисках часовни Генриха какого-то, нашла эту часовню, оказавшуюся милым маленьким домиком с ярко-зеленой высокой крышей. На балюстраде лестницы были нарисованы какие-то картинки, я рукой сдвинула снег с них и удивилась прочности красок. Видишь, какая чушь.
Родной мой, мало я жалела маму все эти годы. Вот теперь, когда мой, Богом даннный, ребенок живет не со мной и хуже,

-186-

чем я, вот теперь я поняла, что такое, если мучают твое дитя. Как же это жить на свете? Не иметь, что ли, ничего теплого милого в жизни? Когда у меня душа чуть не застыла, мне было хорошо, а разве это была я? Не нравятся мне, Зайчик, беспорядки на этом свете и кажется мне, что светлые силы могли бы проявить побольше активности. Кстати, и по отношению к тебе – неужели ж нельзя попроще охранить тебя и поддержать? Ну, не возмущайся, милый, передай З. привет от меня. А он со мной никогда не согласен, так же, как ты?
Спи спокойно, Заинька.

Листик

62. Д.Л. Андрееву

21 апреля 1956

Родненький мой!

Сегодня, наконец, получила первую открыточку от Джони. Немножко стало легче на душе.
Хороший мой, я думаю, что к вам, если еще не приехала, то скоро приедет Комиссия Верх<овного> Совета по разбору дел. У них – огромные полномочия. Прошу тебя об одном – не будь Дон-Кихотом, будь умницей. Советовать мне тебе нечего, сам, если захочешь, все сообразишь, но беспокоюсь, конечно, очень. Достаточно по всему ясна тенденция: выпустить людей, не являющихся настоящими врагами и преступниками, если эти люди совершили в свое время какую-то ошибку и сейчас это поняли. А совсем ангелов среди нас нет.
Не прими это за диктовку. Ты ничего не обязан делать, и я всегда буду уважать любое твое решение, я только прошу, чтобы ты сделал все с умом и не сражался с ветряными мельницами.
Не обижайся на меня. Я не только ничего не требую, но и не прошу для себя ничего, мне только кажется неумным не постараться вырваться.
<...> Чуть не забыла: Биша освободился и уехал куда-то в Московскую область. Это мне написала Джони, она теперь там, где умерла Шура, и Биша 17.IV заезжал туда за вещами.
<...>

Алла

63. А.А. Андреевой

29 апреля – 3 мая 1956

Ну, родное мое дитятко,

кажется наша разлука и в самом деле близится к концу. Похоже на то, что в июне или июле я покину здешние места. Конечно, это еще далеко не «факт», но, повторяю, на то похоже. Куда именно я двинусь и, собственно, каким образом – мне еще

-187-

совершенно неясно; наиболее вероятным представляется (хотя, пока, гипотетическим) инвалидный дом, расположенный недалеко отсюда. Слава Богу, что все это может случиться в такое время года, а не поздней осенью или зимой. Теперь мне чрезвычайно важно узнавать по возможности быстрее и обстоятельней все перемены, происходящие или долженствующие произойти с тобой. Солнышко, я мучительно переболел вашу разлуку с Джони, но теперь готов поверить в то, что и эта разлука – весьма ненадолго. Конечно, ужасна была эта, совершенно лишняя, мягко выражаясь, трепка нервов или, вернее, не нервов, а того, что от них осталось. Но надеюсь, что если в будущем вам обеим еще и предстоят другие «трепки» (без них жизнь почему-то до сих пор невозможна), то трепки эти будут уже в другом роде и в другой обстановке.
Относительно моего здоровья. Листик, в тех фразах моих, которые ты считаешь противоречивыми, я не усматриваю ни малейшего противоречия. Именно: я собираюсь не умирать, а проскрипеть еще несколько лет. А если суждено нечто еще лучшее – хорошо. – Конкретно: сейчас состояние немножко лучше, но я по-прежнему не могу 1) поднимать каких-либо тяжестей, 2) подниматься по лестницам, 3) ходить дольше 1/4 часа подряд; самое же главное – абсурдно-дурацкая реакция сердца – не то что на малейшее волнение или раздражение, а на множество ничтожнейших мелочей, даже на собственные мысли. Вот ты пишешь о страхе Дюканушки перед нарушением его ритма жизни и видишь в этом симптом настоящей старости. Не знаю, симптомом чего является это у него, но у меня наблюдается совершенно то же, и проистекает это из горького опыта, гласящего, что малейшая встряска укладывает меня на несколько дней в постель. Поэтому не представляю, м<ежду> пр<очим>, как буду расставаться с З<еей>, как дотащусь до инвалидного дома и пр. Еще одно: я, конечно, могу в торжественном, исключительном случае надеть тапочки на час или два. Но если я стану обуваться вообще – я умру. Прекрасно знаю, какие эта экстравагантная привычка сулит осложнения и трудности, но все-таки лучше трудности, чем лежание в гробу. А как практически разрешу я связанные с этим осложнения – не представляю и сам. Например: даже в сердечный санаторий я не смогу лечь, если режим этого санатория или врачи потребуют, чтобы я обувался. Босикомо-хождение – основной источник тех сил, благодаря которым я еще существую. Многим это покажется психозом – и пусть; я-то знаю то, что знаю.
Это письмо, весьма возможно, окажется последним или предпоследним моим письмом, и мы скоро сможем разговаривать сколько угодно. Поэтому отвечаю не на все пункты в твоих письмах за этот месяц, требующие ответа. В частности, оставляю до наших бесед вопросы об отношении к прошлому, о Бише,

-188-

о чудовищном бреде Ирины1, а так же о церкви. Должен сказать что сейчас я отчаянными усилиями заканчиваю курс сьощ занятий, потому что в новых условиях мне не удастся углубиться в них очень долго, м.б., и никогда. К сожалению, дело осложняется, опять-таки, недостатком чисто физических сил (я не могу долго сидеть за столом), и, кроме того ужасной духовной тупостью, апатией, которыми ознаменованы 2 последних месяца Дело в том, что из-за сердца мне пришлось изменить повседневный ритм и отказаться от тех ночных бдений, кот<орые> являлись чем-то вроде моего духовного питания. Каждый вечер мне дается снотворное, благодаря которому я сплю подряд 8–9 часов, это очень хорошо, даже просто необходимо в настоящее время, но зато в остальное время я туп, бессмыслен и вял, как взор идиота. А чуть малейшее впечатление – моментально перебои и сердечн<ая> слабость, либо теснение в груди, грелки, нитроглицерин и пр<очее>. Сам себе стал отвратителен, и мучит мысль, каково будет тебе жить бок о бок с таким «фонтаном» жизненных сил. Но выйти хочу в высочайшей степени, и по крайней мере в этом отношении ты можешь быть покойна. Безумно, невыносимо хочу пожить хоть недолго среди природы.
Практические вопросы: 1) Тебя зовут в подмосковный > совхоз; очень привлекательно; но – в качестве кого могла бы ты там работать? 2) Против Латвии у меня есть кое-какие возражения, кот<орые> выскажу потом. 3) Какие еще могут быть варианты? 4) А как насчет района Ташкента? 5) Как ты думаешь: восстановят ли мне пенсию инвалида Отечеств<енной> войны? 6) Можно ли надеяться на какую-нибудь компенсацию за конфискованное? 7) Непременно сообщай все, что узнаешь о бывших и настоящих друзьях и знакомых. М<ежду> пр<очим> О. Веселовская очень больна – водянка – почти все время в санатории. Ее дочка вышла замуж, но скоро буквально прогнала своего мужа, оставшись на 1-м месяце беременности. Вл<адимир> Павл<ович> Митрофанов перенес тяжелую операцию – вырезали большой участок кишки – и сейчас тоже в санатории. О Ш.2 повторяю и подчеркиваю: это – уверенность не на 100, а примерно на 90 %.
Родная, ты кажется полагаешь, что теперь перед тобой вся концепция. Какое там! Треть или четверть. Притом очень важна определенная последовательность, которую пока ты еще совсем не можешь соблюсти ввиду колоссальных пробелов. Вообще, у тебя может сложиться ложное представление о целом, как о чем-то далеком от жизни, ориентированном на далекие исторические эпохи или, отчасти, на вне-временную природу. Это не так, совсем не так. Но требуется еще ряд технических усилий, чтобы все нашло надлежащее ему место. Это письмо выходит ужасно безалаберным. Это потому, что я уже отчасти чувствую себя вроде как на вокзале, многого не затрагиваю в надежде на скорую встречу, да и вообще в голове

-189-

сумбур. Хотя очень может статься, что своими надеждами я слишком опережаю события.
Радио – бедствие, измучившее маму в дороге, теперь настигло и меня. С 6 час. утра до 2 ч. ночи уши у меня заткнуты ватой или хлебными катышками, но это, к великому сожалению, почти не помогает. Вообще, тишину я стал ценить, как величайшее благо жизни. И – странно: в сущности, я очень мало скучаю по музыке: только по нескольким отдельным произведениям.
А мы с З<еей> перечитали вслух «Пиквикский клуб», и это были дни настоящего наслаждения. Одна из лучших книг, созданных человечеством! Ее поразительное отличие от всех остальных – в том, что ни в одном человеке она не может родить ни одной греховной, темной мысли. Чудо чистоты. А знание жизни и людей! и это в 24-летнем возрасте! Вот уж гений, так гений.
Девочка, строчки из «Солнцеворота» попали в «Рух», а не в «Грозного», а по поводу строки из «Лесной Крови» ты права, эта строчка повторяется и тут, и там. Еще несколько слов по поводу названий, прав мореплавателя и пр. Есть несколько (не более десятка) названий и терминов, которые я выдумал сам, в том числе и Навна, Яросвет, метакультуры, Велга и др. И сотни две названий, которых я не выдумывал и не изобретал, но слышал в тех или иных состояниях, причем некоторые из них – многократно. Их транскрипция русскими буквами – только приближение. А некоторые из них я вообще никак не мог расслышать отчетливо. Среди них есть и очень неприятно звучащие, например, Ырл, Пропулк... Но и эти очень выразительны и уместны. Сообщение о том, что значит Велга по-латышски, меня очень огорчило; жаль, что я не знал этого раньше; а теперь уж поздно.
З<ея> долго размышлял и под конец решил, что ты уже сказала ему то, что ему хотелось бы. Я тоже того мнения. Он очень, очень благодарен за карточку, жалеет, что не имеет и моей, а ниточку ощущает, как самый крепкий в мире канат и верит, что рано или поздно мы все будем вместе. Мне его ужасно, мучительно жаль.
Напрасно ты жалуешься, Проталинка, на малую активность светлых сил: противоположные тоже очень могучи, особенно в этом мировом периоде. Вообще, что делается, что делается! Дитятко, теперь нам действительно пора, необходимо, абсолютно необходимо быть вместе. И будем. Вообще говоря, мне хотелось бы, чтобы ты выехала первая, а я – потом к тебе и, м<ожет> б<ыть>, даже не без твоей помощи. Но это мало зависит от наших личных желаний.
Никогда еще я не писал тебе ни одного письма в таком странном состоянии: перо не идет, все время останавливаешься из-за мысли: «об этом лучше поговорим вскорости».
Сегодня кончил курс занятий, начатый еще в 50 г. Не

-190-

станцевали буги-вуги или джигу только из-за сердца.
Вопросов специальных не задаю, только, когда будешь мне писать, подробнее и обстоятельнее старайся сообщать о всем практическом, касающемся тебя, Джони, Коли, меня и всех знакомых и друзей, о кот<орых> у тебя есть какие-ниб<удь> сведения. Надо бы еще сказать «Христос воскресе», но сегодня только еще среда, а получишь ты это письмо уже после Пасхи Но все таки: Христос воскресе!
И хочется прибавить: до скорой минуты, когда мы обнимем друг друга.
Козленочек, ты не пишешь, каков тебе показался «Рух». Он требует несколько особой манеры чтения, иначе его легко погубить. Из всего, что у тебя есть, его я считаю удачнейшим. А вот, попробуй почитать вещь, еще более трудную, т.к. она написана размером, никогда никем не употреблявшимся. Читать надо медленно, плавно и широко. Это – вступление к «Железной мистерии». Размер этот – гипер-пеон3.

[Приписка на полях:] Пожалуйста, Коле мой горячий привет и огромнейшую благодарность.

64. Д.Л. Андрееву

12 мая 1956

Дорогой мой Зай!

Так как я получила от Дюканчика телеграмму, гласящую, что разбор дела закончен (опять), и оно находится на утверждении (т.е. не оно, а он – ответ), то теперь я тебе все напишу, что не писала. Дело в том, что Комиссия у нас уже была. Не пугайся за меня, то, что я еще здесь, не значит, что меня оставили.
Комиссия работала 10 дней. Подавляющее большинство – 4/5 – уехали домой. Человек 40 ждут документов от поручителей и приблизительно столько же – ждут запрошенных дел, т.к. здесь находятся слишком маленькие и неконкретные выписки, на основании которых невозможно с человеком ничего выяснять. Среди этих людей – я. Если из Москвы придет что-нибудь сюда, меня в тот же день отвезут на комиссию, а если решать будут в Москве, все равно ближайшие месяц – два какой-то конец, очевидно, должен быть. И если я чему-то не верю, то только в силу особенностей характера.
Комиссия работала от 18 до 28 апреля, как раз в то время, когда я тебе безбожно врала о том, что перегружена первомайской работой. Никакой работы не было. Но было такое нервное напряжение, что я ни на какие толковые письма не была способна и страшно боялась взволновать тебя. Когда увидимся, все расскажу. Как ни трудно было, я очень рада, что все видела. Тишина, наступившая теперь, тоже необыкновенна. Позавчера уехал последний из близких людей, но это меня не задело, стало

-191-

еще спокойнее и тише, и нервы начинают понемножку выправляться. Если б не страшная тревога за девочку, все было бы хорошо. Но это – как петля на шее, которая то сдавливает, то отпускает. Мама получила от нее два письма из Московской пересылки. Письма, конечно, бодрые, храбрый, курносый Лапсенок на иные и не способен, но меня этим не утешить. Родной мой, прошу тебя, не строй пока никаких планов будущей жизни. Если удастся – устраивайся в инв<алидном> доме во Владимире, если не удастся (чего мне втайне хочется), не волнуйся: мама сняла в Звенигороде дачу с большим садом, там твои босые ноги никого не испугают. Имей в виду, что, когда освобождаются люди в таком состоянии, как ты, то или вызывают родных, или дают провожатого, который такого больного везет до места назначения. У нас многие за эти годы так поехали.
<...> У Саши комиссия или кончила, или кончает работу, но результатов относительно него мне еще не удалось узнать.
Относительно дальнейших жизненных планов, здесь сейчас ничего решать не надо. Будем жить там, где я найду работу, а как это все будет – сейчас все равно ничего не видно.
Спокойной ночи, мой хороший, целую вас обоих.

Листик

Что ты выдумал – может быть, никогда не сможешь заниматься? Что ты, Зайка!

65. Д.Л. Андрееву

23 мая 1956

Родной мой, что-то у меня так скверно на душе из-за тебя! Или ты получил эти мои противные письма, или тебе опять хуже, или что-нибудь происходит. Очень тяжело в такое время, как сейчас, так редко получать письма. До следующего твоего письма не меньше двух недель. Главное, что меня мучает, это то, что ты, конечно, решишь, что я ничего не понимаю.
В воскресенье у нас была хорошая погода (это была Джонина и Зеина Троица1), и я решила осуществить давно задуманное предприятие: одна ушла гулять в лес. Должна тебе сказать, что сдвиг в психике, о котором я подозревала, оказался сильнее, чем я надеялась. Я вышла за ворота, пошла по дороге вдоль леса, и для того, чтобы свернуть в этот чудесный лес, мне понадобилось серьезное волевое напряжение. Так же и для того, чтобы в лесу идти не по тропинке. Совершенно нелепым было ощущение тревоги в лесу и еще более нелепым – чувство успокоенности, если в какие-нибудь неожиданные пролеты между деревьями становилась видна наша архитектура. Я заставила себя пробыть там долго, побродила вдоль речки, набрала фиалок, потом поднялась на горку, спокойно там посидела, глядя на свой «дом», и вернулась. Так как в лесу и на горке походила

-192-

босиком, а на голове у меня была только газовая косыночка простудилась, но не сильно, уже выздоравливаю.
До сих пор я бывала в лесу только с целым стадом, приче^ конечно, ходили по дороге, и вот, оказывается, эти годы так покалечили психику, что мне, с моей ненавистью к стаду и с моей любовью к лесу, нужно взять себя в руки, чтобы пробьгц, в этом лесу сколько-то времени одной. Это имеет отношение опять к тому же разговору, который так неприятен. Если я сейчас позволю себе уступить каким-то странностям и слабостям конечно, они будут прогрессировать. И кончится тем, что я буду гулять с накрашенными ресницами и с ноющими ногами в туфельках на каблуках по дорожке около дома, а ты будецц, сидеть, босой, без галстука (и, вероятно, небритый), в 100 метрах от этой дорожки – отойти дальше тебе не позволит сердце – и оба будем старательно подводить метафизическую базу под эти глупости и устраивать трагедию на ровном месте. <...>

Лист

66. Д.Л. Андрееву

1 июня 1956

Родной мой!

Попыталась писать это письмо в сосновом лесу, но из-за комаров не только писать – остановиться нельзя.
Не думай, я еще не на воле, судьба моя еще не решена, дело еще не пришло, но наша бурная жизнь выкинула еще одно коленце: на наше место прибыли бытовики, а нас, человек около 70, попросили убраться из зоны и поселили в большом доме на горе у соснового леса. Возможно, что несколько человек – и я в том числе – будем ходить еще несколько дней в зону на работу, пока нам там найдется смена. Состояние очень странное. Несмотря на приказ, требующий молниеносного исполнения, я ухитрилась держаться около дома до последней минуты, эту ночь ночевала в комнате, где работала, одна во всей зоне.
Все было бы хорошо, если б вы все, мои дорогие, не были там, где вы есть. Кроме бедных наших старичков, высидевших в своем спокойном курином гнезде зеленого, длинноногого гусенка, я одна могу хоть двигаться свободно, а все остальные – в тюрьме: ты и З<ея>, Джони и ее отец. Они теперь в Риге и, пока все не кончится, мы ничего о них не узнаем. Боюсь очень. У девочки очень странная судьба, мне всегда казалось, что около нее крутится что-то темное, а она – такой храбрый, маленький, курносый Лапсенок.
Это письмо поедет не раньше воскресенья – так у нас теперь получается, так что я каждый день буду понемножку приписывать. <...>

-193-

3 июня 1956

Ничего не происходит. Т.е. – у нас ничего не происходит, а там, где мы были недавно, жизнь бьет ключом: уже несколько раз подрались, стащили картошку на кухне, в нашей маленькой целомудренной кипятилке варят чихир...
От нашего института благородных девиц остались только анютины глазки на клумбе. Очень странно, как, в одну минуту, все, что было связано с пятью годами жизни – и какой жизни! – стало совсем чужим, даже тополя и березки как не наши. Я опять сижу и пишу письма в соснах, на пригорке с ветром из-за комаров. Психические выверты уже значительно исправлены: хожу в лесу без дороги почти по-прежнему, вчера поздно вечером гуляла одна.
<...> Я получила письмо оттуда, где умерла Шура. Биша был там, проездом в Москву; был на ее могиле и просил врача, чтобы она посетила ее 6 мая, в день имянин. Ехал в сопровождении женщины, которая должна была доставить его до места назначения, настолько плохо его здоровье. Моя корреспондентка опять пишет мне, что он реабилитирован, но ей нельзя особенно верить.
Зай, ты не удивляйся странному письму: у меня все из головы выметает ветер и шум деревьев, и я очень плохо все соображаю. И еще – мне очень стыдно писать про лес и про все тебе туда, где ты находишься.
До свиданья, родной, целую вас обоих, хорошие, бедненькие.

Листик

67. А.А. Андреевой

2 июня 1956

Здравствуй, мое родное дитятко! Прежде всего – не думай, что если я писал о ближайших перспективах туманно, то я это делал по недомоганию. Ведь лучше все-таки, если ты получаешь мои письма – такие, какие они есть, чем если бы они стали пропадать. Поэтому и сейчас могу на эту тему сказать только одно: собираюсь пройти такой же этап, какой недавно прошла ты и, весьма возможно, с подобным же результатом. Но возможно и другое: немедленный отъезд, и тут уж не приходится надеяться на то, что меня здесь оставят, пока ты за мной не приедешь: так не бывает и быть не может. Следовательно, реально в этом случае будет одно из двух: либо – в Подсосенский и оттуда в Звенигород, если мне дадут провожатого; либо – в инвалидный дом, если мне дадут туда направление. Последний выход пугает тебя совершенно напрасно. Оттуда ты можешь «взять» меня на конец лета в Звенигород, и за это же время я буду хлопотать о пенсии. Но так как эти хлопоты могут затянуться, возможно, что осенью мне придется вернуться в

-194-

инвалидный. Ты напрасно думаешь, что я собираюсь дополнить своей персоной тот груз, который и без того сваливается тебе на плечи. Конечно, 2/4 зависит от того, в каким виде буду я осенью. Но, так или иначе, я сделаю все возможное для того, чтобы не превратиться для тебя в какое-то живое (или полуживое) бремя.
К сожалению, никаких заметных сдвигов в состоянии здоровья не наблюдается. Глотаю медикаменты и лежу почти все время. Главных беды – две: крайняя суженность движений – и крайне нелепая реакция сердца на малейшее беспокойство. Занятия свои я кончил и теперь буквально ничего не делаю. Большой проблемой стало для меня радио, от котор<ого> некуда спрятаться; если все в порядке, оно вопит мне в окно с 6 утра до 10 вечера. Я скоро возненавижу даже музыку. Пробки в ушах из мыла помогают слабо, да и ушная раковина от них разбаливается. Спрашивается: как же выполнить врачебное предписание – «не волноваться»?
С З<еей> я недавно расстался – предполагалось, что на короткое время; но непредвиденные обстоятельства грозят затянуть этот период надолго; он даже может непосредственно перейти в окончательную разлуку. Стараюсь отогнать от себя эту мысль. Кстати, откуда ты заключила, что он – не то лютеранин, не то католик? Он вырос в исламе и хоть от магометанской ортодоксии далек, но и к христианству имеет отношение не большее, чем я – к буддизму. Отношение же его ко мне такое глубокое и самоотверженное, что теперь меня мучит чувство горечи оттого, что я отвечал на это отношение не так, как нужно. Кроме всего, мне его мучительно жаль. Поэтому мысль, что мы так и расстанемся, не повидавшись – прямо-таки нестерпима. Деловая же сторона его положения в настоящее время – мне неизвестна.
Листик, а мне думается, что добрый тон Джониных писем объясняется не только желанием ободрить и утешить тебя, но и тем, что для бодрости действительно есть основания. М<ежду> пр<очим>, обстановка на той пересылке, где она находится, мало напоминает прежнюю, и ты не суди о вещах по старым моделям. Я, конечно, не знаю характера ее дела, но общая направленность событий и процессов последних лет не дает, по-моему, никаких оснований для пессимизма в этом отношении.
Спасибо тебе за то, что ты нашла, наконец, в себе решимость – написать мне о фронтите, о состоянии ног, о простудах, о неоходимости носить всегда теплую одежду и обувь. Как ни больно узнавать истинное положение вещей, но ведь надо же когда-нибудь, и уж лучше теперь, чем тогда, когда начнется наша совместная жизнь. Теперь – несколько слов по поводу твоих ног, «мод» и изящества. Я ненавижу и презираю – и всегда ненавидел – «моду» вообще. Человек должен одеваться – насколько это от него зависит – красиво, изящно, удобно и

-195-

стильно, а вовсе не модно. Мода – нивелировка, шаблон, пошлость. В особенности же ненавижу я те «моды», от которых страдает здоровье: это кажется мне верхом нелепости и даже чем-то почти преступным. Слава Богу, что мы живем не в эпоху корсетов, париков и прочих нелепостей. Но и в наше время еще есть в некоторых кругах анти-культурный, глубоко реакционный комплекс понятий о моде, как о высшем указателе якобы «хорошего тона». Это, конечно, вздор. Ты можешь одеваться изящно, стильно и красиво, не вредя своему здоровью. Требуется некоторая художественная изобретательность для этого и вкус, а у тебя есть и то и другое в избытке. Поэтому, пожалуйста, не уверяй меня, что ради изящества тебе будет необходимо носить в холодное время такие головные уборы, кот<орые> не закрывают лба, или такую обувь, в которой зябнут больные ноги. Я очень понимаю ту потребность в «красивой жизни», которая совершенно естественно развилась в обществе и которой ты захвачена. Но, на мой взгляд, твоя коренная ошибка в том, что ты ставишь знак равенства между изяществом и модой, между общественными приличиями и дурацкими предрассудками. Я всегда глубоко уважал, буду уважать, и никогда не нарушу общественных приличий. Но я не хочу, чтобы смехотворные предрассудки (сродни тому, например, что до революции считалось недопустимым выйти на улицу без перчаток и без котелка) мешали мне жить и подтачивали мое здоровье. Прости, что я опять об этом, но ведь спор начала ты. Я уверен, что со временем мы найдем с тобой какую-то равнодействующую в этом вопросе, но спорить, конечно, придется. Однако тему эту лучше отложить до встречи, иначе потребуется слишком много бумаги. Ведь на каждый твой довод у меня есть опровержение. А если ты смеешься над ничтожностью этой «проблемы», значит, действительно понимаешь ее не до конца. Пока же я только укажу на ошибочность некоторых твоих параллелей и аналогий. 1). Сопоставление с женой Сафонова1 никуда не годится потому, что там речь шла бы о нарушении элементарных общественных приличий, а здесь – о мещанском предрассудке. 2). Толстой в эпоху сюртуков, фраков и визиток носил толстовку не у себя в усадьбе, а везде и всегда, и для того времени это было не меньшим нарушением общепринятого, чем в наше время – хождение босиком в городе. 3). Не полтора миллиарда, а безусловное меньшинство человечества. 4). Насчет хождения в гости к Диме – не знаю, а вот в таком огромном городе, как Мадрас, босиком ходят почти все, в том числе интеллигенция, служащие и даже буржуазия. Но хватит об этом. Повторяю: уверен, что этот вопрос разрешится у нас с тобой каким-то компромиссом, без всяких трагедий, которые успело нарисовать воображение бедненького перепугавшегося козленочка. Тем более, что не нужно думать, будто босой человек должен быть Непременно небритым, неряшливым и грязным. Мне представляется строгий, скромный, из хорошего материала, изящный, но

-196-

несколько своеобразного фасона костюм. А параллель с желтой кофтой2 совсем неудачна еще и потому, что мотивами этой выходки были: стремление к оригинальничанию, самореклама и эпатирование буржуа.
Почему у тебя «гора свалилась с плеч», когда ты узнала, что я считаю «Рух» самым удачным из всего, тебе известного? Разве было бы что-нибудь страшное, если бы мнения наши на этот счет не совпали? – М<ежду> пр<очим> Уснорм и Орашанф , как созвучия, мне и самому не очень нравятся; весьма возможно, что я их плохо расслышал. Многие из них вообще могут выражены (или отображены) человеческим языком лишь очень приблизительно. Что же касается твоей общей оценки, то она кажется мне преувеличенной и странной. И тем более странной, что ведь ты еще не знаешь главного. Теперь для меня самое большое мучение – в сомнении, узнаешь ли ты это когда-нибудь. А ведь я давно тебе говорил именно об этом, что можно относиться к этому как угодно, но нельзя отнять двух качеств: грандиозности и новизны. Переживать историю с С.Н.3 вторично – нет сил. Ну, даст Бог – как-нибудь. Во всяком случае у меня есть нечто вроде чувства исполненного долга. Говорю «нечто вроде» потому, что для того, чтобы долг был выполнен полностью, нужно еще какое-то время, minimum год-полтора при благоприятных обстоятельствах. Кстати: насчет Ташкента я спрашивал отчасти потому, что жара, как ни странно, на меня, кажется, не действует или действует очень мало. В последние дни я даже понемногу загораю. – Мама по-прежнему присылает чудные посылки и деньги. Теперь у меня сэкономлено 150 р. на случай выхода. Кажется, по п. 10 конфискации быть не должно, и если п. 8 и 11 будут сняты, то явятся основанием для хлопот о компенсации. Следует ожидать и восстановления пенсии инв<алида> Отеч<ественной> в<ойны>. Кроме того, очевидно, поможет (в денеж<ном> отношении) Дима. Материально очень трудным периодом мне представляются поэтому только первые месяцы, почему я и останавливаюсь мысленно на инв<алидном> доме. Открытки для стихов у меня кончились. Если еще задержимся – пришли, если можешь. Присылать буду вразбивку, без системы: потом разберемся.
Господь с тобой, бодрись, уж недолго.4

68. Д.Л. Андрееву

21 июня 1956

Хороший мой!

Сегодня – последний день из нашей недели. Мы с тобой уже 12 лет вместе1. Сейчас напишу это письмо и немножко пойду побродить одна. Я тебе уже говорила, что ты и девочка всегда

-197-

со мной. Только не ревнуй меня к ней, мой родной, а то мне очень больно будет. Сейчас пойду по горке и по опушке леса, я вы оба будете идти рядом, только ты всегда очень грустный, а девочка шалит. Заинька мой дорогой, я у тебя терпеливый Козленок, но мне уже так всего достаточно!
Если у тебя что-нибудь нехорошо, неудачно, ты не бойся за меня, у меня силенок на все хватит, я только иногда пишу.
<...> Дорогой мой, или тебе очень плохо, или ты очень тоскуешь, почему я так неотрывно чувствую тебя рядом? Дорогой мой, любимый мой Зайчинька, хороший мой, бедненький. Так как ничего не бывает зря, то эта затяжка тоже почему-то и к чему-то, может быть, потом поймем. Я думаю, что скоро сообщу тебе что-нибудь о Коле, у них уже началось2. Двое наших туда ездили, и я послала с ними письмо. Целую неделю ничего нет от моих, не понимаю, в чем дело.
Целую тебя, мое Солнышко, и очень люблю.

Твой Листик

69. Д.Л. Андрееву

24 июня 1956

Солнышко мое!

Сегодня такой хороший день – Троица, день святого Яна у католиков и древний праздник Лиго у латышей.
<...> Знаешь, родной, я много перечитывала и письмо твое, и чудесное стихотворение, посвященное Блоку, и задумалась над чертой твоего характера, давно мне известной. Не знаю, как бы потолковее высказаться. Тебе как-то удивительно свойственно раскаиваться. То тебя мучит (это было в давнишних письмах), что ты со мной где-то был не так, теперь тебя мучит, что З. ты неполно платил за его отношение, никак ты не можешь забыть тропинок, закручивающих твою юность... Ну, что ты себя мучаешь, мало тебе того, что от тебя не зависит? И меня, и З. ты любил, как умел, давал все, что мог, о чем ты жалеешь? Юность давно прошла, оставив свой след и опыт – и Господь с ней! Никто на земле еще не был прав. По-моему, если было что плохо и понял это – больше не надо, а что прошло, то прошло, впереди бы наделать поменьше плохого. Это я не навязываю тебе, а просто высказываюсь. На моем душевном счету есть просто безоговорочно подлые поступки, но мое единственное отношение к ним – анализ причин, по которым я так поступила, чтобы, по возможности, больше этого не сделать. А всегда помнить и всегда каяться – даже не подумаю. Интересно, как воевал бы солдат, если б каждого, убитого им в бою, переживал бы так, как, может быть, это и было бы правильно? Правильно – в жизни, а не на войне. А я себя в жизни чувствую солдатом, и психология у меня соответствующая

-198-

Довольно неважненький солдатик, ну, уж как выходит – лучше не умею. Повторяю, что не пытаюсь тебя учить, просто задумалась над тобой и над собой.
Я гораздо больше плохого сделала в жизни, чем ты, и гораздо меньше об этом думаю, чем ты.
А одного не могу вспомнить без злости и досады «хорошего»; того, что ты был хорошим другом, а я хорошей женой Сереже! Очень жаль. У себя отняли, а ему не прибавили. <...>
Ну вот, Заинька.
Сейчас пойду в лес за ягодами. Небо затянуло, кругом гремит но дождь никак не разойдется, и очень душно. Боюсь, что твоему сердечку очень плохо, мой хороший.
Целую тебя, дорогой.

Твоя Алла

70. А.А. Андреевой

2 июля 1956

Здравствуй, родное мое солнышко!

Ну, прежде всего – спасибо за чудеснейшие фото. Особенно то, где ты стоишь прислонившись к дереву – прямо прелестно. Причем, удачно все, включая лесной фон. Эта карточка теперь всегда передо мной. Странно, что я не написал тебе в прошлый раз о той карточке, где вы вместе с Колей: она произвела фурор. М<ежду> пр<очим>, если у тебя есть один лишний (действит<ельно> лишний) экземпляр той, где ты в лесу у дерева – пожалуйста, пришли. Знаешь, Козлинька, я ведь только постепенно привык к твоей теперешней прическе, а сначала все скучал по той, прежней. – Напрасно ты думаешь, что описаниями природы меня расстраиваешь. Наоборот, описания твоих прогулок я читаю с самым радостным чувством, и сопутствую тебе вовсе не «грустный» (в противоположность Джони), а веселый и счастливый. Вообще, Бога ради не думай, что я падаю духом, изнемогаю в духоте и т.п. Нисколечко! Я сам не понимаю, в чем тут дело, но, вопреки логике и здравому смыслу, в последний жаркий месяц я чувствую себя так хорошо, как давно уже не чувствовал. Сильно разволновался только прочитав Юджина Денниса1, а для меня теперь слово «разволноваться» равнозначно понятию «выбиться из колеи». Кстати, я убежден, что у меня вовсе не радикулит. В июне обострилась боль в пояснице, но курс кварца, как всегда, помог. Если бы это был радикулит, то со своим хождением по снегу, я давно бы уже лежал на кладбище. Да и другие есть признаки, указывающие на то, что это не радикулит. Насчет невроза – не знаю, по той причине, что вообще плохо понимаю, что такое невроз. Лобные пазухи у меня тоже оч<ень> часто болят, но несомненно слабее, чем у тебя (и очень чувствительны к охлаждению). Вообще не исключена

-199-

возможность, что оба мы еще «восстановимся», но это мыслимо лишь при условии такой спокойной и комфортабельной жизни, какая вряд ли ждет нас. Спрашиваю серьезно, очень подумай и ответь, согласилась ли бы ты уехать со мной к Диме2, причем вдруг, внезапно. Комиссию жду в июле и продолжаю быть настроенным оптимистически. Может даже случиться так, что я попаду в Звенигород раньше тебя. Насчет Димы спрашиваю на всякий случай, шансы ничтожны, но мне надо знать твою позицию. Что касается З<еи>, то, повидимому, «близок локоть, да не укусишь». Это меня не только злит и нервирует, но и очень тревожит. Это – лежачий камень, под кот<орый> не течет вода. О Джони, дорогая моя, я все понимаю – и твое отношение, и мучения неизвестности. В конце концов, это – лотерея. Лишь бы скорее все выяснилось и закончилось. А о наивности стариков – дитятко мое, ну неужели же ты собираешься пытаться перевоспитывать людей, которым за 70 лет? Такими были и будут, пока живы,– лишь бы подольше были живы. М.б., если бы не эта наивность, они уже давно не выдержали бы.
Ты пишешь, девочка, о моей склонности к «раскаянию». Это – комплимент. Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени. Ты, кажется, думаешь, что я «постоянно» (как ты выражаешься) мучаю себя подобными настроениями. О, нет: я их испытываю гораздо реже и поверхностнее, чем было бы нужно. Требуется немалое мужество, чтобы не поддаваться соблазну – заглушить, отвлечь себя, скользнуть мимо, «обойти стороной», как говорил Пэр Гюнт3. Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла,– хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым4. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется – чтобы развязаться – не знаю где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. п. не вспоминаю – по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины. (Все это я говорю о себе – и только о себе. Пути и индивидуальности бесконечно разнообразны, панацей нет). Вот к этому и относится:

Люблю тебя любовью раненною,
Как не умел любить тогда –
В ту нашу юность затуманенную,
В непоправимые года5.

У нас с тобой вообще очень разное отношение к прошедшему как таковому, независимо от его наполнения. Но тема эта слишком

-200-

обширна; м.б., найду место для нее в следующем письме.
О Саше. Я его видел в сентябре 48 г., мы простились «хорошо», хотя все это было очень мучительно; обнялись й поцеловались. Почему он теперь не отвечает тебе – не понимаю-очень возможно, что он уже в таком состоянии, когда человек не может рассматриваться как вменяемый. Вспомни, милая, хотя бы то, каким ты видела его в 44 г. в лечебнице. А с тех пор прошло 12 лет, и каких... Во что он превратился, можно себе представить... Ты, конечно, вольна вычеркивать из своей жизни кого хочешь. Но я Сашу не вычеркну никогда, даже если он вычеркнул меня. Кто действительно ведет себя, мягко выражаясь возмутительно, так это Юрий Александрович. Объяснять всё это влиянием Маргариты – смешно: человек взрослый, считается мужчиной. Конечно, если когда-ниб<удь> придется с ним встретиться, я буду вести себя корректно, но исключительно ради стариков. Для меня же он не существует абсолютно. И он сам сделал так, что я больше не могу считать его твоим братом. (Это – единственный человек, внутреннее отношение к которому у меня уничтожилось в результате нашей катастрофы). М.б., когда я выйду и узнаю все, уничтожится отношение и еще к кому-нибудь; но до сих пор эти отношения видоизменялись, но не уничтожались.
Ты требуешь, родная, чтобы я «никогда так не говорил» (это об С.Н. и т<ому> подобном). Но как же быть: говоришь о печальных возможностях – значит «каркаешь»; подбадриваешь себя надеждами – оказывается, этим можешь «сглазить». Ни сесть, ни встать! Главное же, я не верю в этот тип невольного воздействия людей на события. И закономерность, которую ты утвержаешь, я в жизни не наблюдал. Что же касается твоего тезиса, что человек, будто бы, может вынести все, то если бы это было так, люди не умирали бы, не сходили бы с ума, не кончали бы с собой и даже не хворали бы. А напоминание о том, что я смог вынести больше, чем предполагал – тоже не аргумент: все то было до инфаркта. Впрочем, имей в виду, что печальная возможность в стиле истории с С.Н. кажется мне маловероятной – по целому ряду причин, излагать здесь которые невозможно.
Я ужасно рад, Листик, что ты часто смотришь кино. Должен сказать, что в театр меня особенно не тянет, телевидение меня не интересует, но в кино, если б была возможность, я бы ходил часто. Особенно заманчивым рисуется мне широкий экран. Это мы с тобой посмотрим непременно (в подобных случаях я согласен обуваться). И еще что меня интересует очень остро, это – архитектурные новинки за эти 10 лет, особенно все, что связано с реконструкцией и строительством Москвы. Высотные здания я видел во сне бесконечное число раз. Побывать в Москве, в Кремле, поездить и походить по городу хочу ужасно. Но жить, конечно, было бы лучше поближе к природе.

-201-

Пожалуйста, детка, описывай свои прогулки и вообще природу: мне это очень, очень приятно читать. И непременно сообщи подробно, что это за антикомариная жидкость? сколько стоит? чем пахнет? цвет? долго ли действует? Ведь это – то, о чем я мечтал 49 лет.
Пришло твое письмо от 27.VI. Насчет душ<евной> защиты, которой ты никогда во мне не находила – обижаться с моей стороны, после того как я не сумел защитить тебя в 47 – было бы дико. Но читать такие признания без глубокой горечи тоже невозможно, хотя они и не являются неожиданностью. Правда, раньше ты говорила и писала другое, но мне и тогда казалось, что ты говоришь это «жалеючи» меня или бессознательно и невольно подменяя существующее желаемым. Все-таки странно, что гораздо более далекие люди могут находить во мне для себя какую-то душевную опору, а ты нет. Это – не упрек, не подумай так, а просто недоумение. Что касается дома инв<алидов> сейчас, то 1) условия там, насколько я знаю, не хуже моих нынешних; 2) мне не обойтись без того, чтобы под рукой постоянно была врачебная помощь; 3) без каждодневной заботы (внешней) близкого человека я какое-то время существовать могу; 4) ведь вообще это мероприятие я рассматриваю как временное, но почти необходимое. Не могу же я наваливаться на плечи 72-летнему Дюке. Кстати, от мамы очень давно я не получаю ничего и начинаю беспокоиться.
Пока писал письмо (а это всегда бывает неск<олько> дней) изменилась погода и вместе с жарой миновал, увы, очередной период хорошего самочувствия. Впрочем, тут и другие причины: во-первых, радио – бесновалось по 16 ч. в сутки, а во-вторых, волнение, вызванное Юджином Деннисом, и от кот<орого> до сих пор не могу войти в норму. – Девочка, зачем такие крайности: или шаблонная «европейская» пиджачная пара или «маскарадный» костюм? Между ними – целая лестница промежуточных возможностей. Касательно индийского муж<ского> костюма: форма конгрессистов8 – некрасива, несообразна с климатом, вообще нелепа. Но среди чрезвычайно разнообразных типов муж<ского> туалета в Индии есть очень красивые. Да я в эстетич<еском> смысле даже тюрбан и дхоти9 предпочел бы тому гнусному футляру для тела, кот<орое> незаконно называют «европейским», забывая, что и Европа в свое время создавала красивую одежду. А сочетание двубортного пиждака и босых ног – стилистический абсурд, и возможность его избегнуть я вижу в том, о чем уже писал. – В «Рухе» надо читать, конечно, Соборная душа, а не «свободная». Ну, кончаю, родненькая моя. М. пр., Руденко вечно болеет, старая история. Все-таки мне кажется, что июль принесет разрешение вопроса. Целую и молюсь за тебя постоянно.10

Д.

-202-

71. Д.Л. Андрееву

9 июля 195б

Зайчинька, слава Богу – получила письмо!

Отвечаю сумбурно, чтоб только быстрее ты получил отклик. Самое главное – не надо грустить, милый, из-за того, что я не нахожу душевной защиты в тебе. Я, наверное, очень бестолково выражаюсь. Понимаешь, я иногда страшно устаю от всяких высот (это ведь не новость), и мне хочется просто опереться на сильное плечо и ничего не думать. Что ж ты огорчаешься, что я этого в тебе не чувствую – в тебе этого «просто» и нет. А другие люди находят в тебе больше опоры, потому что они лучше меня вот и все.
Дальше. Постарайся понять все так, как я думаю, а не так, как сумею написать.
Я не могу ехать с тобой к Диме, потому что это убьет стариков. Но я считаю, что это – единственное, чего можно хотеть, и категорически требую, чтобы, если будет возможность, ты к нему ехал. Понимаешь – категорически требую. Не думай, что это вспышка – я очень много об этом думала. Я уверена, что скоро – сравнительно скоро – и я могла бы приехать к тебе и, конечно, очень мало сказать, что только этого и хочу. Но я не имею права из-за Дюканушки. Я не надеюсь его «перевоспитать», но уверена, что довольно скоро он во многом убедится. Я никакими словами не могу рассказать, как много ты значишь в моей жизни – это вышла очень глупая фраза. Понимаешь, ты – это все лучшее во мне. Но ты сам перенес центр тяжести из области личной в область творчества, ты сделал это давно, и я это полностью приняла. Поэтому повторяю: если можешь, поезжай к Диме. Пойми, что то, что я сейчас пишу, обдумано (и даже обсуждено) 100 раз.
А что касается «скуленья» по поводу «простой опоры», Солнышко мое, это же старая песня, а корни этого хныканья ты знаешь, и это бывает редко, и с этим не надо считаться – припадки малодушия бывают у всех.
О деле, о Руденко, о Комиссии у меня нет сил писать.
<...> Заинька, кончаю, завтра в 6 на работу.
Крепко целую родного, хоть бы ненадолго повидаться и иметь возможность быть за тебя спокойной.

Листик

Начало поэмы – чудесное. Я такие вещи больше люблю, чем Лиурны... Не сердись! <...>

-203-

72. А.А. Андреевой

16 июля 1956

Родная моя,

Ну что ты так изводишь себя беспокойством обо мне?! Ведь для этого нет абсолютно никаких оснований. Мало тебе настоящих тревог и неприятностей, надо еще изматывать себе нервы тревогой о каких-то несуществующих, но якобы грозящих мне катастрофах! Мне не грозит ничего страшного. Даже в случае отрицательного решения я чувствую в себе силы пробыть здесь по крайней мере еще год, а за год хватит времени и для нового кодекса, и для новых пересмотров. Бога ради не растрачивай силы на ненужное беспокойство обо мне, а старайся сконцентрировать их для перенесения последних трудностей нашего десятилетнего этапа. Достаточно того, что приходится болеть душой за Джони и за наших старичков. То, что ты пишешь об их ничегонепонимании, мне ясно совершенно; как живого вижу перед собой Дю со всеми его успокоительными интонациями... но уж тут ничего не поделаешь; нечего и пытаться. Просто надо будет стремиться уложить наши отношения с ними в какой-то иной плоскости, не затрагивая мучительных тем. Правда, это будет нелегко, если нам придется какое-то время жить у них, тем более, что они оба по большей части сидят дома, и я даже не представляю, где мы могли бы с тобой разговаривать по-настоящему. Но как только мы отъединимся территориально – убежден, что вместе с этим исчезнут и главные камни преткновения. Главное – меньше с ними спорить, не пытаться разрушать их иллюзии. Зачем? А в наших собственных делах придется, конечно, отстаивать свою линию спокойно, без многословных тирад, почти молча. А что они пишут тебе из Звенигорода? Я не получил ни строчки, но 2 замечательных посылки. Каково их состояние? Чем Дюка занят, как заполняет свой отдых? Мама, конечно, радуется прохладной погоде... Не знаешь ли, где теперь будет жить Юрий1?
В состоянии моего здоровья – ничего нового. По поводу медикаментов – видишь ли, сейчас как раз делается опыт (уже 2-й раз), как, могу ли я обходиться без оных (не считая снотворного). Кажется, ничего из этого не выйдет. Но это меня пугает меньше всего. Вот от снотворного я здорово отупел, но тут ничего не поделаешь; в настоящих условиях без него все идет кувырком. А насчет радио – какой же ты чудачок! Как мог бы я «выключить» громкоговоритель, находящийся в нескольких метрах за моим окном? Помнишь, как в 45 г. мы охали и ахали по поводу несчастной судьбы тех, кто вынужден терпеть уличный репродуктор рядом со своими окнами? По этому поводу я уже написал жалобу министру Внутренних дел, потом Булганину, и вот жду ответа. А пока – ежедневные головные боли и изрядная трепка нервов.

-204-

Теперь ясно, что июль не принесет мне никаких крупных перемен, ибо то, что намечалось на этот месяц, переносится на август. Коротаю время за чтением Брэма2; прочитал только что вышедшую книгу Ермилова о Достоевском3. Боюсь, что Федору Михайловичу приходится вертеться в гробу безостановочно, как мельнице. М.прочим, книга заостренно антирелигиозная. – А в общем, жизнь моя внутренняя за последние месяцы, после окончания занятий, поражает своей пустотой, вялостью и тупостью. – Похоже на сосущую боль под ложечкой, тоска и тревога о З<ее>. Очень боюсь, что вопрос с ним будет разрешен вопреки здравому смыслу. (М.пр., ты спрашиваешь: замечал ли я, что случается именно то, чего боишься? Нет,– такого закона, по крайней мере в своей собственной жизни, я не наблюдал! Обычно ни мои «страхи», ни мои «страстные желания» не оказывают на события моей жизни никакого прямого воздействия. Иногда ждешь хорошего – и оно приходит, иногда – нет; иногда ждешь дурного – и иногда оно приходит, иногда же нет).
Девочка, твои письма прямо пахнут лугами, лесами, солнышком! Как хочешь, а я очень, очень рад, что в это лето ты прикоснулась к природе более или менее по-настоящему. Только, родная, будь ради Бога осторожна, старайся не промокать, не промачивать ног и ходи, глядя под ноги, а не в небеса. И уж если вздумаешь разуваться, то, пожалуйста, только в сухую, жаркую погоду. Как твой фронтит, как боли в ногах? А я третьего дня ухитрился даже здесь промокнуть до нитки; впрочем, с меня, как говорится, «как с гуся вода». А еще в прошлом году я веселился под летним дождиком в одних трусах.
– Напиши, есть ли сейчас в твоем окружении кто-нибудь более или менее близкий. – Колю4 я вовсе не информировал о маме в таком направлении, как ты думаешь. Наоборот, я старался дать ему понять, что «останавливаться» у них невозможно. Но дело в том, что такие вещи ему, очевидно, понять очень трудно. Если бы к нему вдруг приехал кто-нибудь с рекомендацией от меня, он бы расшибся в лепешку. Это для него абсолютно естественно и он, по-наивности, думает, что для всех моих родных он будет желанным гостем. Что же касается его намерений беседовать с мамой на «семейные» темы, то здесь надо понимать, мне думается, некоторые вопросы, связанные с тобой и мной, а не с Тамарой5. Но, во всяком случае, мама впадает в панику совершенно напрасно. Наверное, ты уже объяснила ей, что могла.
Нелепости, происходящие с Сашей6, меня прямо убивают. Дело в том, что ты кое-чего не знаешь. В его несчастьи виноват целиком и полностью только я. Когда-нибудь расскажу. Должен признаться, что мне страшно жаль, что тебе не удалось к нему съездить. Знаю, что тебе это было бы нелегко, но уверен, что это послужило бы к добру для всех нас. А Биша – неужели он живет в семье Нелли? Ее муж жив7?

-205-

О стеклянной стене я знаю. Это – всеобщее. Только не пойму еще, в чем тут дело: в инстинкте или в запорошенности, или в том и в другом вместе. Во всяком случае, действительно великое счастье, что между нами этого не может быть.
Деточка, если мое письмо от 3/VII (с началом «Ленинградского апокалипсиса»), адресованное еще на 1, затеряется, ищи его там, а моему начальству писать незачем: оно очень аккуратно и, конечно, давным-давно отослало письмо по адресу.
М.прочим, я что-то запутался: есть у тебя «Святые камни»8, или нет? Не забудь ответить на этот вопрос. И потом: если в каких-ниб. стихах не можешь разобрать того или другого слова – непременно переспроси меня, и я отвечу. Спрашивай также насчет непонятных слов.
Теперь несколько вопросов. 1) Какие ягоды собирала ты в лесу? 2) собирала ли грибы? (говорят, нынче очень грибное лето). 3) Не забудь написать подробно про антикомариную жидкость. 4) Что теперь, летом, ты надеваешь на голову для защиты лба? Как сейчас дела с желудком? 6) Непременно ответь насчет Димы и твоего желания или нежелания: м.б., это не так уж эфемерно. 7) До какого времени наши собираются пробыть в Звенигороде?
Если дело опять затянется, и я задержусь здесь на N-ное количество месяцев, попробую заняться «Розой Мира» (этот курс пока что пройден наполовину), но боюсь, что каким бы то ни было занятиям будет очень мешать радио. Во всяком случае, о писании стихов под этот аккомпанемент не может быть и речи.
Не сердись, родная, на то, что это письмо выходит такое пустое: какова голова, таково и письмо.
М.пр., ты, кажется, представляешь меня в каком-то опустившемся виде. Это напрасно. Насколько возможно в моих условиях, я слежу за собой, соблюдаю все требования гигиены, а ноги мою по 4 раза в день. К сожалению, за последний год сильно выпали волосы. И странно: они падают, но седина не увеличивается, а даже, как это ни странно, немного сократилась. Зато кожа сильно просвечивает уже на макушке и в других местах. «Седая грива», о кот<орой> я мечтал с молодых лет, так и остается, увы, мечтой.
След<ующее> письмо расчитываю написать в первых числах августа, а потом – в начале сентября. Если же случится что-нибудь экстраординарное, то на протяжении августа напишу внеочередное. Но это вряд ли... Между прочим, с деньгами вышло хуже, чем я предположил, и в наличности у меня сейчас 65 р.
Ну, ласковый мой Тапирушка, до свидания, Господь тебя храни! Не волнуйся обо мне и бодрись. Если будет связь с кем-нибудь из наших – передай привет. А дальше – поэма: в след<ующих> письмах следи за нумерацией строф, чтобы не спутать.9

Даниил

-206-

73. Д.Л. Андрееву

22 июля 1956

Зайка! Всякое письмо от тебя – радость, но неожиданное J просто большой праздник. Хороший мой, значит, я подняла такой ужасный скулеж, что довела тебя до просьбы о дополнительном письме!
Ну, бегу бегом по письму. Я не тревожиться не могу. Интересно если б у меня был инфаркт, и я после него так долго не могла бы оправиться, что бы ты пищал? И что бы тебе казалось? Стариков я перепугала насмерть циклом отчаянных писем, вызванных очень для меня неприятным переездом сюда. Понемножку все утрясается, конечно, но их, бедненьких, я настолько вышибла из колеи, что мне Дюканчик написал подряд 4 письма, а мама с перепугу замолчала. Они живут в Звенигороде, по-моему, хорошо. Я думаю, что мы их, даже в самом лучшем случае, там уже не застанем, и мне это очень жаль. Дюканчик написал свою часть англо-русского биологического словаря и теперь гуляет. Два раза в неделю ездит в Москву в Прокуратуру.
Да, Солнышко, с ними будет много – мне кажется, не трудностей, но сложностей.
Не печалься о своем «отупении» – пройдет. Я все-таки рада, что ты прервал занятия, нельзя так истощать мозг и нервную систему. То, что ты пишешь, страшно читать, такой в этом слышно переполненный пульс и такое страшное напряжение нервов.
Про радио – прости, родной, я думала, что в комнате! У нас ведь тоже этого было очень много, я даже немножко привыкла в течение нескольких лет.
Заинька, родной, как нам с тобой не повезло – еще за наших друзей мучиться, и все это вместе! Я только надеюсь на то, что, может быть, все эти клубки и распутаются тоже сразу, так ведь бывает иногда. А о закономерности вот что: я заметила, что, если я чего-нибудь страшно боюсь и думаю, что «не переживу этого», то именно это случается, и я переживаю. А если чего-то страшно хочу – могу быть спокойна,– не будет.
Как мне жаль, что письма мои больше не смогут пахнуть лучами! В лес я теперь попадаю только в субботу вечером и в воскресенье днем и не одна, а целой бражкой. Там, где я жила прошлый месяц и так хорошо гуляла, я собирала землянику. Ее было так много, что однажды я нашла ягодное место ночью, в темноте, по запаху. На следующее утро пришла проверить ночное впечатление и увидела, что не ошиблась – собирала ягоды, лежа на животе и переваливаясь, как поросенок. Здесь мы бегаем за малиной, ее тоже очень много, но не так и не такой, как в Филипповском. Но, конечно, каждая ягодка вызывает волну воспоминаний. Грибов мало, правда, быть может, надо лучше знать места, а это невозможно в таких условиях.
Я немного рисовала на 1. 8 маленьких пейзажиков. Сначала

-207-

было очень страшно, потом ничего. Пейзажики очень неважные, но хоть я увидела, что не все потеряла, поупражняюсь и смогу рисовать.
<...> Ты просишь подождать писать о стихах. Хорошо, не буду. Скажу одно: размер тебя, как поэта, и своеобразие подтверждаются каждый раз. Но я думала, что без меня тебе лучше, потому что эти стихи лучше прежних, а сейчас думаю иначе. Может быть, я и нужна тебе – поэту, может быть, я сумела бы больше согреть тебя, если б мы были вместе. Понимаешь, очень большой поэт ты и без меня, но, может быть, если б я была рядом, я незаметно внесла бы теплую нотку в твою душу. Все сказала нескладно и неладно, Заинька.
Родной мой, кончаю письмо по глупой причине: иду в кино и боюсь из-за этого не успеть отдать его, а отдать надо непременно сегодня вечером.
Целую тебя, голубчик мой ненаглядный.

Твой Листик

74. Д.Л. Андрееву

28 июля 1956

Золотко мое!

Как жаль, что мои письма потеряли аромат лугов и леса, если это тебя радовало! И взамен не приобрели ничего, потому что я, говоря правду, здорово «сорвалась с катушек». В той атмосфере, которая меня сейчас окружает, это неудивительно. Получила сегодня письмо от Дюканушки с сообщением, что он получил письмо от Кемница. Аня еще там, где я, Комиссия относительно нее также ничего не решила. Кемниц пишет, что в июне заходил в Прокуратуру Белоусов, там его поругали за то, что он ничего не писал, заполнили какой-то «опросный лист свидетеля» и заверили в скором благополучном исходе. И как только им не совестно еще заверять! Впрочем, что это я!
Хуже всего то, что я потеряла душевное равновесие. Теперь я вижу, чем для меня была сцена и как мне будет трудно жить без нее. Ты не любишь и не чувствуешь театра, поэтому тебя может задеть, если я скажу, что, по-настоящему, для меня сцена – то, что для тебя стихи. К счастью, без твоей «маниакальности», а с моей всегдашней готовностью на худшее и неверием в хорошее лично для себя. Если б мне было на 10 лет меньше, я пробила б стенку головой, но была бы актрисой. Но за 40 лет это смешно и ненужно.
О стеклянной стене. Знаешь, мне кажется, в чем дело? Во-первых, в трусости окружающих. Мы всегда будем для всех зачумленными, я в этом не сомневаюсь. А во-вторых, понять друг друга могут только люди, прошедшие одинаковую дорогу. И мы, среди «не наших», как Андреевский Елеазар1.

-208-

Отчасти потому у меня так все в душе топорщится против возможных встреч с прежними знакомыми, и я, рассуждая теоретически, была бы рада уехать туда, где нет нитей, связывающих с прошлым.
<...> Спокойной ночи, мой родненький.

Листик

75. А.А. Андреевой

30 июля – 2 августа 1956

Здравствуй, родная Проталинка!

Буду писать бессистемно – в том порядке, в каком затрагиваются вопросы в твоих последних письмах.
Девочка, мне кажется, что некоторую опору ты все-таки почувствуешь, когда мы будем вместе. Тогда твои тяжелые душевные состояния будут восприниматься мною иначе, я именно не буду чувствовать себя в такой степени бессильным помочь и поддержать как теперь, находясь вдали от тебя. Поэтому и реакция сердца будет иная. И не говори пустяков, будто бы ты не ощущаешь опоры потому, что недостаточно «хороша». Смешно слушать! У тебя есть стороны души, которые ставят тебя выше всех женщин, которых я знал. И неужели ты думаешь, я не понимаю потребности в «простом и маленьком» счастье? Господи, да как еще понимаю, и как его тоже хотел бы. Несмотря на то, что я не смог его дать тебе не по своей вине, я всегда чувствую так, будто я в каком-то смысле искалечил твою жизнь (невольно, конечно). Не знаю, как в этом плане построится наша с тобой жизнь в будущем – зависит это от многого, главное от здоровья – но, возможно, в каком-то отношении оно будет полнее, чем была наша жизнь в 45–46 г.
Относительно Димы. Ты абсолютно права в своем отказе; собственно говоря я этого и ждал. Но, конечно, ты говоришь совершенно абсурдные вещи, предлагая мне этот вариант осуществить в одиночку. Прости за резкость, но это – совершеннейший вздор. Помимо всего, такая перспектива просто бессмысленна, потому что я не смог бы там сделать того, ради чего вообще все предпринималось бы. (Кошмарное перо, расплывающиеся чернила и безобразная бумага! Писать – мучение, а читать такое письмо – мучение вдвойне).
И напрасно ты противопоставляешь Навну, Лиурну и пр. этому – возможному или нет – простому маленькому счастью. Это ни в какой мере не исключает одно другое, да и почему бы это могло исключать? Ни с каким аскетизмом Навна и Лиурна не связаны. Миленькая, родненькая, да как ты не понимаешь, что стихи стали лучше не потому, что я – без тебя, а потому, что ты была со мной 2 1/2 года?! Вот в 47 году я говорил тебе (а ты не верила): кончу «странников» – возьмусь

-209-

за стихи. Это шевелилось в подсознании (отчасти уже в сознании) именно то, чему пришлось являться на свет уже без тебя. Последующие года способствовали его появлению только тем досугом и той сосредоточенностью, которые они мне подарили. Но если бы ты была рядом – все вышло бы и лучше, и легче, и теплее, и, может быть, появилось бы и то, чего без тебя не появилось.
Кстати, хочу, чтобы ты точно представляла бы последовательность частей. Вот она. «Святые камни». «Симфония городского дня». «Афродита Всенародная». «Темное видение». «На синем клиросе». «Из маленькой комнаты». «Ленинградский апокалипсис». «Яросвет». «Навна». «Гибель Грозного». «Рух». «Метаисторический очерк». «У демонов возмездия». «Сквозь природу». «Босиком». «Миры просветления». «Жизнь на изнанке мира». «Предварения»1. – Ты пишешь о «переполненном пульсе» и страшном напряжении. Но ведь это еще цветочки. По сравнению с «Жел<езной> Мистерией» это – аркадия, буколика, санаторий.
Насчет З<еи> я и сам очень беспокоюсь. Надеюсь, по крайней мере, что вскорости положение станет для меня более ясным. – Что же касается их отношений с Колей2, то все было не совсем так. Никаких ссор между ними не бывало, и З<ея> относился к нему хорошо, хотя, конечно, некоторые стороны характера Коли ему не нравились. Но Коля его не любил, причем мне так и осталось не вполне ясно, за что именно. Интересно (и непременно ответь), какие ты усматриваешь у Коли типично национальные черточки? А плебейство и не могло бы не быть: вспомни, если знаешь его детство и историю его жизни. Удивляет скорее противоположное: некоторая врожденная интеллигентность, взяться которой было решительно неоткуда. А наряду с этим,– «дитя природы», и это ярко сказалось в его просьбе о приюте для его будущего шурина. Представляю, как неприятно тебе было посылать отказ, но, конечно, другого выхода не было.
А многое для меня остается неясным. Например. Я надеюсь со временем рассказать тебе, почему перед Сашей виноват прежде всего я, а не ты; но если ты считаешь, что явилась первопричиной несчастья, то откуда озлобленность против него? Почему он должен быть всепонимающим ангелом? Он – обыкновенный и очень несчастный человек, вот и все. А ваше свидание с ним и, как теперь говорят, личный контакт позволили бы многое-многое поставить на свое место.
О Юре же ты вряд ли меня переубедишь. Ты ставишь ему в заслугу то, что он не говорил высоких слов. Ну, этого – маловато, чтобы перевесить, хотя бы и с теплым письмом впридачу его возмутительное поведение с тобой на протяжении 9 лет. Если ты хочешь считать братом человека, за 9 лет не написавшего тебе ни строчки из-за самой пошлой трусости – воля твоя, но, конечно, это приводит на память пословицу: «Не по-хорошу мил, а по-милу хорош».

-210-

У тебя всегда было к нему теплое, непосредственное, чист^ родственное чувство; он всколыхнул его своим письмом (написанным тогда, когда молчать стало уже более чем неприлично) и ты все ему готова простить. А когда, вместо родственного чувства, у тебя есть к человеку, как например к Бише, давняя неприязнь, то ему зачитывается каждое лыко в строку и усматриваются дурные или низкие побуждения даже в таких поступках, где их не сыщешь днем с огнем. Я про его письмо кот. ты мне переслала. Я его перечитал 10-й раз и абсолютно не могу понять, как можно было отнестись так, как отнеслась ты, к этому документу, написанному человеком через месяц после величайшего горя, какое он испытал в жизни. Странно, что он вообще сумел заставить себя взять перо в руки и писать связно и более или менее последовательно (не только тебе, а кому бы то ни было). Я, возможно, не сумел бы. И обижаться тут на какую-то «возвышенность» и «снисходительность» его выражений – это уж, прости меня, как-то несерьезно. И, должен сказать, это особенно поражает рядом с твоим всепрощающим отношением к Юре. Кстати, м.б., мое отношение к Юре тоже односторонне, как твое – к Бише; хотя вряд ли, потому что оно основывается не на интонациях его выражений и не на истолковании его поступков, а на единственном, но зато непростительном факте: на его 9-летнем молчании и бездействии. Листинька, ты ни звука не пишешь о том, как отразилась физич<еская> работа последнего месяца на твоем здоровье. А косвенные фразы какие-то противоречивые: то говоришь, что окрепла и что поле пошло тебе на пользу, то – что работать там не можешь. Да судя по 34%3 – действительно не можешь, моя бедненькая, мой родной зябличек, ласточка! А о твоей работе художника – уж действительно, кто может лучше меня понять и посочувствовать!
Отвечаю на некоторые вопросы. Курю 5–6 сигарет в день (вместо 20–25). Это – с 1 мая. Совсем бросить пока не удалось. С З<еей> ничего нового, надеюсь на скорую встречу, хотя и не такую, о какой можно было бы мечтать. 8 августа я тебе напишу только в случае экстраординарных происшествий, а если их не будет – то след. письмо будет писаться в начале сентября; (м.б., удастся за это время написать маме. До которых чисел они будут в Звенигороде?).
Спрашиваешь, есть ли что-нибудь просто лирическое. Но ведь лирич<еского> элемента очень много почти во всем, что ты знаешь. А абсолютно «чистой» лирики у меня же всегда было мало. Это не моя вина, ведь у каждого – свое «амплуа». А главное – та лирика (чистая), какая имеется, отнюдь не принадлежит к числу высших достижений. Ведь, например, 1-е стихотв<орение>, которое я тебе послал (об Азраиле4 и пр.) – именно чистая лирика, но вряд ли это – удача. Имеется, как ты знаешь, много лирики природы, лирики гражданской, философской; но для чистой (т.е. любовной) лирики, кроме всего, еще и возраст малоподходящий. Впрочем, когда увидимся,

-211-

кое-что увидишь. Но ничего особенного не жди.
2 слова о здоровье. С сердцем – ничего нового. От устойчивых болей в лобных пазухах прошел курс уколов пенициллина, но это почти не помогло. В довершение всего, эта гнусная погода сделала свое дело: меня продуло и случилось обострение того, что раньше считалось радикулитом. Кончаю повторный курс кварца и соллюкса (это помогало в таких случаях раньше), но безрезультатно. Фактически сейчас почти все время лежу, даже на прогулке. Что за дикое лето? Не Тихоокеанские ли фокусы тут виной? – Из-за отвратительного пера стихи5 расплылись, боюсь, что многого не разберешь. В таком случае – переспроси. Спасибо за дубликат карточки: зачем она понадобилась, потом объясню. Спокойной ночи, моя нежная, ласковая, лучшая на свете, вечно любимая.

[Приписка сверху страницы:] Прочитал А. Зегерс6 и понял тебя.

Твой Д.

76. Д.Л. Андрееву

8 августа 1956

Милый мой!

Вчера пришло твое письмо – раньше, чем я ждала. Вечером случайно не было света, поэтому я его читала при каком-то огарке, а отвечаю только сегодня. Самое главное: если б ты мог себе представить, как ты меня обрадовал, утешил и приласкал этим письмом, родной мой! Как уже хочется быть вместе!
Относительно Димы. Хороший Зайчик, я, конечно, засияла, прочтя, что ты один не хочешь, но это неправильно. Подумай, все-таки, еще. Ведь ты у Димы, это – твое здоровье и – пусть молчание, но творчество. И покой, какого иначе никогда не будет. А кроме того, может быть и осмысленно, если не думать обо мне в обычном смысле этого слова.
<...> Ты спрашиваешь о моей работе в поле. Видишь ли, голубчик, после 9 лет сиденья в пропитанной олифой, клеем и керосином комнате я надышаться не могла, в этом отношении в поле было хорошо, но сердце мое, конечно, не может выдержать никакой физической работы. Вот уже недели три, как я не хожу в поле, принимаю лекарство, и только теперь сердце немножко угомонилось, а в поле, со своими 34 %, я работала немножко больше двух недель.
Спокойной ночи, милый, любимый мой, ты умница, что догадался написать, что я тебе нужна, мне так хорошо сейчас. Я уже не могу больше с Джони и с З<еей>, уж пусть все выяснится!
Спи, Заинька.

Листик

-212-

77. Д.Л. Андрееву

17 августа 1956
[Москва]

Родной мой!

Ты, конечно, недоумеваешь, почему я до сих пор не приехала к тебе. Я тоже думала, что, едва поставлю в Москве чемодан – прилечу во Владимир. Многолетняя привычка жить без документов! Конечно, пришлось сразу заняться делами. Сейчас я получила разрешение на прописку в Подсосенском. Отдала паспорт в домоуправление, получу его обратно в понедельник. В понедельник вечером могла бы и выехать к тебе, но тут ещё дело: я была в Прокуратуре уже два раза и записана на прием к Терехову на четверг. Умнее сначала повидать Терехова, а потом ехать к тебе, потому что Руденко опять не подписал решения, опять отправил дело на доследование, и может быть, после разговора с Тереховым, я что-то смогу сказать тебе деловое. Родной мой Заинька, мне так трудно писать сейчас – никаких слов нет, так надо говорить!
Я была в инвалидном доме, где живут Саша и Галина. Даник, говорю совершенно объективно – перестань о них волноваться, им совсем неплохо. Живут вдвоем, в отдельной комнате, в хорошем доме. Кругом – чудесный лес. Выглядит Г<алина> Ю<рьевна> очень хорошо, рисует и пишет картины, только ходит с трудом из-за старого растяжения вен. Саша – в 10 раз лучше, чем в 44 году. Оба кислы и стары, что больше объясняется просто девятью годами, чем спецификой этих лет.
Саша сказал, что ничего плохого против тебя не имеет, не пишет из-за цензурной несвободы. Прибавил, что ему еще трудно написать тебе после смерти Шуры, но, если б можно было писать свободно, он написал бы.
<...> Уходя, я, можно сказать, вытащила из Саши записку для тебя. Переписываю, а подлинник буду хранить, как документ. «Дорогой Даня! Все еще не могу прийти в себя и приучить себя писать. Надеюсь, что понемногу обойдусь и напишу тебе. Береги свое здоровье – оно пригодится еще. Всего хорошего. Целую тебя. С.»
Они переписываются с Бишей, который получил какие-то деньги за старые переводы и отдыхает сейчас под Калугой. К ним заезжал Ивановский. Анечка приехала к ВикКору> Андр<еевичу>. В день моего приезда пришло очень милое письмо от него Дюке.
Татьяна Влад<имировна>2, очевидно, реабилитирована, потому что даже какие-то деньги получила.
Вчера пришло письмо от Ирины Усовой, живущей в Томилине. Она послала тебе посылку. Я напишу ей сегодня вечером или завтра. Я была, из-за прописки, в Левшинском, Евгения Петровна3 бросилась мне на шею, передает тебе очень большой привет.
Джони вернулась с переследствия, но результатов его еще нет. Я вырвала из зубов свидание с ней – два раза по полчаса,

-213-

видите ли,– не родственница. Она без конца просила передавать тебе приветы, страшно исхудала и измучилась.
Сейчас я сижу в Подсосенском и только что звонил Александров. {Сонечно, тебе привет. Я должна с ним увидаться в понедельник.
Родной мой, любимый, постарайся не очень грустить! На короткое время увидимся, я думаю, в пятницу 24-го, а из Прокуратуры я не вылезу, пока не добьюсь толка. Пока до свиданья, голубчик мой золотой. Крепко целую.

Листик

78. Д.Л. Андрееву

19 августа 1956, воскресенье
[Москва]

Любимый мой!

<...> Ты, вероятно, удивляешься поразительной тупости моих писем, а может быть и понимаешь, что никакие чувства в письма не укладываются. Правда, знаешь, «чувств» гораздо меньше, чем я думала...
Я, например, на тысячу ладов переживала момент приближения к Москве все эти годы. Из всего предчувствуемого сбылось только то, что я подъехала к ней утром, а больше ничего не было, даже волнения.
Вероятно, это потому, что мне некогда волноваться вообще, когда надо волноваться конкретно: что с тобой, с Джони, с её отцом, как всё будет, как всё утрясти и т.д. До «переживаний» ли тут! А вот чему я очень рада: была у меня все эти годы одна мечта, и она исполнилась: раньше, чем я даже поела в Москве, я была в церкви. Единственное, что я сделала до – по дороге туда – послала маме телеграмму о том, что приехала, и, конечно, завезла вещи.
О Звенигороде мне больно тебе писать, так тут хорошо. Если ты вырвешься, мне хочется, чтобы мы долго здесь прожили, может быть даже, всю зиму. Решать что бы то ни было рано, конечно, но так было бы лучше всего.
<...> Мама много рассказывала о своих стычках с твоими прежними приятельницами, ты только не волнуйся, серьезного ничего, просто они все чудаковаты, а мамин характер, естественно, лучше за эти годы не стал.
Не волнуйся ни о чем, все как-нибудь утрясется, и не надо никакого инвалидного дома, Зайчик, надо ехать сюда. Если ничего экстраординарного не произойдет, я в пятницу буду у тебя, если же что-нибудь переменится – дам телеграмму, только поменьше волнуйся. Солнышко мое, прости бездарность этих писем, дорогой мой!
Целую тебя, бедный, хороший Заинька.

Твой Листик

-214-

79. Д.Л. Андрееву

24 августа 1956
[Владимир]

Родной мой,

ты, конечно, хочешь знать, что я сделала, когда ушла. У меня билет на машину в 5 часов. Можно было пойти и попробовать переменить на 3 часа, но я не хочу. Я пришла на самое высокое место в городе, около белого собора. Перед глазами – извивающаяся река и огромная заречная равнина удивительной и очень русской красоты. Кругом меня бродят только белые куры, а люди где-то далеко.
Я немножко почитала, чтобы понять, а теперь сижу, смотрю перед собой и пишу Заиньке. Хороший мой, хоть бы ты также успокоился, как я сейчас! Как я, глупая, вчера отчаянно боялась и как нужно нам было увидаться!
(Куры не считают меня за человека, обступили со всех сторон, уселись рядом на скамейку, а петух орет прямо в ухо.)
Только бы ты не разболелся больше, чем сейчас, мой любимый, и всё будет хорошо. И только усталостью и страшным срывом можно объяснить мой жалобный писк об отсутствии опоры.
Как хорошо, что Владимир не стал большим городом, что еще стоят хоть где-нибудь прекрасные белые соборы над зеленой равниной. А река извивается, как будто капризничает и кокетничает; дальние леса в тумане, и сквозь туман сверкают белые точечки – церкви.
Сейчас посижу еще немножко, потом поброжу по городу, может быть, еще сюда приду.
Ну вот, Солнышко, побродила по городу. По правде говоря, я попробовала поискать Есенина (тут ведь тоже есть книжный магазин и киоски), но неудачно, нет ни Есенина, ни вообще какого бы то ни было хорошего поэта.
Успенский собор с фресками Рублева был закрыт. Когда я уходила, пришли какие-то иностранцы с девушкой-гидом и сторожиха, ворча, пошла за ключами, чтобы открыть для них. У меня было большое искушение примазаться к этой компании, чтобы посмотреть фрески, но – представь себе! – я струсила и ушла. Теперь вскарабкалась еще на одну гору, на этот раз без кур и с благоустроенной террасой, и опять смотрю на равнину, отсюда она еще больше.
Уже без четверти четыре. Еще немножко побуду здесь и пойду на станцию ждать машину.
Целую тебя, дорогого, любимого Заиньку.

Алла

-215-

80. А.А. Андреевой

31 августа 1956

Родное мое солнышко,

я думаю, что оба мы показались друг другу в лучшем состоянии, чем это есть в действительности: это – результат нервного подъема. Теперь я с ужасом думаю о том, в каком вихре ты сейчас находишься. Вместо абсолютно необходимого отдыха ты все эти 2 недели мечешься между Москвой, Звенигородом и Владимиром или же по Москве. Мое письмо ты получишь уже после отъезда Джони, и – умоляю тебя: хоть две недели посиди спокойно дома, занимаясь только лечением, и дай, наконец, старикам возможность почувствовать тебя по-настоящему рядом. Бедняги так ждали, столько перестрадали, а теперь, когда ты с ними, даже не видят тебя толком. Кто знает, м.б., через несколько месяцев придется уехать куда-нибудь, и период совместной жизни с ними долго не повторится. Пиши мне, пожалуйста, подробно об их состоянии и о том, как все у вас течет. М. прочим, я не успел тебя расспросить, кто и в какой мере помогает маме по хозяйству: она сама почему-то избегала объяснить мне это как следует. Не спросил также, что представляют собой соседи по квартире.
В тот же вечер я написал заявление на имя Ворошилова1 и 26-го оно отправлено в Канцелярию Президиума Верховного Совета. Не знаю, м.б., я сделал ошибку, избрав этот адрес вместо Прокуратуры2, но ведь, насколько я соображаю, комиссия в своих действиях отчитывается перед Президиумом, а не перед кем-либо другим.
Листик, может быть в моем возрасте и положении неуместно признаваться в таких вещах, но молчать с тобой об этом я тоже не могу. Дело в том, что сверх всех оттенков чувства и отношения, какие у меня к тебе есть, я, после нашего свидания, опять влюблен в тебя, как мальчишка. Смешно, но факт. Хочу быть с тобой и больше ничего.
А между тем, надо, на всякий случай, запастись терпением. Это, конечно, было бы легче, если бы я мог, как раньше, углубиться в занятия. Но об этом нечего и думать до тех пор, пока громкоговорители не замолкают хотя бы на 2–3 часа в сутки. А пока невозможно даже читать сколько-нибудь осмысленно. И этого мало: замечаем общее отупение, какое-то обалдение и деградацию. А ведь не прошло еще и 4 месяцев, как жизнь осложнилась этим кошмарным обстоятельством. Прости за это нытье, но трудно отплясывать чечетку, если, например, мучительно болит зуб.
Твое поведение у собора мне очень понятно и представляется правильным. Я, со своей стороны, еще один раз буду принужден внести в твои заботы свою печальную лепту и, м.б., Василий Михеевич3

-216-

в свое время, у Новодевичьего, был прав. А с церковью в Брюсовском переулке у меня связаны некоторые ассоциации, которых у тебя, к счастью, нет: ведь это – церковь моей первой свадьбы4, да и с Татьяной Влад<имировной> она как-то связалась в моем представлении5. С большим интересом жду твоих сообщений о встрече с Ириной Усовой и, между прочим, ответов на вопросы: живет ли она вместе с мужем? Кем и где работают оба? Где Т<атьяна> В<ладимировна>? Когда умерла М<ария> В<асильевна> и была ли при этом Ирина6? Не сомневаюсь, что ты догадаешься передать ей самый горячий привет и благодарность. Жду также рассказов о Гале7, Пелагее Кузьминичне8, Лизе Сон9, Татьяне Морозовой, Зое10, Леве Тарасове, Вале11, о Боковых (не только о Кате, но о ее дочке (Машеньке) и о Елене Николаевне. А какое впечатление производит на тебя Ольга Дмитр<иевна>12? Не известно ли что-ниб. о Борисе Е.13, о Хорошкевиче14? Не спрашиваю о Волковых15, так как этот узел должен буду распутать я сам, но вот тебе поразительная странность: за эти 8 лет ни один человек не снился мне столько раз, как ее мать, Екатер<ина> Ивановна16, которую я не видал с 1922 года. Прекратились эти сны года 2 назад, так и оставив меня в полном недоумении, в чем тут дело. Очевидно, это – нечто кармическое. – Не забудь также спросить у Вл<адимира> Ал<ександровича>17, где и что Раков. – А как Галя Кениг18, ее дочка и Ал<ексан>дра Гавриловна19? Известно ли что-нибудь о Желабовских? О Мусе Калецкой? – Все-таки, сколь трудно это ни будет, но если суждено хоть несколько дней пробыть в Москве, я навещу Левшинский только для того, чтобы расцеловать Е<вгению> П<етровну> и Ломакиных20.
Уверен, что ты, передохнув, напишешь подробно о ваших экскурсиях по Москве с Джони и о том, где же она, наконец, бросит якорь.
М.б., я ошибаюсь, но не оказали ли разговоры о друге Олега, которые ты могла услышать в Москве, на тебя некоторого влияния? Крепись, девочка, и не обращай внимания на сплетни, которые надо было бы назвать возмутительными, если бы не стечение обстоятельств, благодаря которому они могли бы возникнуть в голове даже вполне порядочного человека.
Я все-таки толком не расспросил тебя о здоровье и о лечении: поддался иллюзии твоего счастливого, почти цветущего вида. Напиши об этом, пожалуйста, обстоятельно. А в моем состоянии ничего нового, кроме, разве, того, что мне будут делать блокаду Вишневского (для устранения боли в пояснице). Посмотрим. А хочешь знать, как я провожу время? Большую часть дня лежу, обеими руками заткнув уши. Там, где я живу, легче было просуществовать 9 лет в прежних условиях, чем 1 год с громкоговорителями под окном. Почти невозможно даже играть в шахматы; о том, чтобы систематически думать о чем бы то

-217-

ни было, не может быть и речи. Не все, конечно, реагируют на это так остро, как я, но ни одного человека, радующегося этому новшеству, я еще не встречал. Конечно, нет худа без добра: несколько раз слышал чудную песню «Моя Индонезия» («Морями теплыми омытая»). Если не знаешь ее, очень советую найти ее и разучить: у тебя она должна получиться прелестно. А я, слушая, конечно, в три ручья: затрагивает самую глубокую и неудовлетворенную сторону души. Кстати, ты не успеешь побывать на выставке индонезийской живописи?
Девочка, хочу еще перечислить, что именно из продуктов наиболее целесообразно мне привезти, когда ты поедешь сюда в следующий раз (хорошо, если бы ты приехала около 20-го и, между прочим, перед встречей со мной поговорила с врачем). Итак: сахар, чай, слив<очное> масло, консервир<ованное> кофе с молоком,– несколько сдобных булочек – вот главное. Хорошо, если б можно было привезти махорочные сигареты, кот<орые> однажды присылала мне мама, а также что-нибудь вроде мясных котлет или холодного мяса (к сожалению, мясные консервы я не могу есть из-за живота). Желателен сыр (любой), яйца, сваренные вкрутую. Никаких вещей, кроме путеводителя по Москве, мне не нужно. Есенин после 7 или 8 сентября может тоже оказаться ненужным. Хорошо бы 1 или 2 банки корнишонов.
Извини, девочка, за ужасную дефективность этого письма: прямой результат радио. Не только писать, но и разговаривать я скоро разучусь. Зато курить стал опять по-прежнему: «не вынесла душа поэта»21. А это очень обидно, тем более, что скоро придется, так или иначе, бросать сызнова.
Пришло письмо, где ты пишешь о крайней сонливости: лишнее доказательство абсолютной необходимости для тебя немедленного и основательного отдыха. Уж потерпи мамины эскапады как-нибудь, сиди побольше дома со стариками.
Вчера получил письмо о вашей с Джони пирушке («разгул», как сказала бы П<олина> А<лександровна>22, о Зое, о которой фактически ты абсолютно ничего не сообщаешь (спроси ее о ее семье и здоровьи хотя бы!), о Гале и Алеше23. Что касается моего сумасшествия, то эта версия создается (искренне и с соболезнованием) В.А.24 еще с 50-го года. Но мама меня удивляет: уж, кажется, я ей не подавал поводов. И не понимаю: почему ты ожидала встретить тихопомешанного: разве 25 (или больше) моих длинных писем не доказывали, что я в здравом уме? – Нет места для передачи всех необходимых приветов, пожалуйста, сделай это за меня. Ответить Джони уже не успею: письмо ее не застанет в Москве. Обнимаю родного Козленка и жалею, что не присутствовал при его бешеном разгуле.

Д.

-218-

81. Д.Л. Андрееву

1 сентября 1956
[Москва]

Ну, мой родненький, только ты успел, вероятно, успокоиться, думая, что всё кончилось, как машинка начинает крутиться сначала. Дело в том, что многие из наших знакомых, сплетенные с нами в один противоестественный узел, начали хлопоты о полной реабилитации. Они, конечно, совершенно правы, я хлопочу о том же. У нас есть все основания для реабилитации, потому что, сколько я ни узнаю, мало было таких нелепых и, если это слово уместно, анекдотических «дел». Узел же есть узел и всегда приходит к началу – к тебе, так что сейчас от тебя зависит очень многое, если не всё. Мне кажется, это отчасти нарочно устраивают, учитывая, как тебе трудно, в твоих условиях, правильно себя вести. В частности, я вполне понимаю психологически, что, после того, что было, ты удовлетворен теперешним положением, но это неправильно. Во-первых, такой срок по п. 10, которого, очевидно, скоро совсем не будет,– абсурд. Во-вторых, это вообще чепуха, потому что п. 10 есть агитация, которой никто из нас никогда и нигде не думал заниматься. Все же критическое, что мы говорили, снято и перекрыто тем, что говорилось на XX съезде. Точки же зрения, если бы они частично и были, не имеют юридического веса. Понятно, что в твоих условиях ты лишен возможности правильно ориентироваться, это надо заставить понять.
«Анекдоты» же продолжаются. В зале ожидания я сталкиваюсь с дамой, которая оказывается Алешиной женой1. Мы, конечно, друг друга не узнали, пока нас не познакомило официальное лицо. Алешино заявление с требованием реабилитации – шедевр на одной странице. Я пришла в восторг и даже позавидовала. Что мы с ней, видевшие друг друга один раз 10 лет тому назад, не узнали друг друга – неудивительно. А Виктора2 я узнала, хоть с ним мы тоже не очень часто видались. С ним, конечно, сплошной анекдот! Сейчас идет детальная перетряска старья с каждым персонально, и к нему прицеплялись с романом, над которым он, бедняга, заснул в тот единственный раз, как им занялся. Меня так злит, что из тебя все время что-то пытаются устроить! Пристали к нему (еще на Комиссии на месте), как он к тебе относится? Как тебе это нравится? Ну как он может относиться к человеку, который писал стихи о природе лучше его и с бесконечным терпением утешал в любовных неудачах! Он, естественно, так разозлился, что ужасно разорался по этому поводу. Кстати, ты не прав, что нет свидетелей методов, какими нас заставили понаписать всю галиматью: есть Коновалов, видавший, в каком виде ты приходил, и слыхавший, как ты с ужасом рассказывал, что тебя опять заставили кого-то оклеветать из близких. Кроме того, это вообще известно. О себе я могу

-219-

сказать, что я, к сожалению, почти ничего не помню из того, что я говорила. Впрочем, детально обо всем разговаривать меня Пригласили в понедельник 3-го сентября. Там очень и, по-моему, с любопытством ждут результатов от тебя. Я этот результат сообщила, причем добавила, что он ни меня, ни тебя не устраивает. Видишь ли, во-первых, зачем ходить с какими-то хвостами при таком полном, абсолютном праве на реабилитацию, как у нас. Во-вторых: Москва (или возможность ехать, куда мы хотим, а не куда можно), работа, пенсия, комната, для Виктора – университет4, для Алеши – работа архитектора, всё это дается только реабилитацией и больше ничем. И так всё подвели, что, в основном, сейчас важно то, что ты скажешь. Т.к. – ты же видишь – всё это материально дорого стоит, этого с трудом и добиваемся. А на тебя поставлена ставка именно учитывая твою «неделовую» голову и положение, в котором ты, да еще со старым нервно-психическим заболеванием, почти не можешь себя правильно вести. Свинство, конечно, но что ж поделаешь! Тоже ещё нелепость: сколько я просила (и, оказывается, не одна я) вызова и нормального дознания, ничего этого не делалось, а теперь, наконец, принялись, вместо того, чтобы просто кончить эту, явно порочно состряпанную кутерьму. Это теперь, когда уже почти никто почти ничего не помнит и когда ясно, по ходу времени, что мы все были не хуже, а лучше и правдивее других. Ну ладно, посмотрим, что получится. Я даже не прошу тебя «отнестись серьезно», это и так ясно, правда? Написал ли ты то заявление, о котором мы говорили? Если не написал – сообрази и пиши. Да, вот еще у меня какое впечатление: одни затрудняют получение реабилитации, а другим, наоборот, ужасно хочется с нами развязаться. Понятно, что мы так же надоели, как и нам надоело.
<...>

Листик

82. Д.Л. Андрееву

5 сентября 1956
[Звенигород]

Дорогой мой Данилочка!
<...> Что же тебе рассказать о разговоре? Представляешь себе – вытащили всё старье, вплоть до 16 октября и Батума1. Что можно обо всей этой ерунде вспоминать через столько лет? Больше трех часов, совершенно не имея возможности вспоминать что-то конкретное, я пыталась растолковать основное – принцип всей этой порочной истории. Я понимаю своего собеседника в его недоумении – как же я могла соглашаться со всей этой ерундой; труднее было, чтобы он меня понял: самый обыкновенный человек, кое в чем критически настроенный, не имеющий твердой и определенной точки зрения, попадает в очень

-220-

умные и хитрые руки: существует ведь принуждение двух род0в. методы Лефорт<ово>, которые больше не вызывают даже вопросов (я сказала, что о втором томе своего сочинения2 даже говорить не могу, и это было принято), и хитрая й тонкая провокация, на которую я попалась вначале. С глупой доверчивостью, именно потому, что я всегда была самьщ обыкновенным человеком, я принялась рассказывать все своц мысли, сомнения, ничего не стоящие разговоры, а из всего этого осторожно и тонко было состряпано всё: из растерянности 16 октября – преступное ожидание, которого не было из фантазий над фотографиями городов – предполагаемая поездка в Батум (вряд ли ты и помнишь эту чепуху), а каждое стихотворение о природе, которое случайно видел какой-нибудь приятель, превратилось в «распространение» и т.д. Причем, конечно, очень важно то, что вещи, казавшиеся недопустимыми тогда – допустимы теперь. Я просто сказала, что почти все стихи можно печатать, да и роман был бы через несколько лет напечатан и прочтен с большим интересом. Не знаю, насколько мне удалось объяснить нелепость своего поведения 9 лет тому назад, я понимаю, что здравому, нормальному, серьезному человеку очень трудно понять поведение очень нервной женщины, совершенно не приспособленной для борьбы, вступать в которую она и не собиралась, и фантазера, который писал, что хотел, неизвестно, собственно говоря, для чего, просто потому, что такова потребность, отнюдь не преступная. Главное, что ведь никого мы никогда не собирались переубеждать! А зачем из мухи был сделан слон, которого никак не могут вернуть опять в состояние мухи – ну, как же я могу объяснить, зачем это было сделано?! Наоборот, я спрашивала, зачем меня использовали для такой ерунды? Вот видишь, какая глупая, никак не могу перестать об этом говорить и думать, всем прожужжала уши, теперь тебе пишу, потому что даже кошка отказалась слушать, а я всё еще обижаюсь, как же было можно так злоупотребить доверием и, под хорошие разговоры, из ничего сплести ерунду, которую уже десятый год не могут распутать! Должна тебе сказать, что осадок очень неприятный, но письменный результат нашей беседы – хороший, он снимает все, чего, как говорят, и тебе желаю. К сожалению, я вспылила посередине разговора, главным образом, разойдясь во взгляде на произведения и на соотношение идеализма и демократии, я была неправа, злиться и орать никогда не надо, опять подвели нервы, как всегда. С радостью могу тебе сказать, что была очень неправа относительно Сережи3. Мы очень хорошо встретились. Он мало изменился, по-новому счастлив в личной жизни (какая-то бывшая ученица, я о ней раньше слышала), для него вопрос реабилитации – почти вопрос жизни. Очень жду от тебя письма, мой хороший, дорогой Заинька. Думаю, что с тобой

-221-

должны специально говорить, если еще не говорили. Не сердись за неприсланного Есенина – невозможно найти. Привет от Джони. Крепко целую, хороший.

Листик

83. Д.Л. Андрееву

17 сентября 1956
[Москва]

Хороший мой!

В пятницу, не попав (опоздав) на выставку индонезийских художников, мы с Джони проехали на Новодевичье и долго там пробыли. Веточка сирени – от мамы и Бусиньки1, а вишня – это та крошечная вишенка, которую мы с тобой посадили Добровым в 45 году. Теперь это – дерево, совсем большое и очень красивое. У мамы тоже всё иначе: сирени, которая росла позади ограды,– нет, а малюсенькие отростки, сами забравшиеся внутрь ограды, выросли тоже в дерево внутри участка, по самой середине.
<...> Сегодня вечером я иду к Гале Р<усаковой>. Завтра попробую выяснить, какое положение в Прокуратуре и, в зависимости от этого, будем решать, когда я к тебе поеду. Конечно, хочу как можно скорее. Получила очень хорошее письмо от Анечки2, а Алешино3 вот:

Милая Алла! Вы закончили лирикой – я, пожалуй, с нее начну. Мне достаточно известен характер вымученных у Вас показаний, долженствующих, по замыслу следствия, доказать причастность мою к тем фантастическим преступлениям, на выдумывание которых было потрачено 17 месяцев и тонны бумаги. Теперь, когда под давлением жизни рушится эта гнилая конструкция, должно быть сделано всё для реабилитации правды. С «делом Андреева» иначе и не могло получиться, ибо что же иное представляют из себя обвиняемые, как не искусственно собранные в «группу» патриоты своей родины, искренне желавшие ей блага и не могущие тогда не видеть некоторые гибельные стороны окружающей их действительности? – Стороны, гибельность которых была так убедительно доказана всем последующим ходом вещей, от разгрома Берии до ликвидации культа Сталина. Все это слишком широко и фатально для того, чтобы я мог взвалить на Ваши слабые плечи виновность и ответственность за постигшие меня испытания. Проще говоря, я на Вас не сержусь, на Вас, на Даниила и вообще на кого бы то ни было из жертв грязной абакумовской стряпни.
Так что с этим – покончено.
Что я смогу посоветовать Вам из своего, теперь уже добровольного,

-222-

далека? Уверен, что Вы информированы намного лучше меня и, видимо, будете информированы так и дальше. Степень определенной мне свободы Вам известна. Буду ждать большего, с уверенностью, значительно возросшей после поездки жены в Москву. Как и раньше, моя цель – полная реабилитация Всякое другое решение будет лишь остановкой в пути, длительность которой зависит в некоторой (хотя и незначительной) степени от наших усилий. Если выпадет случай в сентябре побывать в Москве, непременно поговорю с прокурором. Возможное ограниченное решение вынудит меня вновь обратиться к Сферам. С Вашей оценкой п. 10 я согласен. Желаю Вам всего лучшего на путях к свободе – реабилитации. Даниилу привет. Ваш А. Вам привет от В<еры> И<вановны>4.

Он живет в Сыктывкаре, Вера Ив<ановна> приехала жить к нему и все время очень энергично хлопочет. Но документы у него такие, как у Сережи, как будут у тебя весной, если ничего не изменится, т.е. никудышные. Ирина А<рманд> сказала там, что не могла, по тем отрывкам, какие знала, даже представить себе, что «С<транники> Н<очи>» представляют собой что-либо не полагающееся.
Целую тебя, Солнышко мое родное.

Листик

84. Д.Л. Андрееву

19 сентября 1956
[Москва]

Солнышко мое!

Сегодня – среда. В понедельник вечером я была у Русаковых. Пелагею Кузьминичну не видела, но Галя говорит, что она хорошо держится, хоть и сдала последнее время, после смерти какой-то своей очень близкой подруги.
Открыл дверь Виктор Федорович1, очень пополневший, несколько постаревший, совсем седой и ставший, по-моему, более симпатичным. Меня он очень тронул удивительной теплотой, которая от него исходила. Галя постарела, конечно, и страшно бледна, но такая же особенная и обаятельная, как всегда.
А самое удивительное было то, что я, бывшая у них, кажется, два раза, шла до самой двери так, как будто все эти девять лет туда ходила. И в комнате с ними так же себя чувствовала, только, вероятно, слишком много болтала. Знаешь, в то время, когда всё было совершенно безнадежно, Виктор Федорович говорил Гале: «Я уверен, что мы их еще увидим», а она не верила.
<...> Скоро я увижу Александру Львовну2, которая подавала в Союз писателей заявление с просьбой ходатайствовать за тебя. Получила туманный ответ: «пересматривается», или «будет

-223-

пересмотрено». От Союза писателей я ничего и не ждала, а Ал<ександра> Льв<овна> меня, конечно, тронула. Но, кстати, не удивила. Галя сказала мне, что Ал<ександра> Льв<овна> ей звонила, а я взяла у Гали ее телефон и сама позвонила ей. Завтра или послезавтра к ней пойду поговорить.
Никак не могу дозвониться Шадринцеву3 (это – тот, кто ведет наше дело и всех допрашивает). Завтра, если опять не дозвонюсь, пойду опять в Прокуратуру. Я хочу, перед поездкой jc тебе, выяснить, в каком же положении всё находится, чтобы рассказать тебе подробно.
Ты замечаешь, насколько тупее стали мои письма на свободе? Это – оттого, что я или бегаю, сломя голову по таким, например, делам, как покупка пряжек для пальто или примерка этого пальто; или же должна излагать тебе ворох мелких событий, пропустить которые нельзя.
<...> У меня уже есть «Морями теплыми омытая». Только, родной мой, это, на самом деле, не индонезийская, а испанская песенка. Как всегда – в глубинах этих стран – народная культура, которую очень трудно понять (музыка, в лучшем случае, напоминает треск цикад или звук фонтана), а в городах – наносная, в конечном итоге, завезенная из древней Европы, гораздо более понятная культура. Эта песенка очень типично испанская. Очень хороши мексиканские песни – тоже испанские, чуть экзотизированные.
Я очень жду открытки от девочки с дороги. Мне без нее плохо, очень её не хватает и очень за нее больно и страшно. Это нужно рассказывать и много. Не дай Бог, чтобы З<ея> был с тобой (т.е. – там). На всякий случай, со страхом, передаю привет. Целую тебя, дорогой мой. Галя тебе напишет.

Твой Листик

85. Д.Л. Андрееву

26 сентября 1956
[Москва]

Зайчик мой любимый, хороший. Не могу успокоиться оттого, какие у тебя были плохие и грустные глазки.
Солнышко мое, я вчера вела себя, после разлуки с тобой, очень прозаично: нашла столовую, пообедала и, не заходя к соборам, пошла прямо на автобусную станцию.
В Москву приехала в 10.30, усталая, только рассказала всё нашим и позвонила Ал<ександре> Льв<овне> и легла.
Сегодня с утра принялась за беготню. Была у Екатерины Павловны1, которая стара, конечно, но, по-моему, так же хитра и умна, как и прежде. Она меня встретила хорошо, хоть и сдержанно, а попрощалась даже с теплотой: вышла в переднюю, села на диван и сказала: «Как с того света вернулась!»

-224-

Сплетен было очень много, она мне сказала две: 1) Даниил ходит босой по снегу с большим крестом на груди; 2) в меня влюбился следователь, хотел меня освободить, просил, чтобы я назвала всех, кто может в этом помочь, и, когда я их назвала их всех взяли. На первое я сказала, что никакого креста ты не носишь, а хождение босиком не имеет той окраски, которую придали дураки, а связано, очевидно, с нарушением кровообращения, из-за которого тебе трудно обуваться.
Про сплетню обо мне я могла только сказать, что это – страшная чушь. Что же еще можно сказать? И чего этим ослам надо, неужели мало на свете правды, чтобы выдумывать глупости гораздо менее интересные, чем правда?
Завтра утром иду к Антокольскому2, а послезавтра еду к Шкловскому3. Еще пойду в приемную Ворошилова, это Ек<атерина> Павл<овна> велела, и я должна в следующую среду рассказать ей, как дела.
Любимый, хороший, самый мне необходимый на свете, не грусти ни о чем, и об неисполнении химер – тоже. Всё исполнится, когда надо, всё будет хорошо, ненаглядный мой, ради Бога, не грусти так, солнышко, родной мой.
Крепко целую бедняжку – Заиньку и чем дальше, тем больше хочу быть с ним.

Твой Листик

86. Д.Л. Андрееву

29 сентября 1956
[Москва]

Родной мой!

Прежде всего: напиши, нужны ли тебе деньги, я об этом, конечно, забыла спросить; получил ли ты 50 руб. заказным письмом и что тебе понравилось из того, что я привозила? Твои просьбы я помню, всё будет прислано в первой же посылке. Я думаю, что ты догадался, что сомнительный маринад «осень» был прислан взамен корнишонов, которых я не нашла?
От мальчика1 еще нет ничего. Если не будет до понедельника, я напишу сестре Симона2. Я знаю, как ты волнуешься, и сама волнуюсь тоже.
Никогда не думай, что мне не очень больно из-за судьбы «С.Н.» или что я не понимаю ценности остального. Я боюсь, что мало говорю тебе об этом и ты думаешь, что я безразлична.
Сейчас со мной произошло то самое, чего надо было ждать: сразу, после освобождения, я всё принимала, как должное, и жила почти механически, почти ничего не чувствуя. А сейчас я каждый день без тебя переживаю за тебя и за себя и готова руками разбирать каменные стены, если б это помогло тебе выйти. Сегодня я ничего не сделала, только узнала, когда прием

-225-

в Верховном Совете, и прощаю это себе только потому, что немножко нездорова (не волнуйся, это пустяки) и очень нужно было купить туфли на низком каблуке, потому что на высоких трудно много бегать.
Заинька, Люсин3 адрес мама потеряла, но о Леве4 она, оказывается, знает: умер на севере, точно, в каком лагере, она, конечно, не помнит. Ты помнишь Сергея Бондарина5? Вспомни, ты его встречал очень давно у Ал<ександры> Льв<овны>. Я вчера с ним познакомилась у Шкловского, он только что вернулся, отбыл 10 и потом был в тайге. Он тебя помнит. Шкловские меня приняли прекрасно. Если б все, кого я вижу, имели власть, ты был бы уже со мной, а пока это только моральная поддержка и, пожалуй, залог будущей помощи. Антокольский и Новиков6 тоже были очень хороши и, кстати, все до одного, с кем я говорю, более чем сочувствуют из-за гибели книги.
Еще несколько дней беготни, потом начну искать работу.
<...> Родной мой, хороший, крепко целую

Твой Листик

87. Д.Л. Андрееву

6 октября 1956
[Москва]

Хороший мой!

Была вчера у юриста, и он меня выругал за черновик, который я для твоего заявления написала. Говорит – «интеллигентская размазня, а мне надо было от Вас получить вопиющие факты, потому что дело – вопиющее». Правда, сказал, что все-таки это заявление очень важно, потому что в нем первый раз сказаны очень важные вещи, которых до сих пор тобою не было сказано: что книга вообще не была предосудительной и что ни в какой агитации ты себя не признаешь виновным. Ну, это заявление, переработанное юристом, ты скоро увидишь. А то, что он называет «вопиющими фактами», это – детали следствия, которые считаются очень важными, но их я не знаю. Т.е. знаю вообще, но очень нужно (это всё время говорят), чтобы были написаны конкретные примеры безобразий, имевших место и в 47, и в 48. Постарайся вспомнить, каким насилием или какой провокацией были вымучены у тебя наиболее дикие вещи. Это не моя выдумка, дорогой, а прямое указание.
Прости меня за то, что я замучила тебя этими тяжелыми вещами, солнышко мое, но вся жизнь сейчас уперлась в необходимость конца нашей истории.
Расстроившись от своей бездарности, так ярко разъясненной Мне юристом, я вышла от него и пошла в Обыденский переулок, потому что была пятница, а я еще ни разу не была на службе

-226-

Нечаянной Радости1. Я все-таки нескладно себя чувствую, есдц в церкви есть люди, мне лучше там одной. Не сердись за то что басурманка.
<...> Если б ты знал, дорогой, как это бесконечно много ^ бесконечно важно! Я еще никак не могу перестать бегать. Работу еще не искала. Только в постели читаю «Жел<езную> мист<ерию>», но говорить нужно много, а основное – размер и своеобразие автора – давно уже сказала.
Дорогой мой, я тебя так люблю, что совсем не могу без тебя жить. 12 лет назад ты вернулся в эти дни.
Крепко целую

Алла

Сейчас звонил Ив<ан> Алекс<еевич> Новиков, спрашивал, что мне удалось еще сделать. А мне удалось так мало! Федин2 куда-то уехал, Леонов3 заграницей.

88. Д.Л. Андрееву

9 октября 1956
[Москва]

Данилочка мой любимый!

Сегодня под письмом с просьбой за тебя подписались Федин, Чуковский и Новиков1. Последний передает тебе привет и ждет нас в гости. Подарил мне свою последнюю книжку – «Писатель и его творчество» – и вообще трогателен необыкновенно. Не знаю, что получится в итоге всех моих походов, но отношение я везде встречаю удивительное. Я думаю, что приеду к тебе в понедельник или вторник (т.е. 15–16).
<...> Мы с Дюканушкой были в Кукольном театре на сказке Гоцци «Король-Олень». Это так чудесно, все, с начала до конца, что я не могу тебе передать. Я много читаю. Так как приходится много ездить, всегда таскаю с собой книжку – сейчас «Воспоминания» актрисы Смирновой2,– а по вечерам (т.е. по ночам) в постели зарываю нос в «Мистерию». Смешно говорить слово «нравится», сам понимаешь. Временами мне жутко, временами у меня шкурка на загривке встает дыбом – это знак протеста. Но так хочется скорее говорить об этом, Солнышко мое дорогое! И читать, конечно, надо еще много раз. Знаешь, а вся линия Адриана нашла себе гораздо более соответствующее выражение.
Сейчас уже 10-е, я уже полдня проездила по всяким делам и сейчас еду в МОСХ, ругаться, потому что отдел кадров чинит какие-то там препятствия.
До свиданья, мой хороший, целую милую усталую мордочку.

Алла

-227-

89. А.А. Андреевой

9 октября 1956

Родная моя!

Прежде всего: совсем напрасно ты так обо мне сейчас беспокоишься. «Грустный» вид мой во время прошлой встречи объяснялся, во-первых, тем, что я был не совсем здоров, а во-вторых, обескуражившим меня сообщением о мальчике. Если бы ты знала степень его неприспособленности к условиям, в которых он очутился, ты поняла бы меня. Открытка меня успокоила мало: я подозреваю, что бодрые фразы вставлены именно для нашего успокоения. Совершенно непостижимо, о какой квартире может идти речь, да и о каких вообще средствах к существованию. С большим нетерпением жду твоих сообщений о его письме. Но и ты сама, родная, заставляешь волноваться: вместо отдыха у тебя получается нескончаемая беготня и трепка нервов. Девочка, имей в виду, что ничего страшного не будет, если я задержусь тут до апреля. М.б., это будет даже лучше: куда бы, спрашивается, я делся бы посреди зимы? А насчет мая и июня у меня даже возникла фантастическая мечта: если Союз Писателей пойдет навстречу, то ведь нам можно будет съездить в Цхалтубо, поездка куда так досадно была опережена в 47 г. другими событиями, а кстати побывать и в Махарадзе1.
М.пр., в «Литер<атурной> газете» на днях было сообщение о том, что прах отца перевезен с Карельского перешейка и похоронен на Литературных мостках в Ленинграде рядом с Гончаровым2. Место почетное, но жаль все-таки, что на эту церемонию не был приглашен сын покойного. Кроме того, отец должен был быть похоронен на Новодевичьем: там, рядом с мамой, купленное им для себя место. А соседство с Гоголем и Чеховым, полагаю, было бы не менее почетно. А во второй раз перевозить прах будет, конечно, уже невозможно, и вот получается нарушение последней воли писателя.
По поводу нашего (или теперь уж «моего») дела. Абсолютно никаких бумаг я не получал и никто никуда меня не вызывал. Думаю, что твой проект посылки заявления сюда для моей подписи – совершенно законен. Но дело, вообще говоря, в том, что существует некое понятие «престижа». Инстанция, вынесшая в августе определенное решение, не может переменить его в сколько-нибудь короткий срок Если бы моя фамилия начиналась не на первую букву алфавита, я прошел бы через этот экзамен месяцем позже и тогда бумага из Союза Писателей, привезенная тобой, пришла бы как раз вовремя для того, чтобы оказать свое влияние. Но она запоздала и теперь вряд ли что-нибудь можно сделать. Так что, девочка, не царапай своими бедными ноготками каменную стену, а побереги их до того времени, когда мы будем вместе. Проталиночка, а не могла бы ты приехать 2 ноября? Решаюсь выдвинуть такое предложение, т.к. буду настаивать на том, чтобы в

-228-

дальнейшем ты приезжала не чаще 1 раза в 2 месяца.
Ты начинаешь искать работу. А почему ничего не пишешь о том, какую? Неужели что-нибудь оформительское?.. Господи спаси от этого ужаса. Ах, если бы удалось устроиться по театрально-декоративному делу – вот прыгать до потолка можно было бы! Во всяком случае, не торопись с работой, не хватай первого, что подвернется. Потому что из той колеи, на которую ты теперь встанешь, выскочить будет уже трудно.
Хочу предупредить тебя еще об одном. Думаю, что источник диких сплетен о тебе – вовсе не Г<алина> Ю<рьевна>, а кто-то с кем ты находилась в Лефор<тово>. Будь осторожна, и в разговорах с другими не вздумай возмущаться Г.Ю. и другими, чтобы не оказаться потом в очень неприятном положении. А в том, что Биша не распространяет о нас никаких дурных слухов, я даю голову на отсечение. Поэтому напрасно даже то, что ты сказала по этому поводу Гале3. Впрочем, Галя, как говорится, «могила».
М. пр., я никогда не знал никакого Коновалова. Тогда со мной находился ужасный человек по фамилии Зубков, кот. стоил мне не меньше крови, чем Леонов и Комаров. – К сожалению, не могу вспомнить Бондарина, а по поводу Баскакова5 имею только смутную догадку. (Скажи Алекс<андре> Льв<овне> про Ракова: она его знавала в молодости. И скажи ей, что рыба была изумительная и что я горячо целую ее (не рыбу, а А.Л.). Вообще, тут все съедается за обе щеки, т<ак> что трудно сказать, что именно желательно сверх того, что я перечислил в прошлом письме. Пожалуй, прибавлю только: 1) корицу молотую, 2) пару катушек – черную и белую, 3) таких же чудесных зам. корнишонов. Напоминаю о миллиметровке. 4) пластмассовый ножик для разрезания бумаги (им можно резать и хлеб). Ну вот, кажется, и все. А курица, к сожалению, заплесневела и удалось спасти только 1/2. Спроси у Вл<адимира> Ал<ександровича>6, как надо упаковывать такие вещи.
О здоровье. Блокаду Вишневского мне не делали и, по-видимому, не будут. Хожу еще на светолечение, но с поясницей все по-прежнему. Если б ты знала, сколько лет я мечтаю о комнате, в которой не дуло бы то в спину, то в голову, то в бок, и где можно было бы в то же время не задыхаться. Тут приходится выбирать одно из этих двух зол, т.е. дутье. М. прочим, ты будешь фыркать, но факт в том, что достаточно мне обуться на 1 1/2 часа – и я схватываю простуду. Это проверено, и так случилось и во время последнего свидания.
Кстати: «сплетня» обо мне недалека от действительности: я ношу маленький нательный крестик из пластмассы, и летом, когда я загорал, он мог быть виден.
Теперь я опять занимаюсь. Пока это только еще систематизация материалов, и ее хватит еще недели на 2, а как справлюсь я с радио когда дело дойдет до более серьезной стадии – посмотрим. Одиночество же мое не так абсолютно, как ты

-229-

думаешь. Везде есть добрые люди. Отсюда и розочки, и этот орнамент: доказательства сердечного отношения.
Не знаешь ли ты чего-нибудь о Ф.К. Константинове7? О семье Соколовых (о них может знать Ивановский)? Непременно напиши: жива ли Елена Ник<олаевна> Бокова? Мотя Гальперин9? Переменила ли ты свое намерение связаться с Таней Волк<овой>? Удалось ли прочитать мистерию? Я учитываю трудоемкость и не удивлюсь, если до этого не доходят руки. А я тут прочитал с интересом последний роман Ремарка10, с усилием – «Тихого американца» Грэхема11 и с восторгом – стихи испанского поэта Лорка12 (в «Иностранной литературе»). Вообще, теперь я занимаюсь или читаю большую часть дня. Насколько продуктивно – другой вопрос.
А что же это с Колей13? Неужто так и замолчал? Знает ли он твой адрес? – Адрес Люсика14 надо будет узнать у Виктора Кемница. Мне он понадобится, как только я выйду (адрес).
Относительно денег – если можно, хорошо бы небольшую сумму, а то у меня осталось 40 руб., кот<орые> я боюсь тратить: мало ли что вдруг случится.
Как мама и Дюканушка? Пиши, голубушка, побольше о них и о мелочах вашей общей жизни – ведь только из таких мелочей складывается рельефная общая картина. Не забудь каждый раз, когда встречаешься или говоришь по телефону с кем-ниб. из наших знакомых, передавать мой привет и благодарность за все то тепло, которое от них до меня доходит. Бодрись, родненькая моя, и ни в коем случае не тревожься о моем состоянии: нет оснований. Обнимаю и целую без конца.

Д.

Здравствуйте, дорогая Джони15! Очень радостно было узнать, что Вы все-таки зацепились за какую-то точечку на поверхности нашей планеты, той самой, про которую Маяковский сказал, что она, к сожалению, «для веселия мало оборудована»16. Но, конечно, представление о том, где, в качестве кого и в каких условиях Вы живете и работаете, у меня очень туманное. Знаю только про карточку и про самодеятельность. Но так как я имею некоторое представление о Вашем энергичном характере и способностях, то начинаю думать, что «кривая» Вашей жизни поползла вверх, а в будущем году скрестится и с другими поднимающимися кривыми: Аликовой и моей. Я чувствую себя по-прежнему, в некоторых отношениях даже лучше; во всяком случае, после 5 месяцев перерыва опять приналег на занятия: не хочется, чтобы последнее полугодие моего невольного досуга пропало бесплодно. С нетерпением буду ждать более подробных сведений о Вашей жизни. Крепко, крепко жму Вашу руку. Желаю удач, удач и еще раз удач!

Д.

-230-

90. А.А. Андреевой (З. Рахиму, Е. Сон)

10 ноября 1956

Здравствуй, моя хорошая!

Ты, конечно удивишься столь быстрому письму. Но дело в том, что я так беспокоюсь за тебя, что не могу дольше сидеть не подавая голоса. Твой проект касательно Владимира, по зрелом размышлении, кажется мне совершенно неудовлетворительным. Против него – целый ряд доводов, которые и тебе самой придут на ум, если ты его обдумаешь серьезно. И уж, конечно, беспокойство мое за тебя не уменьшится ни на йоту, если ты когда-нибудь приведешь его в исполнение. Торжок, даже Труб-чевск (если там остался кто-нибудь из Левенков) или любой другой пункт в Европейской России успокоил бы меня гораздо больше. Страшно злюсь на себя за то, что во время свидания не успел – или не удосужился – подробнее расспросить тебя о поисках работы. Что надежда на фабрику бутафории окончательно исчезла? Неужели Влад<имир> Алекс<андрович> не может помочь в этом деле? Подозреваю, что ты к нему просто не обращалась по этому поводу: я уверен, что если бы он знал, что тебе нужна работа, то сделал бы все, что может. Пожалуйста, держи меня в курсе всех твоих «деловых дел», не ленись подробно сообщать о каждом своем шаге в этой области. Сама понимаешь, как меня беспокоит твое неприкаянное положение.
Что касается дела: оно, вероятно, в Верховном суде, уже миновав стадию очередного пересмотра. Если так, то в суде тебе сообщили бы (если бы ты запросила суд), что оно там. И в таком случае решение должно воспоследовать очень скоро. Впрочем, лишний раз ходить туда не стоит – все равно скоро известят. Если вдруг я выйду, то мгновенно телеграфирую, т.к. один со своим багажем вряд ли смогу дотащиться до Подсосенского. Кстати, у меня есть подозрение, что мама ждет моего появления на горизонте без особого энтузиазма. Со своей точки зрения она и права: новое осложнение домашнего быта. Тем более, зимой. Поэтому я был бы рад, если бы выход состоялся в феврале-марте, когда перспективы нашего с тобой переезда куда-нибудь стали бы более реальными.
Лизочкино1 письмо, кот<орое> я прочитал уже после тебя – необычайно хорошее и очень меня растрогало. А японское стихотворение Ирины2 поразительно на нее похоже, как будто она его сочинила. С интересом жду описания твоего посещения этой четы и впечатлений от Васи3. Я ведь никогда его не встречал, но слышал очень много хорошего. Между прочим, «Весельчак»4 (о волке) посвящено Ирине, т.к. случай этот произошел не со мной, а с ней, и оно написано на основании ее рассказа. Кстати (а может, и некстати), хорошо было бы, если бы ты дала Сереже5 «Концертный зал»: ведь это ему и его. А «У демонов возмездия» – в какой-то мере ответ на его церковные плевки. Проживи я хоть до 100 лет, но от тезиса «относительного дуализма» мне

-231-

уж не отойти: могу его только развивать и углублять. А Сережа никак не поймет, что всемогущество и благость – несовместимы и что, значит, одного из этих качеств просто нет (вследствие самоограничения Абсолюта). И уж, разумеется, не благости К.
Еще вот что – о Ек<атерине> Павл<овне>. Сама видишь, какой сумбур в этой 80-летней голове. И нечего искать какого-то источника идиотских сплетен о тебе (да и обо мне): просто у нее все путается и потом исходит от нее в неузнаваемом виде – без всякого злого умысла: просто дряхлость.
О мальчике6 – немного успокоился, получив карточку плюс открытку с цветами и телеграмму ко дню рождения. Карточка – прелесть: похож поразительно, и ведь правда же, очень хорошее лицо? Только ужасно печальное, почти трагическое. О музыкальности – ты, кажется, права. Напиши ему это (т.е. твое мнение).
Письмо это пишу 3 дня, события мчатся головокружительно и, м.б., все еще обойдется. Не сердись, девочка, на бывшую темноголовую птицу, вдруг тревожно закаркавшую: в ее положении еще и не то может случится.
Вчера удалось победить радио: работал часа 2, невзирая ни на что. Но нет уверенности в целесообразности: очень уж громоздко. – Хочу напомнить тебе на всякий случай перечень необходимых вещей: курительная бумага, мундштук, воск, вата. А то стеарин постепенно осаждается в ушном проходе, и Бог ведает, к чему это ведет. Потом еще вот что: нельзя ли мою карточку? а то я обещал... И, если у Ольги Дмитриевны7 есть телефон, пожалуйста, позвони и узнай, почему не получают одного фото, которое она обещала через Владимира Александровича На кого сердиться: на нее или на Владимира Александровича?
Если мало времени для частых писем, то пиши, родная, открытками: лишь бы не было перерывов. И – Дюка с его оптимизмом безнадежен, конечно, но можно воздействовать на маму, терпеливо долбя ее и разъясняя возможности. Обними и поцелуй их от меня нежно, нежно. Горячий (что бы не сказать пламенный) привет Влад<имиру> Павлов<ичу>8, Гале9, Ирине10, Кемницам и вообще всем. Непременно напиши мне адреса Кемницев, мальчика, а также № твоего телефона. Господь с тобой, спи сладко. Целую каждый пальчик11.

Родной мальчик,

хоть я и знаю, что ты обо мне не забываешь, но получить ощутительные доказательства этого было необыкновенно приятно. Особенно радует меня чудесная карточка. Ты получился, по общему мнению, чрезвычайно похожим. Смотришь – и ждешь, что лицо вот-вот оживится мимикой. И выражение такое знакомое, такое твое! Только очень уж грустные глазки. Я тоже ужасно скучаю по тебе, мой друг. И все-таки радуюсь тому, что ты – там. В настоящий момент, мне кажется, нельзя было бы пожелать тебе никакого другого, лучшего места. Сначала я сильно волновался за

-232-

тебя, да и сейчас с болью представляю твое душевное состояние Кроме того, беспокоит вопрос о том, как реагирует твод ревматизм на сырость климата. Волнует и то, что ты еще це устроился на работу, да и вообще трудно представить, как ты приспосабливаешься к совершенно непривычным условиям. Но в общем, учитывая всю сумму обстоятельств, мне думается, что тебе в настоящее время следует оставаться на месте (по крайней мере до весны). А обо мне, дорогой, не беспокойся. Осталось 5 1/2 месяцев, а возможно, что и меньше. Перемен в моей жизни никаких нет. Самочувствие прежнее,– не хуже. Что касается резких движений, то на этот счет ты меня, как оказывается теперь, основательно вышколил, а до физических усилий меня не допускают окружающие, проявляя при этом совершенно трогательное внимание. Начал было немного заниматься, но сперва радио, а потом нервное напряжение последних двух недель, связанное с событиями общего порядка, не дают возможности сосредоточиться на занятиях. Обнимаю и крепко-крепко целую тебя. Бодрись,– не за горами и наша встреча, и многое другое, очень хорошее. Передай Симону12 привет и мою горячую благодарность.

Лизочка, дорогой друг, если бы ты знала, как много значило для меня твое письмецо, и как тепло стало от него на душе! Спасибо за все, мой верный, старинный, неизменный друг, и Вам, Люся13, спасибо за то, что сохранили обо мне память в течение стольких лет! По правде говоря, Лизок, я долгое время жил почти без всякой надежды на то, что наша встреча когда-нибудь состоится. Зная твое слабое здоровье, я не всегда мог отогнать от себя мрачную мысль. В моем положении тревога за тех, кто остался, часто рисует всякие трагические картины – зачастую ни на чем не основанные и, к счастью, неоправдывающиеся. Слава Богу, дурное подходит к концу. Если все будет идти своим нормальным ходом – еще не стает этот снег, как мы увидимся. Здоровье мое неважно, но проскрипеть смогу еще долго, а душевная бодрость мне не изменяет. Передай, пожалуйста, сердечный привет всем, кто еще помнит меня, а тебя и Люсю позвольте на радостях крепко, крепко поцеловать.

Даниил

91. Д.Л. Андрееву

11 ноября 1956
[Москва]

Хороший мой!

Я видела во сне тебя и опять – белый, с золотым куполом, храм, похожий на Успенский собор, и поэтому страшно волнуюсь и жду письма. Собственно говоря, уже можно было бы написать,

-233-

Зайка, все равно ведь буду приставать со вторым письмом. А то приеду!
Храм во сне был белый-белый, освещенный солнцем и окруженный очень яркой зеленью. А ты плохо выглядел, вот так, как на самом деле.
Знаешь, Заинька, я наклепала на книжку Ив<ана> Алексеевича1. Там очень интересные вещи есть по поводу «Слова о полку Игореве». По мнению Ив. Алекс., автор сопровождал Игоря в походе, вместе с ним был в плену, оставался в плену после побега Игоря и там же, у Кончака, написал «Слово». У меня все крутится в голове своеобразный «портрет» этого поэта. Правда, не меньше, чем от «Слова» и домыслов Новикова, там было бы от легенды о Яросвете. Остановка за мелочью: не умею рисовать лошадей даже так, как надо для эскиза, а композиция именно «лошадиная».
Пока кропаю третий эскизик «Веронцев». Они получились симпатичные, а большего и не было.
С Сережей2 вчера просидели час около Фидия в музее и очень хорошо проговорили. Он, как и я, суеверен, как старая баба, и тоже боится верить в скорый хороший исход. Мало ли что и как поворачивается, вот чего это я опять собор во сне видала! Хожу теперь и скулю.
Жаль, что я, дважды за прошедшие годы, написала и подарила маленькую картинку: сражение темных и светлых всадников,– а не догадалась ни разу написать это для тебя. Тебе было бы интересно. Это оттого, что однажды я написала для тебя небольшую вещь: Её на узком лунном серпе, окруженную цветами, птицами и зверушками3. Эту вещичку уничтожили отчасти по моей глупости, а больше по собственному свинству в 51 году. С тех пор я решила ничего заранее для тебя не готовить, а только, когда будем вместе. <...>
Целую моего родного, хорошего.

Листик

<...>

92. А.А. Андреевой

20 ноября 1956
[Москва]

Радость моя,

прежде всего, спасибо тебе за попытку утешить и ободрить меня в вопросе о твоем здоровье. Все это очень хорошо, только <...> верится с трудом. Если все органы в порядке – чем же, спрашивается, вызваны все твои хворости и притом не в последние только годы, но и гораздо раньше? Сваливанию всего на невроз я решительно отказываюсь верить. Когда не знают, чем человек болен, непременно заявляют, что вся беда – в неврозе.

-234-

Это – трафарет. Я бы даже предпочел, чтобы ты страдала ясньщ и для всех понятным заболеванием какого-нибудь определенного органа чем такими таинственными расстройствами.
Теперь беру пачку твоих последних писем и буду отвечать на них не по темам, а просто по «порядку».
Об этаже больше волноваться не надо. Это изменилось к лучшему, а в 20-х числах я буду помещен, вероятно, в больницу. Это своего рода профилактическая мера, имеющая в виду возможность циклического ухудшения, которое, однако, еще не началось.
Извещение из Прокуратуры я получил на другой день после отправки тебе предыдущего письма. Считаю, что все идет очень хорошо, а если затянут до февраля, то буду этому даже рад – по причинам, о которых тебе уже говорил; главная из них – поменьше быть вынужденным сидеть на дюко-маминых плечах и перешептываться с тобой за шкафами. Такая перспектива, по правде говоря, меня не слишком обнадеживает. Кстати, чтобы не забыть: когда получишь мою телеграмму о выходе отсюда, приезжай сразу же, захватив какой-нибудь чемодан, т.к. мне не в чем везти книги, которых у меня накопилось порядочно, да и тетради1.
Стихи Заболоцкого превосходны2. Вообще, это – поэт Божьей милостью. И в высшей степени интересно то, что мальчик написал, а ты не поленилась переписать, на темы современной физики3.
Открытий подобного рода я все время жду.
Сейчас – твое паническое письмо от 16-го! Родная, но я же написал 11-го,– раньше, чем мы условились! Чрезвычайно огорчен твоим волнением, но мне кажется, что я тут не виноват. Сейчас, конечно, ты уже получила то письмо. Об Аде Магидсон4 приятно было узнать, что она жива и благополучна. Но Игнат5 и Муся6! Вышло, очевидно, как я боялся. Но кто же играл в их встрече с Федором7 мою роль, а кто роль Т.В.8? Кстати: знаешь ли ты, что Авсюк9 в Антарктиде? В свое время я лез из кожи, чтобы он и Марг<арита> Ив<ановна> не попали в Арктиду10. Говорил ли что-нибудь Федор о Ков<аленск>их и Саше? Перед ним мы все были виноваты. А Ис<аак> Марк<ович>п только звонил или заходил? Как он отдыхает и лечится?
Девочка, когда же ты сходишь к Т. Волковой? Не забудь тогда спросить об ее сестре Ирине12 и матери – Екатерине Ивановне13.
Огромной радостью было для меня узнать, что живы Женя Левенок14 и Пр<отас> Пант<елеевич>15. На последнее я давным-давно не надеялся. Конечно, он уже дряхл, но для меня было бы настоящим счастьем – встретить его еще раз в жизни – хотя бы он был и совсем плох. Если будешь им отвечать, узнай, где теперь Олег Левенок16 и его адрес.
А почему и как ты попала к Федору? Он на пенсии? Работает?
Скажи, пожалуйста, Ирине17, что ее память и забота трогают меня до слез и что мне думается, что наши будущие встречи будут еще интересней и плодотворней, чем прежние, потому что мы все безусловно стали богаче и глубже.

-235-

Какую именно книгу Новикова ты прочитала и одобряешь? М. быть, ему приятно было узнать, что в самое ужасное время в Лефорт<ове> мне попался его «Пушкин в Михайловском», и я не только отдыхал душой, но и внутренно очищался за этим чтением. – А что ты глотаешь «как индюшка», мне, конечно, больше чем приятно. И что нет возражений по поводу «Изнанки»18 – нисколько не удивлен, я в этом был уверен всегда, даже тогда, когда на меня мчались с Яваса тучи стрел по поводу «конкретизации», всяких Лиурн и т.п. Безусловно ты обо всем этом должна знать и без меня, хоть и неотчетливо; без таких «совпадений» не могло бы, пожалуй, быть и нашего союза. Но вот какой у тебя прием встретит «Роза» – не знаю; боюсь, ты скажешь, что это – не мое дело и т.п. Но ради Бога, подготовься к тому, что я считаю это самым своим заветным делом и, если хочешь, венцом всего. Все остальное – подготовка или популяризация (и будущие стран<ицы> в том числе).
Будь спокойна, Проталинка, твою девочку я не смогу не полюбить, я и сейчас ее заочно... не то что люблю (это заочно невозможно), но готов принять ее всей душой, а благодарность за тебя и теплое нежное чувство есть уже и сейчас. А что я не подготовил тебя к встрече с мальчиком – очень рад, хорошо сделал, чтобы не было никакой предвзятости и чтобы все определилось только твоим непосредственно – возникшим чувством. Само собой разумеется, твое отношение мне не только не мешает, но глубоко радует. Чрезвычайно радует, между прочим, и твоя дружба с Сережей19.
Девочка, когда будет пора, и ты опять будешь петь – пожалуйста, спой для меня «Индонезию». (Кстати, абсолютно не могу понять, при чем тут испанцы, которые никогда не были в Индонезии (это же была голландская колония! а небольшие отдельные острова – португальские).
Письмо невозможно клочкообразное,– масса мелочей, каждую боишься забыть, и вот получается что-то утомительно-мелочное.
Очень советую тебе заблаговременно подготовить моих друзей (не Ивана Алекс<еевича>20, конечно, а Ирину, Русаковых, Волковых, Лизу) к тому, что им придется, если хотят видеть меня у себя, принимать меня в босом виде. Понятно, что после того, как ноги столько лет не знали обуви, они находятся в таком состоянии, когда обувь сделалась физически невозможной. Обуваться я буду для парадных визитов не чаще 2 раз в месяц. И ты сама увидишь, что каждый такой раз будет сопровождаться гриппом, ибо это проверено на опыте многократно.
Если бы ты знала, как странно, что Игорь Левенок21 утонул: все мальчики Левенки плавают как рыбы. Не могу себе представить, как это могло случиться. А чем болеет Женя22 – не пишут?
О мальчике я сейчас беспокоюсь в особенности по поводу того, что он до сих пор не работает. А о неприлипчивости грязи

-236-

я, кажется, понимаю.
В сущности, письмо мое должно бы было быть только сплошным потоком благодарностей и тебе, и всем. Перчатки превосходная курительная бумага, все, балующее вкус, сюрприз^ коллективной посылки и того, что ты привезла, наконец карточка, кот. я просил,– ведь все это требует особых благодарностей. Послала ли ты такую карточку мальчику? Она помогла бы ему понять, почему я теперь так ненавижу смотреться в зеркало. Увидав ее, некоторые не сразу поверили, а один старичок пришел в неописанный восторг и все восклицал: «Какой изумительный рисунок!», разумея при этом не рисунок в буквальном смысле, а черты лица.
Очень, очень сочувствую тебе в твоих эпистолярных затруднениях. Ты пиши мне открытки (иногда). Но потребуется специальное письмо для ответа на все вопросительные знаки, рассеянные на этих трех страницах. Очень прошу тебя внимательно перечитать их и ответить на все вопросы.
Козленок, ну мыслимо ли так тревожится из-за сна с церковью? Я видел такие сны десятки раз и категорически утверждаю, что никакой дурной приметы в них нет. И что вообще за страсть – толковать все сны под углом зрения примет? А в особенности сны архитектурного типа... Тут дело в абсолютно другом! – Вот, что для меня – как соль на рану, так это история твоего эскиза с лунным серпом, птицами и цветами. Я сыт такими трагическими историями по горло. Примириться с фактом гибели эскизов к Гамлету чего стоило, и всего остального, что висело на стенах в Левшинском, например, эскиза с [тропинкой] над дверью. Пиши веронцев, девочка, таких безобразий не смеет больше быть. И если бы ты узнала все-таки, какие вещи уцелели у Сережи! – Как меня заинтересовал твой проект портрета автора «Слова» – нетрудно представить. Но как же ты думаешь все-таки быть с лошадьми?
Зачем ты была в Художественном Фонде? Почему совсем не бываешь в кино? Хоть бы вытащила Дюку на какой-ниб. хороший фильм. Почему ни слова не пишешь о поисках и перспективах работы? Признаться, этот вопрос меня начинает очень волновать.
А насчет III этажа – повторяю: это – дело прошлого, теперь я на II, и это для сердца неизмеримо легче. Ольга Дм<итриевна>23 рвет на себе волосы совершенно напрасно: она не понимает, сколько плюсов в моем пребывании на общей квартире. Главное – обо мне очень заботятся и кругом царит отличная атмосфера. Пожалуйста, пришли, если можно достать, глюкозу (в ампулах). И желательно было бы повторить барбамил. Когда в больнице переговорю с врачами, м.б., попрошу еще что-нибудь.
Я, от злости на громкоговорители, засел за упорные занятия. Сделано уже довольно много, но низкого качества (в смысле

-237-

языка) из-за этого гомона. Усовершенствовать буду потом. А где же воск?
Ничего особенно интересного читать в последнее время не случалось, да и не хватает времени. М.пр., я написал маленькое руководство по стихосложению24 и кое-кто уговаривает впоследствии, когда у меня будет доступ к необходимой литературе, разработать, дополнить, проверить и подготовить к печати: потребность в таком руководстве, повидимому, очень велика – не знаю только, какое изд<ательст>во взялось бы.
Ну, Листинька, не забудь передать всем мои приветы. Если встретишь кого-ниб., кого я не мог иметь в виду, непременно скажи ему, если это хороший человек, что я его (или ее) приветствую. Целую и обнимаю.

Твой Д.

Не смей волноваться из-за задержки с письмами! Следующее напишу через 2 недели. Не успел перечитать письмо – так спешу его отправить.

93. Д.Л. Андрееву

21 ноября 1956
[Москва]

Родненький, решение суда уже есть – не плохое, но не до конца хорошее. Военная коллегия отменила приговор – для всех, «включая» тебя. У всех, «кроме» тебя – прекращение дела, т.е. полная реабилитация (и у меня). Относительно тебя – дело возвращено в Прокуратуру для дополнительного довыяснения.
Через несколько дней я пойду в Прокуратуру и попытаюсь там узнать, что будет дальше. Во всяком случае, это не отказ, но, пока, и не то, что надо.
Сейчас мне надо начинать следующую эпопею: становиться на учет в жилотделе и получать комнату. В МОСХе тоже больше не должны ничего выдумывать. В общем, это называется, по-моему,– счет 1:1. Во всяком случае, тебя, конечно, обрадует то, что для всех уже есть хороший конец, для тебя он тоже должен быть, только еще потянут нервы.
Тебе привет от Евг<ении> Ник<олаевны> Бируковой1, она просила передать, что настолько понимает, как всё происходило, что не имеет никаких «зубов и ногтей» и от всего сердца желает хорошего и ждет встречи. Она попала вместе с Федором2, как наш хвост. Лизочка и Люся благодарны за письмо и шлют привет.
Вчера была у Глеба и Л<юбови> Ф<едоровны>3. Они тоже шлют прекрасные слова и чувства. Были очень теплы и хороши со мной. У них вырос изумительный мальчик4 (ему сейчас 19 лет), а чем все они меня совсем растрогали, это тем, что мальчик хорошо тебя знает и очень спрашивал меня о тебе. Еще был племянник Любовь Фед<оровны> – немножко постарше Алеши,

-238-

оже Алеша, и такой же очаровательный.
«Умные» люди успокаивают меня, говорят, что не надо волноваться, что с тобой просто какая-то формальная закорючка. Конечно, дело принимает всё более абсурдный вид: твое обвинение – агитация, а все близкие полностью оправданы даже я; кого же ты агитировал?
Ну, постараюсь что-нибудь выяснить. В Прокуратуре упадут в обморок, когда меня увидят, они так радовались, что избавились от меня.
Целую тебя, ненаглядный мой, крепко-крепко.

Листик

94. Д.Л. Андрееву

24 ноября 1956
[Москва]

Солнышко мое родное!

Моя справка о реабилитации уже у меня на руках, и я знаю постановление. Дело прекращено за отсутствием юридического обоснования обвинения. Фальшивые показания были получены потому, что следствие велось с нарушением основ социалистической законности – насильственно. Кроме того, нарушением социалистической законности является уже и то, что трое из обвиняемых – психически больные люди, которых не подвергли медицинскому обследованию до следствия. Это – ты, Сережа1 и, по-видимому, Саша2. С тобой всё было бы так же, как со всеми, т.е. реабилитация, если б сколько-то времени тому назад ты не написал заявления, в котором подтверждаешь прежнее (частично, в отношении мнений) и пишешь, что в настоящий момент придерживаешься таких же взглядов. Из-за этого тебе оставлен п. 10 и срок – 10 лет, т.е. ты должен попасть под амнистию. Но это не всё. Учитывая твою старую болезнь (ман<иакально>-депр<ессивный> [невроз]), представитель прокуратуры (давно возящийся с этим пустым и трехэтажным делом, которому оно совершенно осточертело) выдвинул еще одно соображение: он сомневается, был ли ты полностью «в себе», когда писал это (давнишнее) заявление. (Я тоже сомневаюсь, прости меня, Заинька). Вот этот-то момент и должна Прокуратура «доследовать». Не знаю, как всё будет сделано, применят ли сначала амнистию, и уже тут ты пойдешь в Прокуратуру, или сначала будут «доследовать», а потом опять решать. Постараюсь узнать это на днях, пока невозможно.
Я понимаю, что не взволноваться от всего этого нельзя. Постарайся, насколько в твоих силах, взволноваться минимально. Если тебя освободят как амнистированного – дай телеграмму. Очень прошу, обдумай всё и постарайся не наглупить. Пойми, что всем надоело, и тем, кто с нами возится – не меньше, чем

-239-

нам. Если придется говорить с кем-то раньше, чем ты будешь здесь – помни, что от тебя нужна помощь в подведении юридической основы под твое освобождение и больше ничего. Ни твои, ни мои, ничьи мысли, чувства и рассуждения не нужны в официальных учреждениях и нечего о них ни писать, ни говорить.
Я очень хочу, чтобы тебя выпустили как амнистированного, скорее хочу привезти хотя бы сюда3 моего Заиньку, пока нет своей норки.
Хлопотать о своей комнате начну с будущей недели, но кончатся эти хлопоты, может быть, и через год. Татьяна Вл<адимировна>4, по крайней мере, освободившись в январе, до сих пор ничего не имеет. Бумаги мы получали вместе с Сережей, и благодаря ему я всё подробно знаю. Меня ставить в известность обо всем было, естественно, неудобно. Вероятно не случайно, поставили в известность того, кто был со мной.
Пожалуйста, родненький, когда прочтешь это письмо, подумай. Сразу ответь мне: я могу в любую минуту приехать. Если, конечно, к этому же времени не подойдет какое-то решение относительно тебя.
Прости меня, если это письмо тебе будет стоить нервов, я знаю, что тебе нельзя волноваться, но иначе нельзя – не молчать же. Если я выясню необходимость нового заявления с твоей стороны, я тебе пришлю опять нечто вроде черновика.
Я очень перенервничала и сейчас чувствую себя страшно усталой, наверное, это видно по письму. А еще сегодня идем с Дюканушкой на концерт.
Солнышко ты мое дорогое, когда же я тебя вытащу! Привет от всех. Крепко целую родненького.

Листик

Еще: роман уничтожен, а его экспертизы не было сделано. Поэтому содержание его является мифическим – это из постановления.

95. Д.Л. Андрееву

30 ноября 1956
[Москва]

Родное Солнышко!

Ты, конечно, уже беспокоишься: в моих письмах давно нет ничего о мальчике. Он переехал в городок Рустави и, очевидно, замотался с переездом, поэтому от него нет писем. Переезд вызван устройством на работу. Этот городок находится очень близко от Тбилиси. Я думаю, что теперь он скоро напишет, вчера вечером я говорила по телефону с сестрой Симона (она в Тбилиси, я говорила по междугороднему), мальчик у нее накануне был.

-240-

Сегодня пятница, я была немножко в церкви, в той, в которой мы с тобой бывали, где Нечаянная Радость. В церкви нехорошо; уйма народа, который толкается, ругается, лезет, прет. Получается ужасное несоответствие между образом, пением, «чем-то» и совершенно хамской толпой, в которой вдруг оказываются, среди моря озлобленных старух и стариков: маленький мальчик, тихенько, искренне и просто подходящий к иконе, юноша, лет 18–19, со смущенным и растроганным лицом, молодая женщина, красивая, ясная и праздничная. А я себя лучше чувствую, если захожу в церковь, когда никого нет.
Делового пока нового ничего, если не считать разъяснения, данного дельным юристом. Он объясняет так: решения – 5 лет, амнистирование и, одновременно, доследование,– не может быть. Очевидно: 5 лет по п. 10 тебе хотела оставить Прокуратура, не желающая тебя реабилитировать из-за этого твоего заявления, которое, как я узнала, всех там взбесило и сильно и надолго всё затянуло и запутало. Но Военная коллегия не согласилась с этим предложением, считая, что человек, бывший нервнобольным раньше, болен и теперь, и вынесла решение – доследовать именно в части полноты ответственности за написанное. Не знаю, что будет дальше. Мы с мамой всё гадаем (каждый день), и тебе всё выходит дорога. Более солидных сведений я не имею.
Я, получив свою справку о реабилитации (нет, даже раньше, когда узнала), сделала одну вещь, совершенно естественную, конечно: позвонила Веселовской1, попросила ее сообщить Бише, что он реабилитирован, и послала телеграммы Кемницам, Добровым и Алеше2. Это оказалось своеобразным психологическим экспериментом. Биша позвонил, чтобы удостовериться, правда ли это, на следующий день должен был поехать узнавать и, конечно, больше не звонил, чтобы, в свою очередь, рассказать мне, что и как он узнал. Кемницы моментально прислали письмо: «Что с Даней?» Виктор3 приехал в командировку и вчера у нас был. Конечно, тебе привет от обоих и, конечно, все – самое доброе, благородное и хорошее. Алеша прислал письмо, как всегда, короткое, ясное и хорошее: «Никакое личное удовлетворение не может притупить моего и нашего сочувствия к судьбам других». От Добровых сегодня – письмо на трех страницах. Теперь уже и привет тебе от обоих, и вопросы о твоем здоровье, и благодарность мне за внимание и... просьба написать, куда обращаться, если официальное извещение задержится. Учли, что я – единственный энергичный человек, не безразличный к чужим судьбам (среди близких) и решили потеплеть.
Витьке Вас<иленко> я тоже сказала и у Ивановского была. Обоих не застала, тебе привет от обеих жен.
<...>

Листик

-241-

96. А.А. Андреевой

2 декабря 1956

Драгоценная моя,

прежде всего – о деле. Только что прочитал решение Верховного суда. Практически (вернее психологически) готовлюсь к возможной поездке в Москву, хотя очень надеюсь, что обойдется без этого – приедут ко мне. Слишком уж не хочется очутиться в стенах, напоминающих веселые переживания 9 лет назад, а еще менее хочется к Сербскому1. Но что поделаешь, тут уж не поможет ничего кроме фатализма. А насчет моей «линии» имей в виду, что мое заявление 54 г. не вполне точно понято и истолковано; кроме того, оно написано 2 года назад, задолго до XX съезда и других событий. Выходит, вопреки пословице, что иногда, если Магомет не идет к горе, то она идет к нему. Буду смотреть на эту поездку, как на последнее мытарство.
А вчера пришла посылка. Спасибо, родная, и тебе, и нашим старичкам, и Ал<ександре> Льв<овне>2 (м.пр., это не вишневый сироп, а нектар богов). Ал<ександра> Льв<овна> меня вообще поражает. Я вообще отрицаю легенду о какой-то моей особенной доброте, это совершенная чепуха (так же как и о мифической гипертрофии честности), и уж абсолютно не могу взять в толк, как может думать так именно А<лександра>Л<ьвовна>, на горьком опыте убедившаяся в совсем других моих свойствах, особенно в годы молодости. По-моему секрет просто в том, что она сама – добрый и очень незлопамятный человек.
Светик мой, а ведь я по-настоящему рассердился, прочитав твою сентенцию по поводу того, что ты, будто бы для меня была только «связь с внешним миром». А кем же ты для меня была, когда находилась в Мордовии, и я писал туда? Вообще, мысль вопиюще абсурдная и чудовищная. Не буду тратить места в письме на ее опровержение! Убежден, что ты сама жалеешь, что позволила ей возникнуть в своей голове. А вот, с другой стороны, за «теплые кусочки» ты напрасно меня благодаришь: ведь ясно как апельсин, что лирика любви удается мне меньше всего. Тут уж я не виноват – у каждого свое амплуа.
Зато – совсем не понимаю, за что ты могла ворчать под конец на «Мистерию». Именно в конце... непостижимо. Это же зенит. И не проговорись об этом мальчику: он поднимет такой крик, что ты не будешь знать, куда деться. Я не считаю, что «Мист<ерия>» кончена, вижу кучу недостатков, потребуется порядочное время на их устранение, но эти дефекты – не там. Что же касается «Розы», то даже цветы любят тишину, не переносят громкоговорителей, а если их облучать непрерывно потоком громких звуков – хиреют и теряют тот аромат, который мы вправе ждать от них. Это – факт, о котором можно прочитать в физиологии растений. Воск помогает лишь, примерно, на 1/4,

-242-

стеарин – на 1/3. Впрочем, ввиду возможности отъезда эти вопросы теряют свою актуальность.
С удовольствием могу сказать, что перед Игнатом и Мусей3 не виноват абсолютно ни в чем. О них меня даже не спрашивали. И тем более меня удивляет тон Евг<ении> Николаевны4, которая «не имеет против меня никакого зуба», потому что и перед ней моя совесть чиста, как стеклышко. Скажи, а где ее муж (Андрей Дмитр<иевич>) и их сын5? Ведь я действительно имею право сказать, что не имею зуба против Андрея. А жив ли Стефанович?
Как я рад, что у Вас так хорошо все с Сережей! Он ведь не только очень дорог мне сам по себе и как изумительный художник, но дороги именно ваши с ним отношения, все прекрасное, что было в вашем общем прошлом. А ты все никак не ответишь: уцелело ли что-либ<о> из его картин, и что именно, и что он пишет сейчас. И как его здоровье, и кто такая Нина Васильевна6? Он сильно постарел? Поцелуй его от меня, пожалуйста, если он не возражает.
О фотографии. Красоты я раньше не отрицал, потому что о ней говорили другие, но мне просто не нравился этот тип. Теперь тип остался, а красота ушла. Как же я могу ошибаться в этом вопросе теперь?
За твою карточку – особое спасибо. Формально она, безусловно похожа, но внутреннее освещение не получилось, выражение натянутое и сухое, тебе несвойственное. Но я рад, что у меня есть твоя карточка, снятая уже в нормальной обстановке. Кстати, по ней видно, что за эти месяцы ты, несмотря ни на что, все-таки немножечко поправилась.
Последнее время ты совсем не пишешь о маме и Дюканушке. Как они? Обними и поцелуй их, миленьких, и намекни как-нибудь (осторожно, как бы невзначай), что я их очень люблю. А на шанхайском спектакле ты была с Дюкой? Должен признаться, что слышал отрывки по радио, но китайская музыка нестерпима для моего уха. И даже индийская. Из восточных «музык» я воспринимаю только японскую, грузинскую и очень люблю индонезийскую. И мне очень, очень приятно, что жирафик поет иногда мою любимую песню. Когда я приеду он мне споет ее непременно 2 раза подряд, хорошо? С Юриным7 аккомпанементом, конечно (с Юрой я внутренно, кажется, примирился).
А ты не думаешь, что если в Москве так трудно устроиться с работой художника и надо ожидать в ее источниках всякие перебои, то не придется ли, получив жилище, обменять его на другое в другом городе? Не обязательно в глушь, конечно, а в какой-ниб<удь> областной центр, не очень далеко, но где ты могла бы накрепко связаться с театром. Пока ты не будешь работать именно в театре, я не буду считать, что ты на своем месте. Нет ни малейшего сомнения, что именно там ты сможешь развернуться вовсю, а м.б., и совместить это со сценической

-243-

деятельностью. Теперь на «периферии» масса превосходных театров и там перспективы для тебя, конечно, шире и интересней, чем в московских, где за каждое место и за каждую ступеньку вверх дерутся десятки людей.
Мальчик – в Рустави. Что это значит? Поступил на работу? Кем? Переводчиком? неужели не пишет?
А если будет звонить Ис<аак> Марк<ович>8, узнай: почему не едет отдыхать в деревню? Как Мария Михайловна9? и спроси, приехал ли в Москву его племянник. А странно, все-таки, почему Исаак не зашел сам. Вообще, учти что это – человек другого круга, с которым мы с тобой сталкивались очень мало. Он моряк, очень много колесил по морям и портам, большой любитель swing'a10, обожает и просто живет музыкой, но внешне грубоват, любит рискованные остроты; а душа у него сильно изранена и человеческое отношение он ценит до болезненности высоко. А наряду со всем этим – много еще неизжитого юношеского (хоть ему 44) легкомыслия и, по-моему, некоторого авантюризма (не в дурном смысле).
Очень я обрадовался тому, что ты пишешь о Глебе и Л<юбови> Ф<едоровне>.
Она безусловно очень хороший человек, да ведь и о Глебе я всегда был лучшего мнения, чем ты. И моя правота доказывается тем, каким вышел Алеша. У Глеба чрезвычайно глубокое и серьезное представление о роли и долге отца; честь ему и слава, что в таких сложных условиях сумел их выполнить в жизни! Кстати, не знаешь ли, что получилось из Алеши Ломакина11? И еще вопросы: жива ли Мария Мих<айловна> Введенская? Варвара Григорьевна12 вряд ли может еще существовать на этом свете, но узнать, когда и в каких обстоятельствах она ушла от нас ты могла бы у Ирины13. Это меня очень интересует.
А насчет меня «в купальном костюме» – это твои собственные соображения, или ты (чему я не верю) уже выполнила мою просьбу и занялась подготовкой друзей и знакомых к моему появлению в экстравагантном виде? Сделай это, дружок, подготовь почву. А про улицы и метро это зависит от многого: и от времени года, и от часа дня, и от моего костюма, и от того, один ли я или с тобой, и от того, куда мы едем. На некоторые компромиссы я пойду, но и ты пойди.
Неужели же за весь этот период, больше чем 3 месяца, ничего неизвестно (вернее – не подают никаких голосов) Нэлли14, Катя Бокова, Муся К<алецкая>? Куда провалились Валя Миндовская и Лева15, кот<орый> должен ведь давно вернуться?
Твой свитерчик я, конечно, все время ношу (в холодное время года). Он уже сильно порвался, но добрые руки его починили, он на мне и сейчас. И я пережил минуту восторга, наконец-то обнаружив у тебя орфографическую ошибку. Ты написала свитр.!!! Джонина манера писать письма действительно очаровательна,

-244-

а ее орфограф<ические> ошибки – прелесть, я хохотал 1/4 часа. Нет, родненькая, на этот счет ты о моем отношении можешь не беспокоиться. Если бы даже произошла такая дикость, что ты привязалась бы к человеку, не имеющему никакой ценности, для меня даже это было бы свято16.

Здравствуйте, дорогая Джоничка! Спасибо, что вспомнили о моем дне рождения. Пятьдесят лет – это звучит так почтенно, что я сам проникаюсь уважением к себе. Хочется хоть немножко представить себе Вашу жизнь и поэтому я очень благодарен за всякий штришок в Вашем письме, рисующий окружающую обстановку и быт. Представляю всю ее трудность, но готов позавидовать двум ее сторонам: тишине и близости к природе. Вы пишете, что, м.б., поедете к папе. Это куда же? И надолго ли? Я последние дни тоже чувствую себя так, как будто сижу на собранном чемодане. Возможно, что до Нового года буду в Москве, но это еще не значит, что буду дома. Впрочем, водворение в Подсосенском тоже как будто не за горами. Вы пишете про детей; да, распущенные дети могут, конечно, очень раздражать, но вообще детей я очень люблю, а теперь, не видав их десять лет, буду наверное крайне взволнован и растроган видом первого попавшегося мальчишки. Для меня большое горе, что у нас с Аликом нет детей, а теперь, когда мое здоровье подорвано, не приходится больше мечтать и о том, чтобы взять к себе какого-нибудь сиротку. Будем верить в то, что летом окажемся все вместе и Вы убедитесь, что я вовсе не такой угрюмый человек, как думают обо мне некоторые. От всего сердца желаю Вам удач – и маленьких, повседневных, и больших.

Даниил

В здоровьи – никаких перемен, чувствую себя на II этаже лучше. Спасибо за глюкозу.

97. Д.Л. Андрееву

6 декабря 1956
[Москва]

Родной мой!

Какая радость, когда твои письма приходят раньше, чем я успею разволноваться!
Ну, сначала бегу бегом по письму.
О деле. Завтра иду в Прокуратуру, может быть, что-нибудь скажут. Тоже очень боюсь и не хочу твоего приезда в Москву, тебе это будет очень трудно выдержать. В остальном, кажется, написала все, что могла, в предыдущих письмах.
Об Ал<ександре> Льв<овне> и многом поговорим потом. Да?
Зайка, а фраза о том, что я – только связь с внешним миром,

-245-

была чистой провокацией, к сожалению, не удавшейся. Я надеялась в ответ получить не научное опровержение, которого, к счастью, тоже не последовало, а много ласковых слов, которые ты прекрасно умеешь говорить, но очень на это скупишься, отговариваясь возрастом. Жаль, что не вышло. Кстати, именно «как апельсин» ясно, что любовная лирика тебе очень удается. Конечно, своеобразная. Недаром же не мои, но мои любимые «Янтари»1. И с «теплыми кусочками» я права: трудно назвать «любовной лирикой» – «Как чутко ни сосредотачиваю», но и иначе трудно назвать и удивительно хорошо и просто.
Что же касается ворчанья на конец «Мистерии», это, конечно, длинно и потом. Но, представь себе, что кое-что я мальчику написала и он меня не разорвал в клочки, хотя вдохновенно и довольно убедительно принялся доказывать гениальность автора. Правда, я написала очень осторожно...
Прыгаю по письму, как кузнечик.
Привет от Ис<аака> Марк<овича> и от Марии Михайловны. С ней всё хорошо. Племянник не приехал, и это пока к лучшему. Не приходит и в деревню не едет, потому что замотался.
Солнышко, к Вале2 я еще не успела поехать, как не успела и к Мусе К<алецкой> зайти. Тоже закрутилась и забегалась, хоть и с малым толком.
Спасибо за письмо Джоничке. Я его ей переписала. От нее сегодня получила ужасное письмо: девчонка просто на границе самоубийства, и это – родные и земляки!
Да, хорошо, что нет детей. Таким, как Джони и Зея, мама тоже нужна. А что касается приемыша – «не зарекайся красть, приведет Бог воровать». Если надо, чтобы был – встретится на дороге. Все, что касается ребенка, вернее – того, что его никогда не будет, я очень сильно пережила в Лефортове. Для чего на меня свалилась еще эта дополнительная нагрузка – не знаю. Я сидела и буквально чувствовала, как он, маленький, лежит у меня на руках, как начинает говорить, как растет – и опять сначала бесконечное число раз. Потом это переболелось и теперь я угомонилась со взрослыми детьми. Ужасно хочу жить всем вместе, чтобы я могла каждого уложить спать и погладить по головке.
Знаешь, я, как и раньше, всхлипывала над «Лесной кровью»3. Ужасно мне жалко эту, никогда не бывшую на свете, девчонку, написанную поэтом, которому не удается любовная лирика. Только конец, по-моему, остался недотянутым: как-то герой неубедительно уходит, как и раньше было!
Заинька, я за Москву мало держусь, только, поневоле, за стариков. А уехала бы с радостью! Посмотрим, как всё сложится, сейчас ужасно трудно разобраться.
Милый, Шанхайский театр нужно «смотреть», слушать приходится поневоле и платить за это головной болью. Но смотреть!..
Целую милого, глупого Зая, который никогда не понимал, что

-246-

мне надо часто повторять одно и то же, совершенно очевидное и без слов, и я буду радоваться, как березка под дождем. Спи родной.

98. А.А. Андреевой

8 декабря 1956

Родная моя,

не пугайся и не поражайся внезапному письму. Пишу его спешно, чтоб успеть отправить завтра утром. Дело вот в чем. В любой день (и, очевидно, в один из ближайших), я могу уехать в Москву и остановиться там на Новослободской улице, угол Лесной1. Я уж там бывал когда-то раза 2, когда пришлось помочь Жене Левенок2. Поэтому не посылай мне больше на старый адрес посылок. Письма – можно, потому что если я и уеду, их мне переправят. К сожалению, до сих пор еще не получил денег, так любезно и так кстати переданных Федором3 (за что ему огромное спасибо, тем более огромное, что, между нами говоря, я заслужил от него совсем не того). – Ясно, следовательно, что Бише приезжать сюда не следует, а надо попросить встречи со мной, когда я буду, можно сказать, под боком. Встречи этой я хочу в высшей степени. Письма ответного я не написал ему (пожалуйста, подчеркни это ему), потому что не мог. Удивительное дело, Козленок: когда ты начинаешь писать о нем, тебя точно кто-то подменяет, мгновенно появляется такой тон, что буквально из каждой фразы выглядывает предубеждение. В конце концов, в чем дело? Он был перед тобой виноват; но не пора ли уж стать выше этого? И разве ты ни в чем не виновата? Я имею в виду не 48 год, а разве ты никогда, никому, ничего не говорила впоследствии о Ков<аленс>ких такого, что им вряд ли могло быть очень приятно? будучи преувеличенным и раздутым теми, кто передавал это из уст в уста, в конце концов это достигало их слуха. Ты говоришь, что ни на кого не сердишься и никого не считаешь перед тобой виноватым. Почему же, в таком случае, против Биши такое непримиримое, язвительное, заранее видящее в его поступках непременно недоброкачественные мотивы, попросту несправедливое отношение? Что Галя4 на твой рассказ раскрыла глаза и сказала, что не понимает – естественно: она не могла знать значения и характера тех писем, на которые Биша ждет ответа. Одно из них принадлежит к разряду тех, какие пишут раз в жизни. Духовная размягченность, вызванная смертью Шуры, побудила его написать так и такое, чего, м.б., он и не написал бы в другом состоянии. Нелли5, очевидно, знает это, отсюда и ее удивление, что я за столько месяцев не нашел возможности ответить. А я не мог и впоследствии объясню, почему.
В конце концов, я не знаю, что будет со мной дальше, а вдруг с Новослободской я опять попаду во Владимир или еще

-247-

куда-нибудь (чего не дай Бог, уж лучше опять сюда), и насколько времени эта волынка вообще затянется. Сколько времени Биша еще проскрипит на этом свете – тоже не знаю. Поэтому я чрезвычайно хотел бы его повидать. Ну, хватит об этом. К поездке я готовлюсь без малейшего энтузиазма. И не только потому, что не знаю, как осилю все это физически, но еще и потому, что все, связанные с этим, передряги могут крайне плачевно отразиться на здоровье Розочки6, а ты ведь понимаешь, как она мне дорога. Случись это на 4–5 месяцев позже, ее здоровье успело бы окрепнуть, и она, так сказать, была бы вне опасности. А теперь, при ее хрупкости... не знаю, что будет.
Очень жалею, что ты не написала толком, что с Джонни и почему она умоляет приехать.
Что меня в высшей степени занимает и беспокоит, так это портрет автора «Слова». С конями – ужасно. Надо,– надо во что бы то ни стало найти какой-то выход! М.б., мои советы наивны и нелепы, но нельзя ли воспользоваться снимками с конных скульптур, найдя нужный ракурс и т.п.? А насчет стиля – я давно жду, еще с 46 года. Мне кажется, это каким-то боком будет перекликаться со стилем «Городской симфонии» и «Руха»,– в смысле принадлежности к стилю сквозящего (как витраж) реализма. Ах, как мне хочется видеть все, что ты сделала и начинаешь делать! У меня тут есть небольшой трактатик о поэтической реформе и сквозящем реализме7, но теперь не знаю, куда он денется. Вся эта тряска и дрожь надоели до бешенства, ведь это всю жизнь так, и начинаю чувствовать, что с меня хватит. Не в том смысле, конечно, что я вдруг возьму и по собственной воле отправлюсь в какой-нибудь Скривнус8, а просто иссякает терпение. Ты, вообще, преувеличиваешь, дитя, в обоих отношениях: здоровье мое вовсе не в таком катастрофическом состоянии, как ты почему-то вообразила (врач говорит, что при благоприятных условиях все еще может наладиться), а душевное состояние –- прекрасно до тех пор, пока меня не трогают. Малейшая встряска, перспектива каких-либо передряг – и я оказываюсь совершенно взбаламученным, крайне раздраженным и чувствующим отвращение к жизни. Так что характеристика, данная тобой мне и моему состоянию в письме к Саше9, увы, не соответствует действительности. Кстати, мне стало за него немножко больно по причине, которой ты не могла учесть, когда ему писала. Его замкнутый от природы характер привел к тому, что за всю жизнь у него не было настоящего друга, а только хорошие знакомые. (Поэтому для него понятие «родственники» – не относительное: именно отношения с родными всегда занимали в его жизни огромное место). И твое красочное описание того, как меня ждут и любят друзья, могло больно задеть его старую душевную рану – одиночество. Его-то кто ждет, бедного? Но, конечно, тут ты не виновата, так как истории его жизни не знаешь. Повторяю: он замкнут, но он чувствует

-248-

глубоко, реагирует и переживает медленно, он не поверхностен хотя в известном смысле его можно назвать тугодумом. А мысль его, отраженную в письме к тебе, я, что-то, не уразумел толком.
Имей в виду, девочка, что 24 декабря – мальчиково рождение10. Непременно пошли ему телеграмму с поздравлением от нас обоих. Меня очень беспокоит сочетание его молчания с его переездом в другой город. Неужели и там работа все еще маячит вдали, не становится реальностью? И потом: какая работа? В торговой сети ему абсолютно не место. Ах, если бы удалось использовать его знание восточных языков! А каково его душевное состояние, поскольку об этом можно судить по открыткам?
Мой переезд в больницу должен был вот-вот состояться, (он оттянулся по объективным причинам), но теперь, в виду московских перспектив, этот вариант, по-видимому, отпадет.
Касательно Волковой я не смог понять: она с Андреем11 в Казани? Кто туда ездит? (Не 80-летняя Миклашевская же12! И – очень, очень важно: где ее сестра Ирина и мать Екат<ерина> Ивановна13? Последняя опять снилась мне несколько раз: прямо, что-то загадочное.
О, родная, до чего я понимаю несовместимость маминого присутствия с занятиями искусством!! Болею за мудрого золотого кротика с голубыми глазками: тут и мудрость не поможет. Мне кажется, что отчасти мог бы помочь только численный, так сказать, перевес: когда мы в Подсосенском устроим двойную творческую «лабораторию», мама просто утонет,– повремени только, потерпи.
Ох, предвижу, как ты будешь волноваться, моя бедненькая: ведь следующее письмо я смогу написать только после 1 янв<аря>, да и то не знаю – сразу ли. Советую после 20/ХII наведаться на Новослободскую. Но пиши мне, пожалуйста пиши, твои письма необходимы, как воздух, и не смущайся тем, что из-за моих переездов они могут немного задержаться.
Собирался понемногу послать «Немеречу» и кое-что из прежнего, что удалось вспомнить в третий раз (ведь в 51 году все повторилось сызнова14. Но в третий раз вспоминалось уж очень мало, а теперь, в четвертый, пожалуй, и совсем почти все забудется. Жаль и цикла «Московское детство», от кот<орого> уцелело 2 стихотворения15. Теперь же посылаю сразу последнюю главу «Немеречи», т.к. две первые я помню лучше.
М.б., ты удивилась, что я не выразил в прошлом письме своей радости по поводу реабилитации тебя и всех. Я думал, что это излишне, так как слишком ясно и без слов.
Нет времени писать новое письмо, но – внезапная новость: Тебе необходимо, и как можно скорее, приехать сюда, чтобы взять мои книги и тетради, т.к. предстоящий мне переезд будет таков, что я не смогу с этим грузом справиться. Если меня уже не будет здесь – обратись к известному тебе капитану16, и вещи

-249-

будут тебе выданы. Таким образом аннулируется многое, что я успел только что написать, но переписывать наново уже некогда,– разберись, родная, сама. Обнимаю изо всех сил17.

Свидания возможны и в воскресенье.

99. Д.Л. Андрееву

8 декабря 1956
[Москва]

Хороший мой!

Сегодня узнала в Прокуратуре, что дело передано в следственную часть Комитета Госбезопасности. Это пахнет Сербским или, во всяком случае, личным разговором или разговорами решающего значения. Конечно, приятного тут мало, но что ж поделаешь! Так бывает всегда, если человек, вместо соблюдения правил уличного движения, обращается к троллейбусу с проникновенной речью. Ты пишешь, родной, что тебя не так поняли и истолковали. Как же можно писать заявление или протокол таким образом, чтобы их нужно было понимать и можно было истолковывать? Попробуй, все-таки, учесть на будущее, если это понадобится, что в таких бумагах или разговорах нужно одно голое перечисление или отсутствие фактов. Т.е., в нашем случае – «отсутствие» каких-либо преступных не только действий, но и высказываний с твоей стороны и «наличие» сознательной фальсификации со стороны следствия 47–48 [годов]. И больше ровно ничего. Никаких взглядов и мыслей. Что же касается твоего неудачного заявления – ты помнишь, что ты писал? Или нет? Поездка твоя к Сербскому меня бросает в дрожь, настолько я представляю себе её тяжесть, но одно может быть хорошо: ты настолько явно болен, что, может быть, это послужит одновременно и комиссованием для восстановления в будущем пенсии. Если, конечно, всё кончится хорошо. Особенно скоро это не кончится, я думаю, что может дотянуться и до апреля. Правда, Ис<аак> Марк<ови>ч1 успокаивает и утешает меня и просит передать, что целует тебя в твой длинный носик и уверен, что скоро увидит, но я не могу проникнуться таким оптимизмом, зная тебя.
Почему это ты, Зайчинька, не веришь, что я начала психологическую подготовку твоих друзей к появлению босоногого Зайца с почтенными сединами на головке? Начала давно, гораздо раньше твоей просьбы. Даже обдумывала, как мы, если доведется жить на Подсосенском, будем уходить вечером гулять на бульвар (здесь близко) и ты будешь из дому, у мамы на глазах, выходить обутый, а там разуешься, и я буду носить твои ботинки, пока ты будешь топать по снегу, потому что тебе нельзя ничего носить в передних лапах. А Гале и Викт<ору> Фед<оровичу>2 я сказала,

-250-

что написала тебе об их готовности принять тебя в купальном костюме, и они смеялись и подтверждали. О доме, о деревне и о друзьях никто и не говорит, родной, я только против сенсации на освещенной или дневной улице, в метро и в Большом зале Консерватории.
Солнышко мое, ты прости меня, если в моих письмах проскальзывают нотки досады на то, что еще идет эта расплывчатая возня с делом. Я всё, что касается тебя, очень хорошо понимаю, родной. Но не могу избавиться от припадков горечи: всех вытащила писательскими бумажками, а тебя – нет! И, главное, что всё сейчас окончательно вылетело из моих рук и попало в твои, бесхитростные и косолапые лапки! Ну, как тут не расстраиваться! Я уж опять совсем не сплю и нервничаю. Утешаю себя тем, что это всё – високосный год, в который лучше даже на свободу не выходить, да ещё самый ужасный месяц: декабрь. На следующей неделе пойду на Кузнецкий, 243.
Зайчик, я потому написала свитр, что столько лет кругом меня говорили даже не свитр, а светр и даже – сведр. Я толком и не понимаю теперь, как надо. Свитер?
Я упиваюсь Бернардом Шоу. Два тома дивных пьес, сыграть которые почти невозможно. От «Кандиды» я просто захлебывалась.
Привет от Федора4, от очень заботливой Ал<ександры> Льв<овны>5, от всего Левшинского и т.д. Дорогой, если ты срочно уедешь, попроси разрешения написать мне, уезжая, несколько слов. Если это будет нельзя – не волнуйся, ничего.

Твой Алик

Господь тебя храни, мой любимый.
Дорогой, ведь в 54 году, т.е. во время писания этого несчастного заявления, тебе было так плохо, что это кончилось инфарктом. Нервы и сердце связаны между собой.

1958

100. А.А. Андреевой

[без даты]

Дитятко мое,

Ты уехала, а у меня разрывается сердце оттого, что я недостаточно нежно простился с тобой, дал уехать тебе грустной, и теперь ты, моя бедняжка, весь вечер будешь скитаться по городу, а под конец ляжешь в темноте на наш диванчик и будешь тосковать обо мне в своем одиночестве. Ангельчик мой, в официальных условиях у меня часто прилипает «язык к гортани», и когда я нахожусь с тобой на людях (и особенно – при людях антипатичных), я не могу найти ни нужных слов, ни интонации, ни движений. Мне все хочется закрыть ото всех мое отношение к тебе, как святыню; я все боюсь метать этот

-251-

бисер перед свиньями и от этого впадаю в противоположную крайность: в сухость, внешнюю холодность. Не верь этому никогда, светик мой. Сейчас мне так тяжело на душе именно от страха перед тем, что ты приняла мое поведение «за чистую монету». Золотко, солнышко мое! Храни тебя Бог день за днем и ночь за ночью!

101. А.А. Андреевой

24 ноября 1958

Светик, просто покою нет от мыслей о тебе, вернее от воображения, рисующего тебя то в Подсосенском у круглого стола, то на нашем диване, то на улицах, в метро, в учреждениях и т.д. – и нигде, ни в одном из этих мест тебе не может быть хорошо. Бедняжечка моя, пока мы были вместе, мне думалось, что я для тебя – поневоле ужасный груз, с моей болезнью. Но теперь мне кажется, что как ни тяжело было тебе со мной в последнее время, но без меня теперь еще труднее. Кто тебя приласкает, мою радость, кто согреет хоть немножко?
Хоть бы сдвинулось с комнатой что-нибудь – изменилось бы и твое душевное состояние. Но пока продолжается эта мертвая зыбь, нечего ждать и улучшения погоды в твоем душевном ландшафте.
Мое самочувствие лучше. На днях, очевидно, разрешат по-не-многу подниматься, а потом и заниматься литер<ату>рой (час или 2 в день).
Тогда же начнется и цикл всяких лабораторных исследований. Возможно, все-таки, что 15 или 20 дек<абря> меня уже выпустят. По крайней мере, мне так кажется.
Если Козленочка сегодня не будет, пошлю это письмо по почте. Скучаю очень, очень. И если б не «Бесы» – извелся бы совсем.
В среду принеси, Листинька, всякую снедь: масло, сыр, варенье, что-ниб<удь> сладкое (м.б., просто пирожные?). Можно (если это несложно) 3–4 яйца вкрутую. И непременно сдобных булочек. Аппетит чудовищный, не знаю, что это значит!
Из вещей только одну: зуб<ную> щетку, ибо старую я здесь потерял. И расческу.
Целую все лапочки и вообще все, что можно поцеловать. Храни тебя Господь. Спи спокойно!
Привет нашим.
По телефону звонить – некому поручить: Виктор Ильич1 вниз не спускается, ему стало хуже.

102. А.А. Андреевой

7 декабря 1958

Радость моя,

спешу напомнить, что пригласит<ельные> билеты1 надо послать еще Новикову2 (или Марине Николаевне)3 и Ал<ексан>дре Митрофановне4.

-252-

И потом, мне кажется, не мешало бы Елене Ник<алаевне> Боковой, (думаю, что она придет). Адрес: ул. Герцена 24 кв. 30. И Бруни Нине Конст<антиновне>5 (Полянка, угол Спасо-Наливковского, д. 44, кв. 57.).
В среду захвати, пожалуйста, скляшечку нитроглицерина в таблетках. (если он есть в аптеках). Тут только жидкий, а он мне неудобен. Мясного не нужно, а побольше мучного и сладкого.
Имей в виду, что в среду, как и в пятницу, придти ко мне можно от 5 до 7-и, но пропустят ли Ал<ександру> Льв<овну>б и Сережу7 – не знаю, очевидно нужна будет специальная договоренность в среду.
Чувствую себя хорошо. Все стихи кажутся никуда не годными, кроме (как это ни дико) «Лесной крови».
«Айвенго»8 тащится еле-еле.
Целую Листик и с личика и с изнанки. Постарайся, Детинька, грустить поменьше. Ведь я все время с тобой рядом.

Д.

103. А.А. Андреевой

8 декабря 1958

Родничок,

конечно, в моей затуманенной голове лишь постепенно возникают разрозненные идеи о том, что в среду у меня кончится запас тех или иных продуктов. Поэтому, вместо того, чтобы во вчерашнем письме прибавить несколько строк на эту тему, приходится теперь писать специальное письмо, чтобы уведомить тебя о том, что у меня осталось ЗУг. сигареты; кончился сахар; кончается сыр; завтра кончится вообще все съедобное, кроме масла, которое дотяну до пятницы, но не дольше.
Конверты и открытки тоже кончились.
Сегодня Ел<изавета> Влад<имировна>1 разрешила мне «чуть-чуть» выходить в коридор, т.е. иногда сидеть там по четверть часа с книгой.
«Айвенго» оказался значительно интереснее, чем мне показалось сначала. В какой-то мере это – продолжение «Львиного сердца» и, слава Богу, ничуть не похоже на нудную жвачку из эпохи XVIII века.
Гнусный Соболев гнусно лягнул гнусным копытом Пастернака2. Вообще есть от чего расстроиться.
Невыносимо тянутся дни – ведь целых 4 суток на этот раз между свиданиями.
Чувствую себя недурно и с нетерпением жду встречи.
Обнимаю и целую бедную, одинокую дитятку.

Д.

Приветствую и целую Дюканушку и маму.

-253-

104. А.А. Андреевой

12 декабря 1958

Родненькая моя,

у тебя сегодня отчаянный день1, ну и я, естественно, «сопереживаю». Вспоминая сокращенный вариант Диминых воспоминаний2, прихожу к заключению, что этот номер может получиться неплохо, если прочесть его не в плане «художественности», а просто – четко, ясно и «с выражением», как радиодиктор читает репортаж. Не знаю, прав ли я и согласна ли ты с этим?
Боюсь, тебя замучит и закрутит Полина Льв<овна>3 и прочие, взваливая на тебя многое, что должны они сами.
– Даже письма невозможно тут писать: над ухом непрерывные разговоры, не дающие сосредоточиться ни на чем. Мой vis-a-vis сейчас выбыл, но другой больной (седой, страдающий жестокими приступами) – временами бывает еще разговорчивее.
Очевидно, над Японскими рассказами4 можно будет работать только 1 час в сутки – с 3-х до 4-х; потому что с 4 до 5 – темно, а в остальное – шумно.
Самочувствие приличное.
Кончил «Айвенго». Хорошо бы посмотреть этот роман на экране! – Читать больше нечего, так что захвати что-нибудь!
И еще что на исходе – это туалетное мыло.
Ну, голубушка моя, крепись,– подожми хвостик, зажмурь глазки, наклони рожки и мчись козленочком сквозь клокочущую пучину сегодняшнего вечера!
Тапирушка все время с тобой, отставая лишь на полшага.
Господи, как долго ждать твоих рассказов о сегодняшнем дне!
Храни тебя Господь.

Д.

P.S. Листик, не забудь в воскресенье захватить денег: 1) пачку отдельных рублей, 2) две бумажки по 10 рублей. Няни иногда обращаются, краснея, с просьбой одолжить «дня на 2» несколько рублей, а у меня – хоть шаром покати.
Из остального нужнее всего: масло, кофе, спички, вата, сдоб<ный> хлеб!

Д.

P.S. Я слышу – угадываю – твои шаги еще издалека по коридору: вот мой ангелочек спешит.

-254-

1959

105. А.А. Андреевой

21 января 1959

Дитятко, с этим чертовым карантином стало окончательно невмоготу. Узнай: когда это кончится. Потому что больным не говорят.
Бывают и исключения. Еврею в нашей палате так плохо, что его жене, приехавшей спешно из Ленинграда, разрешают большую часть суток проводить здесь (сдав свою одежду на пропарку).
Узнавай время от времени по телефону: когда можно будет ко мне в палату?
Наш IV товарищ не удался: туп до неприличия и груб, как удар кирпичем. Не знаю, как мы будем уживаться. (Оказывается, не так страшен черт...)*
След<ующий> раз, девочка, принеси пожалуйста II том Кристин1, 3–4 конверта с бумагой, несколько штук сигарет (об этом я уже писал) и все то, что я тебе перечислял раньше.
Приветсвуй Заиньку и пожалей, что идиотский грипп все сорвал.
Жаль, роднушечка моя, что трудность писания не позволяет потоку красноречия ринуться, заполняя одну страницу за другой. Не падай духом, мое ненаглядное солнышко. Начинаю думать, что на протяжении февраля будем вместе, если появится комната. Пиши, пожалуйста, подробнее о комнатных делах и о вашей работе – бригадных предприятиях.
Целую маму и Дюку.
Привет всем остальным.

[Приписка:] Видишь на чем пишу: нет бумаги!

106. А.А. Андреевой

23 января 1959

Драгоценная моя! солнышко!!

Зачем же ты потащилась сюда именно сегодня, в такую гнусную погоду !? Вообще умоляю: если хочешь, чтобы я мало волновался (а это необходимо для выздоровления) больше думай о себе и не трать сил так или в таких темпах, без которых можно обойтись.
У меня все без особых перемен. Ел<изавета> Вл<адимировна>1 по-прежнему болеет.
Дигиталис дает свое и благо (выравнивание дыхания), и глубокую слабость. Но что делать, приходится терпеть. Из-за гриппа у нас выбывают из строя чуть не половина медсостава, второе – безумная нагрузка. Это ставит на жизнь свою печать. Все несутся, как умалишенные. Добиться чего-нибудь так трудно.
Читаю II том Кристин. У нас сейчас 4 больных; из них один

__________
* Вписано.

-255-

аиболее активный и туп, как бревно. Что-то страшное!
Родничек, а ты мне пиши по почте, ведь приходят же мне письма от других, от Т.2 например.
А из вещей нужны еще кофе и рублей 15–20 денег.
Целую. Спешу отправить.

Д.А.

107. А.А. Андреевой

26 января 1959

Родненький,
Ура!

Соскучился смертельно!! и не знаю еще когда удастся ко мне пробиться. Самочувствие так себе. Сегодня получил письма от Татьяны1, Ирины2, Глеба3 и Левы Тарасова. Всем, с кем будешь говорить по моему поводу – привет.
Почему ты не пишешь просто по почте, как все люди? Я же буду получать тогда сведения и быстрее, и полнее. А то ведь по нескольку дней без новостей! Каковы дальнейшие этапы освоения комнаты4? Приехали ли соседи? Если да, то когда думаешь перевозить нашу мебель?
Я жду не дождусь, когда за мной приедут, чтобы ехать домой. Ну, Господь с тобой, детушка. Мне нужно несколько сигарет или папирос. Я почти не курю, не пугайся. Целую тебя и всех.
Когда будешь у меня?
Дитятко, живу воображением скорого переезда нашего в новый дом. Думаю о ряде вопросов, на которые ты могла бы ответить мне уже теперь. Например: 1) на юг или сев<ер> выходит окно; 2) что из него видно, кроме соседнего корпуса; 3) легко ли вбить в стену гвоздь; 4) подъед наш выходит во двор или на улицу?
По ходу всех моих дел можно заключить, что меня отпустят на новоселье вроде середины февраля. Сейчас припятствие прогрессу в гриппе нянь и врачей; впрочем, говорят, к концу недели эпидемия начала снижаться. А я просто ужасно скучаю, вот и все. Ведь я 1/2 года лежу почти непрерывно. Интересных людей вокруг нет. За последнее время получил письмо от Вали М<индовской> (с рисунком) и от Андрея Галядкина (без рисунка), он живет в Калинине. Не знаю, когда соберусь ответить ему.

108. А.А. Андреевой

[без даты]

Ты совершенно напрасно так взволновалась о моем здоровье. Наоброт: в последние дни я немного чувствую себя лучше. К завтрему? напиши подробнее, пожалуйста, о соседях. Я думал, что ты права. – К 5 ч. дня будет готово большое письмо: сразу и помногу не могу. Со стыдом возвращаю перо. Затем, безумно

-256-

смущенный и пристыженный частотой твоих посланий. Нянечки возносят тебя тут до небес, ты мне ответь только.
Спасибо за виноград и все.
Еще читаю II том Скандинавск<ой> <эпопеи>1.
Завтра очень нужно бы нембутала.

Целую Д.

109. А.А. Андреевой

27 января 1959

Дитятко,
максимально коротко.<з> A. О самочувствии. Лечение развалилось из-за общего гриппа. Больна давно не только Ел<изавета> Вл<адимировна>1, но и Лидия Ник<олаевна.> Ведет меня Лилия (Лия?) Петровна Боднарь (та, что вела в 58 г.). Она озабочена только тем, чтобы помочь мне бросить наркотик. А для этого нужно выбрать осторожно и умело момент, не ослабленный гриппом или чем-ниб<удь> в этом роде. Конк<ордию> Ник<олаевну> почти не вижу. Здесь вообще все сбились с ног и вряд ли обретут равновесие до выздоровления Ел<изаветы> Вл<адимировны>. С Лилией Петр<овной> говорить теперь трудновато: она держится как-то скрытно. Субъективное самочувствие оч<ень> неровно. В основном, плохое состояние передвинулось теперь на вечер (часов 8–10). Мне делают поочередно омнопон, пантопон и пармедол, но хорошо действует только омнопон. Часто знобит, почему с завтрашнего дня буду мерить t° по собств<енному> термометру. В след<ующий> раз привези мне, пожалуйста, в собственность два градусника (я погубил уже 2 казенных). Конечно, безумно скучаю по тебе. Получил письма еще от Екат<ерины> Ив<ановны>2, через тебя от Оли и Димы3, Левы Т<арасова>.
Очень замучился от множества мелких предметов, тесноты и их пропаж. А сосед кажется честным.
Была 1 действительно скверная ночь, а в ост<альное> время действительно «средне».
Б. Не пугайся так о сигаретах всерьез: 1 сигарета в день вряд ли мне может сейчас быть вредна. Лия Петр<овна> собирается постепенно уменьшать дозы и заменять более слабыми все наркотики. Тогда будет еще серьезнее, чем сейчас.
B. О доме все время думаю. Окно, по-видимому, на восток. Ах, жаль меня нет!! Сегодня снились какие-то хорошие сны, связанные именно с новосельем. Конечно, в эту дурацкую «сухую штукатурку» можно только кнопку воткнуть, т<ак> ч<то> повесить кн<ижные> полки можно только под руководством мастера, кот<орого> можно найти через домоуправление.
Напрасно няни так уж плачутся: как раз моим видом

-257-

восторгаются многие. А слабость – это верно, но тут уж виноваты лекарства, часть которых, кстати, отменяется. Не успеваю больше. Целую без счета и люблю без всяких предисловий. Поцелуй Дюканушку с мамой и Сережу с Анной4.
А на почту все-таки пиши, а то я ответ на эти фразы получу через неделю.
Господь с тобой!!

Д. Андреев

110. А.А. Андреевой

1 февраля 1959

Дорогая, все получил, больше не нужно ничего. Спасибо за все.
Целую.
Слава Богу, переехали в Новый год, нечетный. Я их больше люблю.

111. А.А. Андреевой

4 февраля 1959

К сожалению, я же не могу тебе одновременно 1) не писать, 2) писать о здоровье, доме, вещах и т.п. Вот и получается утомительная чепуха. По-видимому, о снотворных и т.п. средствах можно было бы только говорить: слишком много слов. Традиционный страх перед наркотиками у Ел<изаветы> Вл<адимировны> и Конкор<дии> Никол<аевны> очень велик. Отсюда и паника, хотя непосредств<енное> действие отмечают хорошее, а пармедола нет.
Скучаю по тебе безумно, и к этой фразе сводится все, что у меня есть в голове. Теперь вопросы: 1) нарисуй план нашей квартиры; [2)] как расположен «санузел»; 3) чего еще не хватает, кроме канализации? а ванной? Как соседи?
Лучше уж скорее жить дома на полупостельном режиме. Как они (врачи) хотят в конце концов с наркотиками – не понимаю.
Насчет еды. Отвращение почти ко всему. Еле-еле ем кое-что. Из покупаемого тобой удачно все. Желательно еще колбасы, компотов и фруктов, особенно, если удастся, того дивного винограда.
А насчет вашей работы неужели нельзя написать вкратце за 1/4 часа?
С интересом о Цвингере, но помалу и трудно, т.к. очень переживаю.
Надоели со всех сторон нескончаемые атеисты и материалисты.
Спасибо, родненькая, что часто пишешь, но не приезжай сюда ежедневно: это безбожное отношение к самой себе.
Господь с тобой, береги себя во всех отношениях.
Боюсь, что с нянями выйдет под конец довольно дорого.

-258-

Больше не могу. Целую тебя и всех. Всего больше хотел бы чтобы ты приехала послезавтра.

Д.

Никаких пиявок не ставили и даже не заикались.
Послезавтра книжку какую-нибудь.

112. А.А. Андреевой

[без даты]

Родничек,

для того, чтобы даже абстрактно прикидывать размещение мебели, необходимо во всяком случае знать размер диванов, столов, полок стенных и пр. (Господи!! добыл ручку!!!) Бедьненькая моя (не она, а ты, за такой головой замужем). Надо знать также, куда открывать дверь, и если внутрь комнаты, то далеко ли это получается. И об окнах тоже, и о дверцах шкафов и т.д. Потом: ты скажешь мне когда-ниб<удь> общую площадь комнаты? Если так, как ты писала впопыхах вначале, то получается, что 12 кв. метров. Но ведь она больше 11. Боюсь, что расставлять мебель на расстоянии – процесс не менее мистический, чем телепатия.

113. А.А. Андреевой

[без даты]

Еще и писать не начинал, а уж устал в лоск. Гл<авным> образом, из-за мелких потерь мелких предметов и стократного перерывайия постели, тумбочки и т.п. После этого письма смогу написать, очевидно, нескоро. Сейчас интервал на 1/2 часа – час.
Сделали укол (в нерешительности перед кот<орым> топтались столько времени) и самочувствие стало сносным.
Постараюсь ввести в письмо мало-мальский порядок о самочувствии в целом, иначе действительно не выразишься. Иногда проходит хорошо целый день, целые сутки; чаще день не обходится без какого-ниб<удь> фортеля. Сейчас они сводятся вот к чему: к а) периодам гнусной слабости, вернее томления; б) иногда – боли в обл<асти> сердца; в) задыхание. Первое и третье – хуже всего. Вдобавок сейчас все развалилось из-за гриппа и нехватки медперсонала. Вся палата теперь на руках Лии Петровны Боднарь. Остальные больны. Поэтому о планомерном лечении не может пока быть и речи. Из 2 групп нянь к истине ближе человечные и не оптимистичные. Но они односторонние. За посл<едний> месяц я поправился кг. на 6–7. Хотя аппетит маловат – из-за очень невкусной пищи. Что за отбивную ты прислала? Это была не ляжка гурии? Нельзя ли повторить? Теперь я на бессолевом столе (только потому, что это единственный стол без капусты. Представляешь мои

-259-

замирания и восторги).
Катастрофич<ески> пропадает писчая бумага. Приходится писать сама видишь на чем! Пришли, Бога ради! Тетрадь клетчатую!
Перемежение озноба с жаром, пребладание озноба (особенно от 4 до 10 вечера t° 34,5 – 35,8). Жар – субъектив<ное> ощущение: по термометру выше 37° не бывает.
Отвращение к еде. Присылай, если можно, фрукты, компоты, сдобный хлеб, масло, колбасу (не копченую), ландрин или монпасье.
Мне нужно убрать мой уголок. Няни не умеют, а у самого нет сил. Особенно 1 из 4 нянь никуда не годится.
Пришли конфет. Не нужно апельсиновых и мандариновых – надоели.
Виноград – изумителен! Но воображаю как трудно достать. Можно опять пастилу, зефир, вафли.
Большое письмо от Галядкина (муж Е.Н. Бируковой). Отвечать не могу сейчас и на в 10 раз более мелкие.
Спасибо, родная, за ослика. Всех потешил.
Скандинавская эпопея – вещь благородная, интересная и со вкусом. Но – [нрзб.] – бревном по голове. Хватит еще на дня 3–4.
Писать очень трудно, заставляет крайняя необходимость.
Напиши постепенно от моего имени: Боре Ч<укову>, Чуковскому, Лидину, Леонову, извинившись за то, что это – не я. А я сам смогу очень нескоро, только уже с квартиры.
Планировать комнату, не имея никаких размеров – немыслимо. А покупать II дивана, гардероб и два стола придется volens no volens*. Надо подождать, пока ты сможешь побывать у меня и мы обсудим, найдем правильный выход.

I -й вариант

1) Тв<ой> диван
2) Мой диван
3) Ов<альный> стол
4) Письм<енный> ([нрзб] рабоч<ий> стол)
5) Гардероб
6) Стекл. шкаф
7–8) Кн<ижные> полки
9) Зеркало трюмо

Видимо, ничего у меня не выходит без конкретных вещей.

Нужно еще неск<олько> рублей.
Передаю, кажется, все письма, но с их отправкой спешить нечего.

Целую. Твой З.

________________
* Хочешь не хочешь (лат.). – Ред.

-260-

Устал, кончаю. Есть еще письма от О. Веселовской, А. Шелякина и В. М<орозо>вой.
[Приписки сверху и сбоку] Очень нужен нембутал. Здесь он часто пропадает.
Курю фантастически мало – сигарету в 3–4 дня.

114. А.А. Андреевой

10 февраля 1959

Родная, напрасно опять эта эпопея с поездкой вечером, в темноте и холоде. Обнимаю, конечно, и целую, но ждать теперь буду послезавтра. Состояние сносное. Следующий раз привези другую книгу! Очень удивлен и тронут словами Анны Станисл<авны>1 – скажи Боре. Здесь стало еще строже (в смысле встреч). Еды вполне довольно. Нужна кор<обка> спичек. Писать, родная, больше не могу – вечер самое трудное время. Ольга Николаевна больна, вообще больны 1/2 персонала.
Целую крепко. Боре – мой привет и удивление по поводу разн<ых> стих<ов>. Благодарю всех за все.
Больше не могу. Спасибо за все.

Примечания Б.Н. Романова

-512-

52

1 Речь идет об Ефимовой Екатерине Алексеевне.

53

1 В 1945 г. Д.А. был признан инвалидом Великой Отечественной войны 2 группы.

2 Арманд И.Л.

3 Кемниц В.А.

4 Описка: 29 января; см. п. 48; речь идет о встрече А.А. с Н. Садовником.

5 Садовник Н.

6 Алексей Михайлович (1629–1676) царствовал с 1645 по 1676 г.

7 Порядок глав в окончательном варианте иной, см. т. 1.

8 Далее следует начало поэмы "Гибель Грозного".

9 "На синем клиросе" – первоначальное название цикла "Голубая свеча" (1: 233-246), пересланного А.А. с Н. Садовником.

54

1 Здесь неточно цитируется заключительная строфа "Марша Буденного" (1923) Н.Н. Асеева.

55

1 Далее приводится письмо А.В.Коваленского к А.А. 2 Речь идет о письмах А.В. Коваленского к Д.А. от 2, 3 февраля 1956 г и от 18 февраля 1956 г. (Архив А.А.).

3 См. прим. 5 к п. 50.

4 Кемниц А.В.

5 Статья 58-8 пункты 11, 17 – антисоветская организация, подготовка террористического акта.

6 В.М. Василенко и А.П. Шелякин.

7 Добров А.Ф.

56

1 Речь идет о поэме "Рух. Симфония о великом Смутном времени" (1: 288).

57

1 Здесь А.А. сообщает адрес бывшего сокамерника ДА., с которым он

-513-

сдружился – И.М. Вольфина, жившего в это время в Коптельском переулке.

58

2 Желабовский Игнат Александрович – летчик, его жена – Желабовская (урожд. Гольдман) Мария Александровна; близкие друзья Д.А. и Коваленских. А.В. Коваленский дал им на сохранение рукописи своих стихотворений, что затем послужило причиной их ареста и осуждения по делу Д.А.

3 Выполняя волю Д.А., не раскрываем и этой фамилии.

4 Жуков М.А. – следователь.

5 Имеются в виду поэмы А.В. Коваленского "Химеры" и "Корни века".

6 Имеется в виду "стиль" доносительства, "стукачества".

7 Маленков Георгий Максимилианович (1901–1988) – в 1955 – 1957 гг. заместитель Председателя Совета Министров СССР и с 1938 по 1958 член Президиума Верховного Совета СССР.

8 Гааз Федор Петрович (наст. имя Фридрих-Иосиф; 1780–1853) – старший врач московских тюремных больниц, посвятивший всего себя служению обездоленным и руководствовавшийся девизом: «торопитесь делать добро».

9 Андреев (наст. фам. Алексеевский: из любви к Л.Н. Андрееву, по свидетельству А.А., взял фамилию матери) Леонид Аркадьевич (1903–1974) – инженер-проектировщик гидроэлектростанций; двоюродный брат Д.А.; отбыв 8 лет заключения, поселился в Торжке, где и познакомился с Кемницами; позднее вернулся в Ленинград.

10 Кемниц А.В. была освобождена позднее мужа.

11 Киселева З.В.

12 Далее следует текст из поэмы "Гибель Грозного".

60

1 "Солнцеворот" – ранняя незавершенная поэма Д.А., фрагменты которой вошли в более поздние произведения, но не в "Гибель Грозного"; см. п. 63.

61

1 Образцов Сергей Владимирович (1901–1992) – актер, создатель и руководитель известного театра кукол; ниже речь идет о его книге "О том, что я увидел, узрел и понял во время двух поездок в Лондон" (М., 1956).

63

1 Речь идет о следующем месте из письма А.А. от 26 февраля 1956 г.: "...знаю, что про меня говорит и будет говорить всю жизнь Ирина Арманд..."

2 Выполняя волю ДА., не указываем фамилию упоминаемого лица.

3 Далее следуют шесть строф из "Вступления" к ЖМ (3.1: 9-10).

65

1 Здесь речь идет о лютеранской Троице (Пятидесятнице).

67

1 В письме от 17 мая 1956 г. А.А. обсуждает "босикомхождение" и вспоминает, как Д.А. "рассказывал о зимних прогулках при луне жены Вадима Сафонова." Сафонов Вадим Андреевич (р. 1904) – писатель; в конце 1920-х – начале 1930-х гг. он и его жена Валентина Гурьевна Сафонова (кстати, учившаяся в той же школе, что и Д.А., несколькими классами младше) были дружны с Д.А. (См.: Бежин, с. 104-110, а также воспоминания В.А. Сафонова, с. 383-384). О каких-либо прогулках при луне В.Г. Сафонова комментатору ничего сообщить не смогла.

2 В «желтой кофте» на выступлениях футуристов появлялся В.В. Маяковский.

3 С.Н. – роман "Странники ночи".

4 Далее следует девять строф стих. "Александру Блоку" (1: 233).

-514-

1 См. прим. 5 к п. 1. 2 Т.е. началось освобождение политзаключенных в том лагпункте, где находился Н. Садовник.

70

1 Юджин Деннис (1904–1961) – деятель американского рабочего движения; в 1950–1951 и в 1951–1955 гг. отбывал тюремное заключение, во второй раз осужденный по ложным обвинениям. Трудно сказать, о чем здесь идет речь, м.б., имеется в виду отрывок из книги Ю. Денниса "Письма из тюрьмы" (опубликован в ж. "Смена" (1956. – № 2. – С. 11-12).

2 Т.е. к В.Л. Андрееву, который жил в эти годы в Нью-Йорке.

3 Пер Гюнт – герой одноименной драматической поэмы норвежского драматурга Г. Ибсена. Следы глубокого увлечения этим произведением обнаруживаются и в поэзии Д.А. Так, заключительные строки стих. «Милый друг мой, не жалей о старом...» (1935): «Смерть есть долг несовершенной формы, // Не сумевшей выковать себя», несомненно связаны со словами, сказанными Пер Гюнту в пятом действии, что он, «как испорченная форма, должен // Быть перелит».

4 Попов Юрий; см. о нем стихотворения "Другу юности, которого нет в живых". (3, 1, 445, 453, 471, 474, 482 и прим. на с. 636).

5 Заключительная строфа стих. "Другу юности, которого нет в живых. (Последнее)" (См.: 3, 1, 482).

8 Имеется в виду полуфоменная одежда членов партии Индийский национальный конгресс.

9 Дхоти – обычный в Индии тип мужской одежды, представляющий собой набедренную повязку из довольно широкой полосы ткани.

10 Далее следуют первые тринадцать строф поэмы "Ленинградский апокалипсис".

72

1 Бружес Ю.А.

2 "Жизнь животных" немецкого зоолога Альфреда Эдмунда Брэма (Брема; 1829–1884) в русском переводе выдержала несколько изданий, о каком здесь идет речь, сказать трудно.

3 Ермилов Владимир Владимирович (1904–1965), советский критик и литературовед; здесь речь идет о его книге "Ф.М. Достоевский" (1956).

4 Садовник Н.

6 Добров А.Ф.

7 Нелли – Леонова Елена Павловна (1907–1984) – одноклассница ДА.; ее первый муж Опаров Борис Петрович (1899–1950) – научный работник; после освобождения, А.В. Коваленский жил в семье Е.П. Леоновой, с которой вступил в брак.

8 Цикл "Святые камни" см.: (1: 31-50).

9 Далее следует продолжение поэмы "Ленинградский апокалипсис".

74

1 Елеазар – герой одноименного рассказа (1906) Л.Н. Андреева.

75

1 Здесь перечисляется состав РБ, сложившийся к тому времени; "На синем клиросе" – первоначальное название главы "Голубая свеча", "Яросвет" – "Сказание о Яросвете", "Жизнь на изнанке мира" – "Изнанка мира"; "Метаисторический

-515-

очерк" – первоначальный вариант РМ; "Афродита всенародная" в РБ не вошла; см. (3.1: 577-587).

2 Здесь и ниже речь идет о З. Рахиме и Н. Садовнике.

3 На 34% А.А. выполняла норму на полевых работах.

4 Стих. "... И, расторгнув наши руки Азраил..." см. в п. 19.

5 Письмо сопровождают строфы 50 - 67 поэмы "Ленинградский апокалипсис".

6 Речь идет о романе немецкой писательницы Анны Зегерс (1900–1983) "Мертвые остаются молодыми" (1949).

77

2 Усова Т.В.

80

1 Ворошилов Климент Ефремович (1881–1969) – председатель Президиума Верховного Совета СССР с 1953 по 1960 г.

2 В архиве А.А. сохранилась машинопись с правкой следующего заявления Д.А.:

Главному военному прокурору СССР

АНДРЕЕВА Даниила Леонидовича
Владимир, тюрьма № 2

Заявление

Комиссией Верховного Совета СССР 24 августа 1956 г. с меня сняты обвинения по п.58-11 и 17-58-8, но оставлен 10-летний срок тюремного заключения по п. 58-10.

С решением Комиссии я не согласен, так как невиновен по п. 58-10 как был невиновен и по остальным пунктам обвинения.

1) Незаконченный роман "Странники ночи", являющийся основой моего обвинения, не был антисоветским. Он был направлен против отдельных уродливых явлений действительности, получивших ныне заслуженное осуждение под названием "культа личности" и превышения власти органами МВД. Я писал художественное произведение, отображающее сложную и полную противоречий жизнь старой московской интеллигенции в период 1937 года. Различные персонажи романа являлись носителями различных сторон психологии интеллигентного человека того времени. Ни один персонаж не описан целиком "с натуры", хотя иногда я пользовался отдельными чертами окружающих меня людей, иногда же "выдумывал" персонаж целиком. Таким, не имеющим никакого прототипа среди моих знакомых, действующим лицом был один из отрицательных персонажей романа – Серпуховской. Именно в уста этого отрицательного персонажа было вложено высказывание террористических точек зрения, не только не соответствующих моим подлинным взглядам, но и опровергаемых в этом же романе положительным героем – Глинским.

Роман не был закончен и никогда не рассматривался мною, как агитационный материал, зовущий на какие-либо враждебные действия. Моей целью было: написать правду о жизни очень узкого круга людей, очень различных, ищущих индивидуальных путей в условиях трудной и далеко не стабилизировавшейся действительности.

Роман не был написан с целью распространения, и мною не делалось никогда никаких попыток его опубликования. Доказательством этого является то, что книга находилась у меня дома в двух единственных экземплярах, и даже самым близким знакомым были известны из нее только отрывки.

2) Не признаю себя виновным в антисоветской агитации, потому что никогда и никого, в том числе ни одного человека из моих однодельцев, не призывал ни к террористическим, ни к каким-либо иным враждебным советскому строю действиям. Ни одно из моих высказываний даже и критического характера, если б была возможность восстановить подлинный текст сказанного, а не то, что получилось в протоколах следствия, ни в какой мере не может рассматриваться, как антисоветская агитация.

-516-

3) Следствие, которое велось согласно инструкциям преступника Абакумова и под его непосредственным контролем, не было объективным и с самого начала имело своей целью фабрикацию "дела". (Мне это было совершенно ясно, была ясна и полная безнадежность попыток снять с себя нелепые и несправедливые обвинения.) Кроме того, следственными органами мне был представлен список в 40 человек, где были даже люди, просто заходившие в квартиру, не считая всех знакомых и родственников моих и моей жены. Мне было сказано, что, если я не буду "сознаваться" в том что нужно следствию для создания моего "дела", то органы "будут принуждены" немедленно арестовать всех этих людей, т.е. применен метод самого безобразного шантажа.

Я не был человеком вполне здоровым со стороны нервной системы, поэтому ночные многочасовые допросы и вся атмосфера насилия и провокаций, царившая в МГБ 47 – 48 года очень -скоро привели меня в состояние неспособности точно контролировать то, что делалось там под названием "ведения следствия".

По этим причинам я подписывал фальсифицированные протоколы совершенно искажающие мои высказывания, и мои взгляды, и вообще всю мою личность.

Не говоря уже о полной юридической несостоятельности отождествления точек зрения литературных персонажей с точками зрения автора и незаконности использования художественного произведения в качестве обвинительного материала, указываю, как на пример пристрастного отношения следствия к моей рукописи, на то, что разговор террориста – Серпуховского с Глинским в так называемой "Сцене у библиотеки Ленина" оборван в протоколах именно так, что выброшена та часть, где видна оценка точек зрения двух персонажей.

Таким же пристрастным является уничтожение рукописи, с оставлением в деле только специально подобранных цитат. Роман уничтожен вопреки моему категорическому протесту, показывающему, что еще в 1947–48 году я считал, что рано цди поздно эта рукопись не только перестанет быть обвинительным материалом, но напротив послужит со временем к снятию с меня всех обвинений.

Прошу о новом пересмотре дела и о полной реабилитации.

3 Речь идет о действующем лице СН – Василии Михеевиче Бутягине; см. (3.1: 616).

4 В Брюсовом переулке находится храм Воскресения Словущего на Успенском вражке; первым браком Д.А. был женат на А.Л. Горобовой.

5 Здесь, видимо, имеется в виду расстроившийся брак Д.А. с Т.В. Усовой; об этом см. также воспоминания И.В. Усовой.

6 См. прим. 5 к п. 31.

7 Русакова Г.С.

8 Русакова П.К.

10 Киселева З.В.

11 Миндовская В.Л.

20 Межибовская Е.П.

-517-

21 Цитата из стих. М.Ю. Лермонтова "Смерть поэта" (1837).

22 Ивашева-Мусатова П.А.

23 Русакова Г.С. и Шелякин А.П.

24 Александров В А.

81

1 Речь идет о В.И. Шелякиной.

2 Здесь: В.М. Василенко.

4 До ареста В.М. Василенко преподавал в МГУ.

82

1 16 октября; имеется в виду обвинение в ожидании занятия подступившими немецким войсками Москвы 16 октября 1941 г. Вотум; у С.Н. Матвеева (о нем см. прим. 15 к п. 14) была работа, связанная с географией мест, близких к границе Турции, а А.А. с родителями одно лето перед войной отдыхала в Батуми – все это следствие пыталось превратить в попытку подготовить бегство через турецкую границу.

2 Речь идет о показаниях А.А. на "втором" этапе следствия, видимо, тогда, когда "Дело Д.А." было передано из отдела "Т" в Следственную часть по особо важным делам МГБ СССР.

3 Ивашев-Мусатов С.Н.

83

1 Бусинькой Д.А. звал свою бабушку, Beлигорскую Е.В.

2 Кемниц А.В.

3 Шелякин А.П.

84

1 Еремеев В.Ф. – муж Г.С. Русаковой.

2 А.Л. Горобова была членом СП СССР.

3 Шадринцев – следователь прокуратуры, сведений о нем разыскать не удалось.

85

1 Пешкова Е.П.

2 Антокольский Павел Григорьевич (1896–1978) – поэт; см. также прим. 1 к п. 88.

3 Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) – прозаик, литературовед; см. также прим. 1 к п. 88.

86

1 Рахим 3.

2 Речь идет о сестре СЛ.Гогиберидзе; о нем см. прим. 12 к п. 90.

3 Имеется в виду адрес ЛА.Андреева (Алексеевского).

4 Речь идет о брате Л.А. Андреева – Льве Аркадьевиче Алексеевском (1902–1949).

5 Бондарин Сергей Александрович (1903 – 1978) – писатель; с 1944 по 1952 г. в заключении, по 1953 г. в ссылке.

6 Новиков Иван Алексеевич (1877–1959) – писатель, преподавал на Высших литературных курсах, где учился Д.А.; в архиве А.А. сохранилось его письмо к Д.А.; см. также прим. 1 к п. 88.

87

1 Во Втором Обьщенском переулке находится храм Ильи Пророка Обыденный, одна из святынь которого – чудотворная икона Божьей Матери "Нечаянная радость".

2 Федин Константин Александрович (1892–1977) – писатель; см. также

-518-

прим. 1 к п.88. Федин 17 апреля 1947 г. дал рекомендацию в ССП

Коваленскому А.В. 3 Леонов Леонид Максимович (1899–1994) – писатель.

88

1 Вот текст этого письма, написанного, по свидетельству А.А., С.Г. Шкловской:

ГЕНЕРАЛЬНОМУ ПРОКУРОРУ СССР

тов. Р.А. Руденко

Уважаемый Роман Андреевич!

Просим Вас содействовать скорейшему пересмотру дела сына знаменитого русского писателя Леонида Андреева – Даниила Андреева.

Даниил Андреев решением Особого Совещания МГБ в 1947 году на заседании с участием Абакумова получил приговор 25 лет.

Срок этот он отбывал во Владимирской тюрьме.

Комиссия Верховного Совета пересмотрела дело Даниила Леонидовича Андреева, отвергла наиболее тяжелую часть обвинения, оставив обвинение по ст. 58-10, установив срок наказания в 10 лет.

Материалом для этого решения был протокол о романе: сам роман, написанный Даниилом Андреевым, уничтожен по решению Абакумова.

До окончания десятилетнего срока Даниилу Леонидовичу осталось 6 месяцев, но он тяжело болен, дальнейшее пребывание в тюрьме может оказаться для него смертельным.

Мы просим о повторном пересмотре дела и одновременно ходатайствовать перед Вами о досрочном освобождении из тюрьмы больного Д.Л. Андреева, чтобы сын крупного русского писателя, книги которого мы сейчас переиздаем, не умер в тюрьме.

А. Яблочкина
Виктор Шкловский
Корней Чуковский

Конст. Симонов
Константин Федин
Иван Новиков
Павел Антокольский
Т. Хренников.

2 Смирнова Надежда Александровна (1873–1951) – актриса и педагог; речь идет о ее кн. «Воспоминания» (М., 1947).

89

1 См. прим. 5 к п. 18-пс.

2 См. прим. 5 к п. 19-пс.

3 Русакова Г.С.

5 Баскаков – сведений о нем разыскать не удалось.

6 Александров В.А.

7 Константинов Федор Константинович – художник, был близок с семьей Добровых с дореволюционных лет; осужден по делу Д.А.

9 О нем сведений разыскать не удалось.

10 Ремарк Эрих Мария (1898–1970) – немецкий писатель; видимо, имеется в виду роман «Время жить и время умирать», вышедший в русском переводе в 1956 г.

11 Грин Грэм (1904–1991) – английский писатель; его роман «Тихий американец» вышел в русском переводе в 1956 г.

12 Стихи Гарсия Лорки (1898–1936) в переводе И.Ю. Тыняновой были опубликованы в № 8 журнала «Иностранная литература» за 1956 г.

13 Садовник Н.

14 Андреев (Алексеевский) Л.А.

15 Далее следует письмо к В. Круминьш.

16 Цитата из стих. В.В. Маяковского «Сергею Есенину» (1926).

-519-

90

1 Видимо, здесь имеется в виду Е. Сон, одноклассница Д.А.

2 О каком стих., присланном И.В. Усовой, идет речь, установить не удалось.

3 Налимов Василий Васильевич (1910–1997) – ученый, философ, муж И.В. Усовой; см. также прим. 5 к п. 32.

4 См. (1: 390), а также воспоминания И.В. Усовой, с. 410.

5 Здесь С.Н. Ивашев-Мусатов; см. также прим. 2 к п. 29.

6 Речь идет о З. Рахиме.

7 Навроцкая О.Д.

8 Митрофанов В.П.

9 Русакова Г.С.

10 Усова И.В.

11 Далее следуют письма, обращенные к З. Рахиму и Е. Сон.

12 Гогиберидзе Симон Леванович (1902?–1970) – грузинский меньшевик, боролся за независимость Грузии, в 1942 г. арестован и приговорен к 25 годам; в 1956 г. освобожден, а затем арестован вновь и вновь освобожден лишь в 1967 г.; однокамерник Д.А. (См. о нем.: О. Волин. "С бериевцами во Владимирской тюрьме". – В кн.: "Минувшее". Исторический альманах. 7. Париж, 1989. с. 363).

91

1 Речь идет о книге И А.Новикова "Слово о полку Игореве и его автор" (1938).

2 Ивашев-Мусатов С.Н.

3 Имеется в виду изображение Божьей Матери на небольшом картоне.

92

1 Сохранился "Список вещей Андреева Даниила Леонидовича, передаваемых его жене Андреевой Алле Алексанровне", составленный Д.А. См. на 12 стр. вклейки к т. 3, кн. 1.

2 Речь идет о стих. "Противостояние Марса" ("Новый мир". 1956. № 10. С. 104) Н.А. Заболоцкого, творчество которого вызвало интерес Д.А. еще в предвоенные годы.

3 В письме от 5 ноября 1956 г. А.А. переписала из письма З.Рахима его пересказ лекции английского физика Поля Дирака, в которой, в частности, идет речь об античастицах.

5 Желабовский И.А.

6 Желабовская (Гольдман) М.А.

7 Константинов Ф.К.

8 Усова Т.В.

9 Авсюк Григорий Александрович (1906–1988) физико-географ, специалист, в области гляциологии; с 1960 член-корреспондент АН СССР, с 1984 – академик.

10 Авсюк М.И. – географ; здесь Д.А. говорит о том, что во время следствия он делал все, чтобы Авсюки не были привлечены к его "делу" и не попали в Арктиду, т.е. куда-нибудь в Воркуту или на Колыму.

12 Об Угримовой И.Н. см. прим. 7 к п. 14.

13 Муравьева Е.И.

14 Левенок Евгения Протасьевна (1899–1975) учитель астрономии трубчевской школы; окончила трубчевскую гимназию, знала языки – немецкий, французский и польский, писала стихи. 15 О Левенке П.П. см.: (3.1: 632); с ним и его многочисленной семьей (у П.П. бы

ло девять детей) Д.А. близко подружился во время своих приездов в Трубчевск) См. также пр. 1 к п. 1 - пс.

16 Левенок Олег Протасьевич (род. 1915).

17 Усова И.В.

18 Речь идет о поэме «Изнанка мира».

19 Ивашев-Мусатов С.Н.

-520-

20 Новиков И.А.

21 Левенок Игорь Протасьевич (1921–1950).

22 Левенок Е.П.

23 Навроцкая О.Д.

24 Здесь имеется в виду работа в рукописи, озаглавленная "Стиховедение". К рукописи, представляющей собой обычную школьную тетрадку, А.А. предпослано примечание, сделанное при передаче рукописи, вместе с другими, в Русский Архив в Лидсе: "В середине 50-х годов, – не могу сказать точнее, – в камеру Владимирской тюрьмы, в шутку называемой "Академической" из-за высокого уровня населяющей ее представителей интеллигенции, поселили уголовников. Аборигены камеры нашли выход: они стали заниматься с этими уголовниками самыми неожиданными вещами. Например: Лев Раков (в будущем один из авторов нашумевшей комедии "Опаснее врага") читал лекции по военной истории (его хобби); Академик Василий Васильевич Парин читал лекции по физиологии человека. А Даниил Андреев учил уголовников основам стихосложения, для чего и написал это руководство. Он говорил, что ничего больше поэту знать не надо, все остальное – от Бога".

93

2 Е.Н. Бирукова была арестована и присоединена к делу Д.А. вместе с Ф.К. Константиновым.

3 Речь идет о Г.Б. и Л.Ф. Смирновых.

4 Смирнов А.Г.

94

1 Ивашев-Мусатов С.Н.

2 Добров А.Ф.

3 Т.е. в комнату родителей А.А. в Подсосенском переулке.

4 Усова Т.В.

95

1 Веселовская O.A.

2 Шелякин А.П.

3 Кемниц В А.

96

1 Имеется в виду Центральный институт судебной психиатрии им. В.П. Сербского.

2 Горобова А.Л.

3 И.А. и М.А. Желабовские.

4 Бирукова Е.Н.

5 Сведениями о Николае, сыне А.Д. Галядкина и Е.Н. Бируковой мы не располагаем.

7 Бружес Ю.А.

9 Варакина Мария Михайловна (1906–1991) – жена брата И.М. Вольфина.

10 Здесь (от англ. ритм) стиль джазовой музыки.

11 Ломакин А.В. – сын соседей Добровых.

-521-

13 Усова И.В.

14 Леонова Е.П.

15 Тарасов Л.М.

16 Далее следует письмо к В. Круминьш.

97

1 Цикл "Янтари" см.: (3.1: 347-362).

2 Миндовская В.Л.

3 Цикл "Лесная кровь" см.: (3.1: 396-416).

98

1 Здесь находилась Бутырская тюрьма; Д.A., узнав о предстоящем этапе предполагал, что попадет туда, но был привезен во внутреннюю тюрьму "Лубянки", а затем помещен в Центральный институт судебной психиатрии им. В.П. Сербского.

2 Е.П. Левенок была арестована в 1945 г., освобождена в 1955 г.; срок отбывала в Инте.

3 Константинов Ф.К.

4 Русакова Г.С.

5 Леонова Е.П.

6 Имеется в виду "Роза Мира".

7 Речь, видимо, идет о работе "Новые метро-строфы" (см. с. 335-364).

8 См.: РМ, с. 593.

9 Добров А.Ф.

10 Рахим 3.

13 Угримова И.Н. и Муравьева Е.И.; последняя находилась в ссылке в Новосибирской области с 1948 по май (?) 1953 г.

14 Речь идет о восстановлении по памяти произведений, уничтоженных при аресте и затем вновь уничтоженных, видимо, при тюремном "шмоне".

15 Видимо, сохранившиеся стихотворения вошли в цикл "Восход души".

16 Имеется в виду капитан Крот Давид Иванович – начальник режима Владимирской тюрьмы.

17 Далее следует "Глава третья" поэмы "Немереча".

99

1 Вольфин И.М.

2 Речь идет о Г.С.Русаковой и ее муже Еремееве В.Ф.

3 По этому адресу находилась приемная МГБ – КГБ.

4 Константинов Ф.К.

5 Горобова А.Л.

1958

100

Это и все нижеследующие письма написаны Д.А. в период его пребывания в Институте терапии АМН СССР (палата 28) с 14 ноября 1958 по 17(?) февраля 1959 г.

101

1 Сосед по палате.

102

1 Речь идет о пригласительных билетах на вечер памяти Л.Н. Андреева; см. прим. 2 к п. 34-пс.

2 Новиков И.А.

-522-

4 Грузинская A.M.

5 Бруни (урожд. Бальмонт) Нина Константиновна (1901—1989) — дочь К.Д. Бальмонта и Е.А. Андреевой-Бальмонт.

6 Горобова А.Л.

7 Ивашев-Мусатов С.Н.

103

1 Врач.

2 Соболев Леонид Сергеевич (1898—1971) в этот период был председателем правления Союза писателей РСФСР; здесь имеется в виду его доклад на Первом учредительном съезде писателей РСФСР; см.: "Литературная газета". 1958. 8 декабря.

104

1 12 декабря в Литературном музее состоялся вечер памяти Л.Н. Андреева, в котором А.А. приняла активное участие.

2 См. с. 36, а также прим. 2 к п. 28-пс.

3 Вайншенкер П.Л.

4 Речь идет о переводе рассказов Фумико Хаяси.

105

1 Речь идет о романе норвежской писательницы Сигрид Унсет "Кристин, дочь Лавранса".

106

1 Врач.

2 Видимо, от Т.И. Морозовой.

107

1 Морозова Т.И.

2 Усова И.В.

3 Смирнов Г.Б.

4 23 января 1959 г. после долгих и трудных хлопот, А.А. получила ордер на комнату 15,37 м2 в двухкомнатной квартире по адресу: Ленинский проспект, д. 82/2, KB. 165. В этой комнате Д.А. прожил последние сорок дней своей жизни.

108

1 Речь идет об упоминавшемся романе С. Унсет.

109

1 Здесь и ниже речь идет о лечащих врачах Института терапии.

2 Муравьева Е.И.

3 Андреевы О.В. и В.Л.

4 Ивашев-Мусатов С.Н. и Кемниц А.В.

14

1 Чукова А.С.


(1) Письма Д.Л. и А.А. Андреевых разным лицам | (2) Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. Письма 1-51 | (3) Данная страница

Веб-страница отделена от v4.htm М.Н. Белгородским в декабре 2010 г.
и последний раз обновлена 11 июня 2014 г.