Береза.
«Клен ты мой опавший, клен заледенелый...»

Орешник и береза.
Кипарисы.
The Ballad of Longwood Glen.

Два дерева хотят друг к другу.
Деревья, 2.

Элегия липе.
«Падая, не падают...»

Звезда.
Декабрьские ели.

Тута.
«О ты, чинара...»

Белла Ахмадулина. Ночь упадания яблок.
Анна Каландадзе. «Тень яблони...»

Сергей Есенин. Черемуха.
Белла Ахмадулина.

Черемуха.
Черемуха предпоследняя.
Скончание черемухи – 1.
Скончание черемухи – 2.
Черемуха белонощная.

Гимн деревьям
Перевод Галины Усовой

Дуба листва была жива
До бегства Энея из Трои,
Ясеня ствол в небеса ушёл,
Когда Брут еще Лондон не строил.
Терновник из Трои в Лондон попал,
И с этим каждый согласен.
Прежних дней рассказ сохранили для нас
Дуб, терновник и ясень.

Могучий тис ветвями повис –
Лучше всех его ствол для лука.
Из ольхи башмаки выходят легки,
И круглые чаши – из бука.
Но подмётки протрёшь, но вино разольёшь,
Хоть твой лук был в бою не напрасен.
И вернёшься опять сюда воспевать
Дуб, терновник и ясень.

Вяз, коварный злодей, не любит людей:
Он ветров и бурь поджидает,
Чтобы ради утех сучья сбросить на тех,
Кто тени его доверяет.
Но путник любой, искушённый судьбой,
Знает, где его сон безопасен,
И, прервав дальний путь, ляжет он отдохнуть
Под терновник, дуб или ясень...

Нет, попу не надо об этом знать,
Он ведь это грехом назовёт –
Мы всю ночь бродили по лесу опять,
Чтобы вызвать лета приход.
И теперь мы новость вам принесли:
Урожай будет нынче прекрасен!
Осветило солнце с южной земли
Дуб, терновник и ясень.

Терновник, ясень и дуб воспой,
День Иванов светел и ясен!
До последних дней пусть цветут пышней
Дуб, Терновник и Ясень.
До последних дней пусть цветут пышней
Дуб, терновник и ясень...

Тhe Baobab Tree

Из Интернета

Деревья
Перевод М. Самаева

Ваша музыка – музыка птичьей души,
божьего взора
и страсти горней.
Деревья,
сердце мое в земле
узнают ли ваши суровые корни?

Рубка леса

по пальцам его пробегали юркие ящерки,
отыскивая среди листвы смутные воспоминания.

Дерево повалили и топорами вскрыли грудную клетку,
поплевав на ладони, терзали тело живое;
без жалости, напевая, отсекали за веткой ветку,
в слезах лежало оно, прижавшись к земле щекою.

Дерево называлось: сосной, омбу, эвкалиптом,
тополем серебристым, плакучею ивой.
Ночью – чтобы о том не узнали жители леса –
его разъяли на части топором и пилою.

(А бабочки всё прилетали, без устали вспоминая:
там, где воздух пустой,– крона была густая;
и долго ещё, горюя, кузнечик сидел без движенья,
и птицы свивали гнёзда на ветках воображенья.)

Рябина¹

А через дорогу,
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.

Как бы мне, рябине,
К дубу перебраться,
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.

Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.

Но нельзя рябине
К дубу перебраться,
Знать, судьба такая –
Век одной качаться.

Из сб.: Русские песни /
Сост. проф. И.Н. Розанов.
– М.: Гослитиздат, 1952.

* * *

И снится ей всё, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна, на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

1841

Играючи, расходится
Вдруг ветер верховой:
Качнет кусты ольховые,
Поднимет пыль цветочную,
Как облако: все зелено,
И воздух и вода!

<...>

Как молоком облитые,
Стоят сады вишневые,
Тихохонько шумят;
Пригреты теплым солнышком,
Шумят повеселелые
Сосновые леса.
А рядом новой зеленью
Лепечут песню новую
И липа бледнолистая,
И белая березонька
С зеленою косой!
Шумит тростинка малая,
Шумит высокий клен...
Шумят они по-новому,
По-новому, весеннему...

* * *

Предание простого люда
Так объясняет страх ветвей:
На ней повесился Иуда,
Христопродавец и злодей.

А вот служители науки
Иной подносят нам урок:
Здесь ни при чем Христовы муки,
А просто длинный черешок.

Ученые, конечно, право,
Я верю умным их словам,
Но и предания не лукавы,
Напоминанья нужны нам.

15 августа 1886

* * *

Верные, четкие мысли –
Прозрачная, строгая ткань…
Острые листья исчисли –
Словами играть престань.

К высям просвета какого
Уходит твой лиственный шум,–
Тёмное дерево слова,
Ослепшее дерево дум?

Май 1910

Деревья

Глубокой осенью в полях пустых
Закаты медно-красные, восходы
Янтарные окраске учат их,–
Свободные, зеленые народы.

Есть Моисеи посреди дубов,
Марии между пальм… Их души, верно
Друг другу посылают тихий зов
С водой, струящейся во тьме безмерной.

И в глубине земли, точа алмаз,
Дробя гранит, ключи лепечут скоро,
Ключи поют, кричат – где сломан вяз,
Где листьями оделась сикомора.

О, если бы и мне найти страну,
В которой мог не плакать и не петь я,
Безмолвно поднимаясь в вышину
Неисчислимые тысячелетья!

Конец 1915 – начало 1916 года

Береза

На пушистых ветках
Снежною каймой
Распустились кисти
Белой бахромой.

И стоит береза
В сонной тишине,
И горят снежинки
В золотом огне.

А заря, лениво
Обходя кругом,
Обсыпает ветки
Новым серебром.

1913

* * *

Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.

И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
Утонул в сугробе, приморозил ногу.

Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.

Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.

Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.

И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.

28 ноября 1925

Орешник и береза

Ляг, позови подруг, беспечных, как и ты.
Не слушай совести, не прекословь мгновенью,
пей темное вино, пой песни упоенью –
да будут в лад шуметь широкие листы.

Но если, путник, ты – душою чист и светел
и если долго ты дорогою крутой
неутомимо шел и на пути не встретил
ни друга верного, ни радости простой,

тогда не позабудь: есть дерево другое.
Близ дерева греха березу ты найдешь...
На озаренный дождь наряд ее похож,
ее жемчужный ствол – что облачко прямое.

Садись в тень жидкую, но продолжай в мечтах
свой путь, и шепотом невинным и тревожным
расскажет каждый лист о милом невозможном,
о дальней родине, о ветре, о лесах...

2 июля 1918

Кипарисы

Как будто черные монахи,
вокруг сияющей святыни,
в смятенье вещем, в смутном страхе,
поют молитвы по-латыни.

22 марта 1919

The Ballad of Longwood Glen

In the first was Art Longwood, a local florist,
With his children and wife (now Mrs. Deforest).

In the one that followed, a ranger saw
Art's father, stepfather and father-in-law.

The three old men walked off to the cove.
Through tinkling weeds Art slowly drove.

Fair was the morning, with bright clouds afar.
Childrcn and comics emerged from the car.

Silent Art, who could stare at a thing all day,
Watched a bug climb a stalk and fly away.

Pauline had asthma, Paul used a crutch.
They were cute little rascals but could not run much.

"I wish, said his mother to crippled Paul,
"Some man would teach you to pitch that ball."

Silent Art took the ball and tossed it high.
It stuck in a tree that was passing by.

And the grave green pilgrim turned and stopped,
The children waited, but no ball dropped.

"I never climbed trees in my timid prime,"
Thought Art; and forthwith started to climb.

Now and then his elbow or knee could be seen
In a jigsaw puzzle of blue and green.

Up and up Art Longwood swarmed and shinned,
And the leaves said yes to the questioning wind.

What tiaras of gardens! What torrents of light!
How accessible ether! How easy flight!

His family circled the tree all day.
Pauline concluded: "Dad climbed away."

None saw the delirious celestial crowds
Greet the hero from earth in the snow of the clouds.

Mrs. Longwood was getting a little concerned.
He never came down. He never returned.

She found some change at the foot of the tree.
The children grew bored. Paul was stung by a bee.

The old men walked over and stood looking up,
Each holding five cards and a paper cup.

Cars on the highway stopped, backed, and then
Up a rutted road waddled into the glen.

And the tree was suddenly full of noise,
Conventioners, fishermen, freckled – boys.

Anacondas and pumas were mentioned by some,
And all kinds of humans continued to come:

Tree surgeons, detectives, the fire brigade.
An ambulance parked in the dancing shade.

A drunken rogue with a rope and a gun
Arrived on the scene to see justice done.

Explorers, dendrologists-all were there;
And a strange pale girl with gypsy hair.

And from Cape Fear to Cape Flattery
Every paper had: Man Lost in Tree.

And the sky-bound oak (where owls had perched
And the rrkoon dripped gold) was felled and searched.

They discovered some inchworms, a red-cheeked gall,
And an ancient nest with a new-laid ball.

They varnished the stump, put up railings and signs.
Restrooms nestled in roses and vines.

Mrs. Longwood, retouched, when the children died,
Became a photographer's dreamy bride.

And now the Deforests, with four old men,
Like regular tourists visit the glen;

Munch their lunches, look up and down,
Wash their hands, and drive back to town.

То, что поменьше, тянет руки,
Как женщина, из жил последних
Вытянулось,– смотреть жестоко,
Как тянется – к тому, другому,
Что старше, стойче и – кто знает? –
Еще несчастнее, быть может.

Два дерева: в пылу заката
И под дождем – еще под снегом –
Всегда, всегда: одно к другому,
Таков закон: одно к другому,
Закон один: одно к другому.

Август 1919

Деревья, 2

Не с теми, ливнями огней
В бездну нисхлёстнутыми:
С земными низостями дней.
С людскими косностями –

Деревья! К вам иду! Спастись
От рёва рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!

Дуб богоборческий! В бои
Всем корнем шествующий!
Ивы-провидицы мои!
Берёзы-девственницы!

Вяз – яростный Авессалом,
На пытке вздыбленная
Сосна – ты, уст моих псалом:
Горечь рябиновая...

К вам! В живоплещущую ртуть
Листвы – пусть рушащейся!
Впервые руки распахнуть!
Забросить рукописи!

Зелёных отсветов рои...
Как в руки – плещущие...
Простоволосые мои,
Мои трепещущие!

8 сентября 1922

В жилищах наших

Они поистине металла тяжелей
В зеленом блеске сомкнутых кудрей.

Иные, кроны поднимая к небесам,
Как бы в короны спрятали глаза,
И детских рук изломанная прелесть,
Одетая в кисейные листы,
Еще плодов удобных не наелась
И держит звонкие плоды.

Так сквозь века, селенья и сады
Мерцают нам удобные плоды.

Нам непонятна эта красота –
Деревьев влажное дыханье.
Вон дровосеки, позабыв топор,
Стоят и смотрят, тихи, молчаливы.
Кто знает, что подумали они,
Что вспомнили и что открыли,
Зачем, прижав к холодному стволу
Свое лицо, неудержимо плачут?

Вот мы нашли поляну молодую,
Мы встали в разные углы,
Мы стали тоньше. Головы растут,
И небо приближается навстречу.
Затвердевают мягкие тела,
Блаженно древенеют вены,
И ног проросших больше не поднять,
Не опустить раскинутые руки.
Глаза закрылись, времена отпали,
И солнце ласково коснулось головы.

В ногах проходят влажные валы.
Уж влага поднимается, струится
И омывает лиственные лица:
Земля ласкает детище свое.
А вдалеке над городом дымится
Густое фонарей копье.

Был город осликом, четырехстенным домом.
На двух колесах из камней
Он ехал в горизонте плотном,
Сухие трубы накреня.
Был светлый день. Пустые облака,
Как пузыри морщинистые, вылетали.
Шел ветер, огибая лес.
И мы стояли, тонкие деревья,
В бесцветной пустоте небес.

1926

Ива

И дряхлый пук дерев

Пушкин

18 января 1940, Ленинград

Сосны

Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.

С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.

Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.

И так неистовы на синем
Разбеги огненных стволов,
И мы так долго рук не вынем
Из-под заломленных голов,

И столько широты во взоре,
И так покорны все извне,
Что где-то за стволами море
Мерещится все время мне.

Там волны выше этих веток
И, сваливаясь с валуна,
Обрушивают град креветок
Со взбаламученного дна.

А вечерами за буксиром
На пробках тянется заря
И отливает рыбьим жиром
И мглистой дымкой янтаря.

Смеркается, и постепенно
Луна хоронит все следы
Под белой магией пены
И черной магией воды.

А волны все шумней и выше,
И публика на поплавке
Толпится у столба с афишей,
Неразличимой вдалеке.

1941

* * *

И листья легкие в раздоре меж собой,
И ветви гнутые скрипят, друг с другом споря.
Шумящий ясень чувствует прибой
Воздушного невидимого моря.

1958

Возможности

При этом каждый лист изнанкой ржавой
уж не стыдится сходства с той канавой,
в которой грязнет, глохнет каждый ствол.

И гасится матерчатой листвой
звук топора, которым огородник
старательно пропалывает свой
участок от культур неблагородных,
остерегая весь окружной лес
селиться на его делянках, здесь.

И валится ольха. Но не на отдых,
а сорняком и плевлом от древес.

Из этих веток, в стройке непригодных,
хозяин настилает пол на сходнях,
чтоб выбирал он грязь из низких мест.

И к небесам взывает красный срез.

А новые растут из торфа, глины,
и у провисших в озеро небес
нет дерева прекраснее ольшины,
когда она свой век до половины
догонит, не изведав топора:
и лист по счету, и узор вершины,
и чернь ствола, и черные морщины,
и в кружевных лишайниках кора,
протертая на швах до серебра,–

приметы так отточенно-старинны,
что дерево красавицей низины,
казалось бы, назвать давно пора,
и впереди ветвистого семейства
она по праву заняла бы место;

в ней всё – и шишек прихотливый строй,
тушь веток и законченность их жеста,
и поза над озерной полосой,
и стать, посеребренная росой,–
все поражает позднею красой.

Но есть в ней отчужденность совершенства.

13-14 сентября 1965

Дерева

Я волнуем и вечно томим
Колыханьем – дыханьем твоим,
Что ни день, то весна,
Что ни ночь, то без сна,
Зелено, зелено, зеленым!

Мне бы броситься в ваши леса,
Убежать от судьбы колеса,
Где внутри ваших крон
Все малиновый звон,
Голоса, голоса, голоса.

Говорят, как под ветром трава,
Не поникнет моя голова,
Я и верить бы рад
В то, о чем говорят,
Да слова, всё слова, всё слова.

За резным, за дубовым столом
Помянут нас недобрым вином,
А как станут качать
Да начнут величать
Топором, топором, топором!

Ах вы, рощи мои, дерева,
Не рубили бы вас на дрова.
Не чернели бы пни,
Как прошедшие дни,
Дерева вы мои, дерева!

1971

* * *

19-23 августа 1981

Элегия липе

Но следа стопы не оставит вершиной пахнущий шаг. Я чувствую, как нарастает несущий нас кверху размах.

Из стихов школьных лет

как хорошо, когда, подруга-липа,
ты бы явилась. Ваше равнодушье –
конечно, невнимательная ложь.
Кто знает мысли, движимые в листьях?
Глаза ствола кто подстерег? те, ваши
глаза движенья? – равенство и дрожь

и все равно, и притяженье света,
особенное вечером ненастным,
когда покажется: сейчас пойму
всё, всё... – и тут прижизненная Лета
впадает в ум, и с лепетом древесным
слова скрываются в родную тьму,

как плавающий взгляд новорождённых:
скорбя о всем, высказывая жалость
еще ничью на языках ничьих...
И много лучше, чем в глазах влюбленных –
или не так? – исчезнуть, отражаясь
в глазах деревьев – в помощи очах

и отпущенья. Дым благоприятный,
рассеиваясь по пути, до неба
доносит только то, что нет его.
Не так ли, липа? цветовые пятна,
все эти ветки, листья и движенья...
Исчезновенье – наше существо.

С тех самых пор, как дачную террасу
твоя магнитная сжимала сила
до роковой летающей доски –
и вверх, и вниз, и больше вверх, и сразу
всем вихрем вниз – как будто бы просило
расколошматить сердце на куски,

и поскорее. – Боже неизвестный,
чего ты хочешь, если это правда,
что хочешь ты? огня, пустыни, змей? –
и вниз доска, сама себе не рада...
С тех самых пор я по тоске древесной
прекрасно знаю о тоске моей.

Но ты кивни – и побредут картины –
такие же, из той же жизни тесной –
в несвойственной им золотой пыли:
благословил ли их огонь небесный,
свет неизвестный Славы иль Шехины
за то одно, что были и прошли?

Увы, нас время учит не смиренью,
а недоверью. В этой скорбной школе
блажен, кто не учился до конца!
Того не бросят, с ним идут деревья,
как инструменты музыкальной боли
за причетом фракийского певца.

Вся музыка повернута в родную,
неровную и чуткую разлуку,
которую мы чуем, как слепой, –
по теплоте. И я в уме целую
простую мне протянутую руку –
твой темный мир и бледно-золотой.

1984–1985
Из сб.: Седакова О. Стихи. –
М.: Гнозис; Carte Blanche, 1994. –
384 с. – Пер. 3.000 экз. – С. 274-276.

Деревья

От людей какой получишь привет, какой прием?
Дай, уйди-подвинься, отстань да сделай…
А деревья благодарственный зеленый поют псалом,
золотой величальный и благоговейный – белый.

И когда они в черном смиренье идут сквозь тьму,
люди страсти свои им приписывают
и от страха
без оглядки бегут –
неизвестно куда, к кому? –
спотыкаясь и вновь на себя налетая с размаха.

1987–1989
Из сб.: Николаева О. Здесь: Стихи и
поэмы. – М.: Сов. писатель, 1990. –
128 с. – Обл. 10.000 экз. – С. 80.

Ивы

Нам не увидеть этого движенья,
Когда изменят ветви положенья,–
Одна пойдет наверх, другая вниз.
Так плясуны, несущиеся в танце,
Не могут неподвижными остаться,
Какими их изобразил Матисс.

Вокруг наброски майских акварелий,
И соловей осваивает трели,
Неслыханные пробуя лады.
Лишь к осени с седых лаокоонов
Скользнет листва Офелией зеленой
В кружение стремительной воды.

Припомни, как в "замри" играли в детстве.
Мы все живем в пространственном соседстве,
Где от мгновенья век неотличим,
Обнявшиеся в общем хороводе,
И нету неподвижности в природе,–
Есть только такты разных величин.

1997

* * *

2 февраля 2008
Из Интернета

Звезда

И лес зашумел, зашептались осины:
Что делать с лучистым упавшим комочком?
Как может быть свет обжигающе синим?
А гостья ночная свернулась клубочком.

Её окружили дубы и березы,
А тополь-судья свой начал допрос.
Но как ни старался, не брызнули слезы,
И он задавал за вопросом вопрос.

Её обвиняли в негаснущем свете,
Лишившем деревья спокойного сна.
Но правды слова прозвучали в ответе,
С любовью на судей смотрела она.

Она говорила, что послана Богом
Их бедные души во тьме освещать,
Что вера и свет её будут уроком,
Но тополь заставил звезду замолчать.

Её осудили, пожизненно кинув
В лесное болото на самое дно,
Но свет её яркий, в трясине не сгинув,
В ночи излучал голубое тепло.

Деревья уснули, всё стало как прежде,
Но в мокрой траве копошились жучки,
Поверив звезде и отдавшись надежде,
Зажглись в темноте огоньки – светлячки.

14 декабря 2008

Ночами ревели,
Как дикие волки,
Безумные Ели,
Забытые сном,
В холодное небо
Вонзали иголки,
Как в синюю небыль,
Поросшую мхом.

А небу не больно,
А небо не плачет,
Оно ведь не вольно
Почувствовать боль.
Страданья деревьев
Ни капли не значат.
Страданья деревьев –
Почетная роль.

И Ели вопили,
И небо кусали,
И ветками били,
Как стая волков.
Они так просили,
Они ведь не знали,
Что кончились силы
Седых Облаков.

22 декабря 2008

Bишня

* * *

Деревья будто незнакомы,
Но под землёй, в кромешной мгле,
В тугой клубок сплелись их корни,
Невидимые на земле.

1940

Ночь упаданья яблок

Семену Липкину

Уж август в половине. По откосам
по вечерам гуляют полушалки.
Пришла пора высокородным осам
навязываться кухням в приживалки.

Как женщины глядят в судьбу варенья:
лениво-зорко, неусыпно-слепо –
гляжу в окно, где обитает время
под видом истекающего лета.

Лишь этот образ осам для пирушки
пожаловал – кто не варил повидла.
Здесь закипает варево покруче:
живьем съедает и глядит невинно.

Со мной такого лета не бывало.
– Да и не будет! – слышу уверенье.
И вздрагиваю: яблоко упало,
На «НЕ» – извне поставив ударенье.

Жить припустилось вспугнутое сердце,
жаль бедного: так бьется кропотливо.
Неужто впрямь небытия соседство
словно соседка глупая, болтливо?

Нет, это – август, упаданье яблок.
Я просто не узнала то, что слышу.
В сердцах, что собеседник непонятлив,
неоспоримо грохнуло о крышу.

Быть по сему. Чем кратче, тем дороже.
Так я сижу в ночь упаданья яблок.
Грузя и попирая плодородье,
жизнь милая идет домой с гулянок.

1981
Из сб.: Ахмадулина Б. Гряда камней. –
М.: ПАN, 1995. – 400 с. – Пер., суперобл.
2.400 экз. – С. 174-175.

* * *

Из сб. Сны о Грузии, с. 365.

Черёмуха

<1915>

Черемуха

Сказала – от любви к немыслимости срока,
нюх в имени цветка не узнавал цветка.
При мартовской луне чернела одиноко –
как вехи сквозь метель – простертая строка.

Стих обещал, а Бог позволил – до черемух
дожить и досидеть: перед лицом моим
сияет бледный куст, так уязвим и робок,
как будто не любим, а мучим и гоним.

Быть может, он и впрямь терзаем обожаньем.
Он не повинен в том, что мной предрешено.
Так бедное дитя отцовским обещаньем
помолвлено уже, еще не рождено.

Покуда, тяжко пав на южные ограды,
вакхически цвела и нежилась сирень,
Арагву променять на мрачные овраги
я в этот раз рвалась: о, только бы скорей!

Избранница стиха, соперница Тифлиса,
сейчас из лепестков, а некогда из букв!
О, только бы застать в кулисах бенефиса
пред выходом на свет ее младой испуг.

Нет, здесь еще свежо, еще не могут вётлы
потупленных ветвей изъять из полых вод.
Но вопрошал мой страх: что с нею? не цветет ли?
Сказали: не цветет, но расцветет вот-вот.

Не упустить ее пред-первое движенье –
туда, где спуск к Оке становится полог.
Она не расцвела! – ее предположенье
наутро расцвести я забрала в полон.

Вчера. Немного тьмы. И вот уже: сегодня.
Слабеют узелки стесненных лепестков –
и маленького рта желает знать зевота:
где свеже-влажный корм, который им иском.

Очнулась и дрожит. Над ней лицо и лампа.
Ей стыдно расцветать во всю красу и стать.
Цветок, как нагота разбуженного глаза,
не может разглядеть: зачем не дали спать.

Стих, мученик любви, прими ее немилость!
Что раболепство ей твоих-моих чернил!
О, эта не из тех, чья верная взаимность
объятья отворит и скуку причинит.

Так ночь, и день, и ночь склоняюсь перед нею.
Но в чем далекий смысл той мартовской строки?
Что с бедной головой? Что с головой моею?
В ней, словно мотыльки, пестреют пустяки.

Там, где рабочий пульс под выпуклое темя
гнал надобную кровь и управлялся сам,
там впадина теперь, чтоб не стеснять растенья,
беспамятный овраг и обморочный сад.

До утренней зари... не помню... до чего-то,
к чему не перенесть влеченья и тоски.
чей паутинный клей... чья липкая дремота
висит между висков, где вязнут мотыльки...

Забытая строка во времени повисла.
Пал первый лепесток, и грустно, что – к теплу.
Всегда мне скушен был выискиватель смысла
и угодить ему я не могу, я сплю.

1981
Из сб. Гряда камней, с. 159-161.

Души просторную покорность
я навязала ей взамен
отчизн откосов и околиц,
кладбищ и монастырских стен.

Всё то, что целая окрестность
вдыхает, – я берусь вдохнуть.
Дай задохнуться, дай воскреснуть
и умереть – дай что-нибудь.

Владей – я не тесней округи,
не бойся – я странней людей,
возьми меня в рабы иль в други
или в овраги – и владей.

Какой мне вымысел надышишь?
Свободная повелевать,
что сочинишь и что напишешь
моей рукой в мою тетрадь?

К утру посмотрим – а покуда
окуривай мои углы.
В средине замкнутого круга –
любовь или канун любви.

Нет у тебя другого знанья:
для вечных наущений двух,
для упованья и терзанья
цветет твой болетворный дух.

Уже ты насылаешь птицу,
чье имя в тайне сохраню,
что не снисходит к очевидцу,
чей голос не сплошной сравню

с обрывом сердца, с ожиданьем
соседней бездны на краю,
для пробы, с любопытством дальним,
на миг втянувшей жизнь мою

и отпустившей, – ей не надо
того, чему не вышел срок.
Но вот ее привет из сада
донесся, искусил и смолк.

Во что, черемуха, играем –
я помню, знаю, что творим.
Уж я томлюсь недомоганьем
всемирно-сущим – как своим.

Твой запах – вкрадчивая сводня, –
луна и птицы ведовство
твердят, что именно сегодня,
немедленно... но что? Да всё!

Вся жизнь, всё разрыванье сердца –
сейчас, не припасая впрок.
Двух зорь сплоченное соседство
теснит мой заповедный срок.

Но пагубою приворота
уста я напитаю чьи?
Нет гостя, кроме самолета
в необитаемой ночи.

Продлится за моею шторой
запинка быстрых двух огней,
та доля вечности, которой
довольно выдумке моей.

Что Паршино ему, Пачёво,
Ладыжино, Алекино́?
Но сердце летчика ночного
уже любить обречено

свет неразборчивый. Отныне
он станет волен, странен, дик.
Его отринут все родные.
Он углубится в чтенье книг.

Помолвку разорвет, в отставку
подаст – нельзя! – тогда в Чечню,
в конец недоуменья, в схватку,
под пулю, неизвестно чью.

Любым испытано, как властно
влечет нас островерхий снег.
Но сумрачный прищур Кавказа
мирволит нам в наш скушный век.

Его пошлют, но в санаторий.
Печаль, печаль. Наверняка
от лютой мирности снотворной
он станет пить. Тоска, тоска.

Нет, жаль мне летчика. Движеньем
давай займем его другим.
Спасем, повысим в чине, женим,
но прежде – разминемся с ним.

Черемуха, на эти шутки
не жаль растраты бытия.
Светает. Как за эти сутки
осунулись и ты, й я.

Слабеет дух твой чудотворный.
Как трогательно лепестки
в твой день предсмертный, в твой четвертый
на эти падают стихи.

Весной, в твоих оврагах отчих,
не знаю: свидимся ль опять?
Несется невредимый летчик
ночного измышленья вспять.

Пошли ему не ведать муки.
А мне? Дыханья перебой
привносит птица в грусть разлуки
с тобой, и только ли с тобой?

Дай что-нибудь! Дай обещанья!
Дай не принять мой час ночной
за репетицию прощанья
со всем, что так любимо мной.

1981
Из сб. Гряда камней, с. 170-173.

В твой задушевный яд – хлад зауми моей
влюбился и впился, и этому-то делу
покорно предаюсь подряд тринадцать дней
и мысль не укорю, что растеклась по древу.

Пришелец дверь мою не смог бы отворить,
принявши надых твой за супротивный бицепс.
И незачем входить! Здесь – круча и обрыв.
Пришелец, отступись! Обрыв и сердце, сблизьтесь!

Черемуха, твою тринадцатую ночь
навряд ли я снесу. Мой ум тобою занят.
Былой приспешник мой, он мог бы мне помочь,
но весь ушел к тебе и грамоте не знает.

Чем прихожусь тебе, растенье-нелюдим?
Округой округлясь, мои простерты руки.
Кто раболепным был урочищем твоим,
как я или овраг, – тот сведущ в этой муке.

Ты причиняешь боль, но не умеет боль
в овраге обитать, и вот она уходит.
Беспамятный объем, наполненный тобой,
я надобна тебе, как часть твоих угодий.

Благодарю тебя за странный мой удел –
быть контуром твоим, облекшим неизвестность,
подробность опустить, что – родом из людей,
и обитать в ночи, как местность и окрестность.

1983
Из сб. Гряда камней, с. 237-238.

А я уже о будущем скучала
как о былом и говорила так:
на этот раз черемухи скончанья
я не снесу, ладыжинский овраг.

Я не снесу, я боле не умею
сносить разлуку и глядеть вослед,
ссылая в бесконечную аллею
всего, что есть, любимый силуэт.

Она пришла – и сразу затворилось
объятье обоюдной западни.
Перемешалась выдохов взаимность,
их общий чад перенасытил дни.

Пятнадцать дней черемухову игу.
Мешает лбу расширенный зрачок.
И если вдруг из комнаты я выйду,
потупится, кто этот взор прочтет.

Дремотою круженья и качанья
не усыпить докучливой строки:
я не снесу черемухи скончанья –
и довода: тогда свое стерпи.

Я и терплю. Черемухи настоем
питаем пульс отверстого виска.
Она – мой бред. Но мы друг друга стоим:
и я – бредовый вымысел цветка.

Само решит творительное зелье,
какую волю навязать уму.
Но если он – безвольное изделье
насильных чар, – так больно почему?

Я не снесу черемухи скончанья, –
еще твержу, но и его снесла.
Сколь многих я пережила случайно.
Нет, знаю я: так говорить нельзя.

1983
Из сб. Гряда камней, с. 240-241.