Русская идея и евреи. Роковой спор.
оглавление    предыдущая страница    следующая страница

Cодержание страницы

Анатолий Ахутин. Большой народ без малого.
      Тоталитарная масса.
      Нацификация.
      Блуждающие звезды.
      Слух и оменение.

-78-

Анатолий Ахутин

Большой народ без малого

Поэты мы – и в рифму с париями.
М. Цветаева

...Едут и едут, и вскоре, видимо, реальным станет окончательное решение еврейского вопроса в России. Оставим досужим экономистам подсчитывать невосполнимый урон, который понесет наша культурная, деловая, хозяйственная жизнь, лишившись стольких способностей, умов, глаз, рук. Кого интересует реальная жизнь, когда речь идет о верности идеалам, о социалистическом патриотизме и прочих атрибутах советской «духовности». Подумаем лучше об этой самой духовности. Что, в самом деле, означает такая гуманная ликвидация евреев для нравственного состояния нашего общества? Куда нас несет? Что за тип человека становится господствующим? Не упустим подумать и о нас самих – провожающих, прощающихся, горюющих, возмущающихся бредом «патриотов» и, как повелось, молчаливо допускающих это бегство, эту эвакуацию,– о нас, русских, соучастниках...
Но почему я вдруг говорю об эвакуации, даже изгнании? Ведь имеет место просто эмиграция, никого уезжать не вынуждают – как раз наоборот, до недавнего еще времени отказывали, стращали, клеймили. А потом, почему, собственно, евреи? Едут уже и поедут, если разрешат, далеко не только евреи, еще неизвестно, кого будет больше. О чем же я собираюсь говорить? Неужели – с благими намерениями – мы начнем вычислять, где кончается русский и начинается еврей? Неужели и мы, по примеру наших бдительных современников, должны заняться генеалогическими расследованиями и анализом фамилий (за отсутствием пока иных аналитических аппаратов), поиском обличающих родственных связей и прочих улик?!
По поводу первого возражения поговорим позже, а последнее в самом деле требует существенного уточнения.
Выскажу с самого начала соображение, имеющее для меня принципиальный характер. Человек одарен возможностью лица. Лицом он может отличиться от животного, лицом он может обратиться к другому лицу в осмысленном внимании. Человечески

____________________
Переработанный вариант статьи, опубликованной в журналах «Еврейский журнал», Мюнхен, 1991, № 1, и «Новый круг», Киев, 1992, № 2.
© А. Ахутин, 1994

-79-

значима не племенная разница крови, а свободная духовная самоопределенность перед лицом иного столь же свободного самоопределения. Ни кровь, ни традиция, ни культурные и бытовые установления сами собой не продолжают жизни духа, она рождается каждый раз заново в свободном самоопределении. Человеческая душа живет в лице, обращенном к духу, дух обитает в слове, обращенном к Слову. Здесь входим мы в смысл духовно, культурно, человечески значимых различений.
Существует великая вековая традиция Израиля, обращенная словом к любому, желающему слушать и отвечать. Существуют такие глубинные темы европейской культуры, как взаимоотношение еврейской традиции и христианства, как внутреннее, далеко не однозначное соотношение Ветхого и Нового Заветов или библейского и эллинского начал внутри самого христианства. Существует история еврейской культуры как части европейской – в эллинистической Александрии, в средневековой Испании, во влиянии талмудизма на схоластику, в сложных взаимоотношениях каббалы, неоплатонизма, мистики и зарождающейся новоевропейской науки. Существует также и проблема еврейства в истории России, идет ли речь о событиях внутри традиции (как, например, возникновение хасидизма), или о художественном раскрытии ее в литературе на идиш, в песнях, в живописи, или же, наконец, о процессах ассимиляции. Словом, существует история совокупной европейской культуры, но существует и кровопролитная история благообразного варварства разного толка.
Нам, к сожалению, придется заняться этим поворотом вопроса. Положение евреев, отношение к евреям, само существование «еврейского вопроса», наконец, распространенность и злокачественность антисемитизма – все это, осмелюсь утверждать, менее всего связано с национальными, тем более культурными проблемами. Когда антисемитизм выходит за пределы «бытовухи», берется всерьез и «углубляется», в его кругозор включаются отнюдь не только евреи. Подобно тому как в нацистской Германии к евреям были сразу же пристегнуты цыгане и прочие «низшие расы», которых евреи были избраны представлять, так и в нашем родном антисемитизме евреи – только центр кристаллизации, вокруг которого наращиваются скрытые сионисты, масоны, примасоненные и т.д. В Германии, к примеру, немцев, не разделявших нацистских убеждений, называли «белые жиды». За подходящей кличкой не станет дело и у нас. Все это характеризует социально-психологическую ситуацию, в которой собственно национальный вопрос – при всей его возможной остроте – отнюдь не главный. Полюса здесь образуют вовсе не русские и евреи. Категории

-80-

людей, человеческие типы за этими масками – другие. И если И. Шафаревич предпочитает говорить о «малом народе», то это не только стыдливый эвфемизм, но и отвлечение, абстракция, необходимая для создания нужной мифологии. Речь, стало быть, пойдет не только о евреях, и поэтому мои заметки обречены страдать неопределенностью.
Ниже я постараюсь ответить на следующие вопросы:
– Кому нужна Россия, свободная от евреев?
– Где истоки этой «нужды»?
– Что все это значит для русского человека и русской культуры?

Тоталитарная масса

Новый исход евреев, бесстыдное узаконение антисемитизма в публичном сознании, программное и организационное утверждение сил, именующих себя антисионистами,– все это не только свободное проявление стихий, таившихся в советском человеке, не только симптом нашего нравственного перерождения, но и свидетельство глубинных социально-политических сдвигов.
Среди множества переживаемых нами кризисов и катастроф не слишком привлекает к себе внимание одна из наиболее грозных проблем – демографическая.
Происходят серьезнейшие изменения в составе активного населения. Разумеется, первым делом уезжают или стремятся уехать люди западной складки: предприимчивые, самостоятельные, прагматически мыслящие, да хотя бы просто наделенные здравым смыслом, не замороченные идеологией, чаще всего квалифицированные, владеющие гражданскими профессиями,– словом, люди, необходимые как раз здесь и сейчас, в ситуации, требующей практических инициатив и решений, в обществе, одержимом мифами, призраками, страхами.
Вместе с тем параллельно идет другой процесс. Не так давно вернулись солдаты с афганской войны – войны преступно абсурдной, кровопролитной, проигранной,– вернулись, затаив кто знает какие чувства, ибо война никого еще лучше не делала, а такая и подавно. Из Монголии, Восточной Европы, Прибалтики возвращаются войска. Там они были относительно обеспечены и устроены, а здесь их неустроенность легко оправдать каким-нибудь чрезвычайным положением или необходимостью наводить очередной железный порядок. Каждый год выходят из нашей мирной армейской службы «выжившие», прошедшие школу расчеловечивания, обученные чему угодно, только не мирным профессиям.

-81-

Сотни тысяч беженцев из районов экологических бедствий и национальных столкновений вырываются из нормальной жизни, лишаются своих профессий, социальной защиты, будущего. В любом случае они обречены на резкое и непоправимое снижение уровня жизни и общественного положения. Растет скрытая и явная безработица, главным образом среди молодежи. Все это вполне реальный и мощный демографический процесс, чреватый катастрофическими взрывами.
С одной стороны, мы утрачиваем людей худо-бедно цивилизованных, с другой – растет масса людей, выброшенных из нормального жизненного уклада, брошенных государством на произвол судьбы, до крайности поддающихся идеологическим внушениям, агрессивно накаленных. Поначалу они слабы, несчастны, слепы. Но несколько лет бытовой неустроенности, положения изгоев общества, и люди, доведенные до отчаяния, люди, которым нечего терять, не станут теоретизировать: решительный вождь, простой лозунг, милитаризация – и вот это возмущенное, бродящее население превращается в однородную массу, именуемую классом, народом или «верными», знающую один закон: кто не с нами, тот против нас! Разве не масса сорванных с земли крестьян, дезертировавших солдат, оторванных от станков рабочих, люмпенов стала реальной силой, с помощью которой большевики захватили власть? Разве не на формирование такой же массы была направлена деятельность нацистов в те десять лет, которые понадобились, чтобы змеиное яйцо созрело? Мы тоже пребываем пока в переходном периоде: есть масса неустроенных, беспризорных людей, привычно нуждающихся в «заботе партии и правительства», в защитниках и спасителях. Пруд пруди, конечно же, и спасителей отечества, как профессиональных, вечно путающих отечество с собственным кабинетом, так и новоявленных дилетантов, наспех изучающих, как это делалось в Мюнхене. Все еще крепок социалистически уклад хозяйства, то есть военно-промышленный комплекс1, построенный в боях тридцатых годов, развитой в эпоху геронтократии, потребовавший обновления в конце восьмидесятых, а теперь, когда его перестройка явно пошла не туда, нуждающихся

_____________
1 Мы все гадали, когда был сделан роковой социалистический выбор, кто обрек нас на него и что, собственно, он означает: уничтожение крестьянства, построение работающей на себя индустрии, эксплуатацию человеческих и природных ресурсов на полное истощение?.. Вряд ли кто станет теперь отрицать, что социалистический выбор – это выбор военно-промышленного комплекса, в самом деле прекрасно планируемого, централизуемого, аккуратно поглощающего государственный бюджет, производящего никому не нужный, но грозный «товар». Нынче среди прочего переименовали и «социалистический выбор». Теперь он называется «государственностью» или «державностью».

-82-

в защите своих державных интересов. Есть и новое племя выразителей этих интересов, племя государственников, измеряющих величие государства величиной боеголовок и содержащихся под стражей территорий. Есть и свежая национал-патриотическая идеология, наполнившая новым, национальным, содержанием социалистические по форме казенные штампы. Впрочем, идеологии и нужна штампованность. Чем проще и крикливее идея, тем более способна она овладеть массами и вдохновить генералов, будь то от армии, от партии или от союза писателей. Чем глубже развал экономики и выше напряжение в обществе, тем ближе эти блоки друг к другу. Они уже находят друг друга, сцепляются разными боками, нащупывают правильную диспозицию. Им все больше и больше мешают цивилизованные, нормальные, попросту домашние люди, которых они привыкли звать мещанами, индивидуалистами, гнилой интеллигенцией, космополитами, евреями. Инородцев, иноверцев, рассеянных среди «наших» людей, но живущих в мире своего дома, своего дела, своих книг, своих идей, своих звуков,– как их мобилизовать? Ведь даже если мы вообразим толпу евреев, то – в отличие от любой другой толпы – увидим только людей, насильно согнанных, жмущихся друг к другу, ожидающих, обреченных... Стоит вдуматься в характер происходящего, как мы обнаружим давно знакомые черты. Перманентная демографическая революция, сопровождающаяся ломкой цивилизованных институтов, происходила у нас всегда. Таково условие стабильного существования любой тоталитарной системы.
Дух тоталитаризма лучше всего передается словами «монолитное единство». Монолитное единство – это вечная идея монопольной власти, которая не может существовать в сложных, юридически и экономически обеспеченных структурах гражданского общества. Основная задача тоталитарной власти – превращение граждан в однородную бесправную массу, которую идеология называет народом. Но народ, с которым коммунистическая партия могла бы вступить в нерушимое единство, на дороге не валяется. Ни марксистский «пролетариат», ни общинное крестьянство не могло служить социальной базой складывающемуся режиму. Опираясь на массу, уже созданную войной, «народ» надо было еще сделать путем беспощадной переработки первичного материала, методами постоянного разрушения и перелопачивания всех естественно сложившихся связей – национальных, религиозных, профессиональных, наконец, семейных и даже – а может быть, в первую очередь – личных. Методами искусственного террористического отбора, нравственного растления, идеологического оболванивания надо было вывести новую породу людей на земле под названием

-83-

«мы – советские люди». Подлежало упразднению все инородное, все могущее нарушить монолитное единство, все, что обладало хотя бы призрачной автономией, будь это научное общество или любительский клуб. Причем дух единства, дух общего дела и общей верности важнее формальностей. В общенародном государстве может быть самая демократическая конституция, мощные государственные институты, научные учреждения и пр. – тоталитаризм держится не внешней деспотией, а добровольным, постоянно воспроизводящимся отказом от прав, общественно санкционированным препоручением всех полномочий вождю, единодушной поддержкой, всенародным одобрением, просьбами «вернуть нам смертную казнь», «ввести чрезвычайное положение», «навести порядок» и т.д.
Монолитное единство реально существует только в негативной форме перманентной чистки, освобождения от «чуждых элементов». Вот почему понятие «чуждый элемент» встроено в сознание советских людей. Содержание же «чуждости» может определяться по-разному – как классовое, расовое, религиозное или иначе. Современные «инородцы», «пришельцы», люди, «внутренне чуждые всему нашему»,– просто переименование подобных кличек, которые советский человек не уставал придумывать от колыбели. Дело нисколько не меняется от того, что советский человек решил назвать себя русским и продолжить чистку уже в этом качестве.
Социализм становится тоталитарным, когда он доходит до социализации человека. Обобществление частной собственности – только средство. Главное – обобществить человека, лишить его последней собственности – собственной личности. Вот почему сама система советского социализма по природе своей выталкивает из себя все необобществляемые «элементы», т.е. людей, так или иначе сохранивших сознание собственного неотчуждаемого достоинства, чем бы это сознание ни держалось: сословным или национальным самосознанием, профессиональным талантом, художественной одаренностью, научным авторитетом, религиозностью, личной честью или попросту любовью к своему дому, семье, близким. Все эти инородные элементы подлежали уничтожению. В период террористического становления система искореняла их, уничтожая и выталкивая в лагеря, в период репрессивной стагнации она добавила к лагерям гуманную ликвидацию высылкой за рубеж. Не стоит же верить нынешним «державникам», когда они жалуются на утечку умов. Утечка эта губительна для страны, но спасительна для системы. Я вынужден был напомнить эти простые, давно выясненные характеристики тоталитаризма, чтобы определить реальный контекст и,

-84-

стало быть, настоящий смысл проблемы. Сегодня, в условиях временной свободы, все выходит наружу, происходит выброс стихийных сил, таившихся в реакторах советской системы. Плакаты оползают, и на физиономии советского человека мы обнаруживаем национал-патриотическое выражение. Оно, конечно, привычнее и кондовее, но речь идет не о национальном возрождении, а о восстановлении в новом качестве вида «хомо советикус», сколько бы этот «хомо» ни клял революцию, Ленина, большевиков и евреев. Национал-патриотические силы, выражающие смысл угрозы наиболее явно, возрождают вовсе не русское национальное самосознание, а то, что оборвалось со смертью Сталина в 1953 г.
Если именовать сталинизмом не личный режим Сталина, а этап естественной эволюции большевистской идеологии, я думаю, наиболее точно можно определить смысл этой эволюции как нацификацию большевизма. Именно сталинский нацифицированный большевизм и определяет дух новой «духовности». Национал-патриоты могут питать русские имперские амбиции, исповедовать идеологию русского почвенничества, даже православие – питающей их почвой остается сталинский нацизм, и пусть нас не обманывает их антибольшевизм, плач о русской земле, андреевские флаги и крестные ходы. На почве сталинского нацизма, в духе сталинского патриотизма сходятся анпиловские необольшевики и национал-спасители, комсомольцы-почвенники, «заединщики», ветераны войны, испытанные коммунисты и православные неофиты, генералы и поэты, литературные мастодонты развитого социализма и люберецкие неформалы, интеллектуалы, со знанием дела развивающие историософию жидо-масонского заговора, и бесхитростные молодчики «Памяти», крестящиеся на серп и молот. Перед нами не розовый восход русской культуры, а мракобесие, буйствующее на ее развалинах. Что ярче их слов и дел может засвидетельствовать горькую истину: в нашей общей тяжкой беде – катастрофической утрате человеческого качества – Россия потерпела горше других.
В самом деле, до какой степени надо было сокрушить и разрушить русскую культуру, чтобы ее могли представлять «Союз русского народа» и «Черная сотня»?! В какой кромешный мрак нужно было погрузить русскую душу, чтобы она могла умиляться слащавым декорациям, наспех построенным на пепелище, и молча попустительствовать убийству священника?! Разве только природа разорена, только земля истощена и отравлена?! Такие же гнилые болота, солончаки и пустыни, такая же радиация царят в психической стихии «хомо советикус». Он-то и внушает боязнь,

-85-

«фобию», а слово «русофобия» только лукавая подмена. Или за танками опять стояли сионисты и не нам, а евреям придется расплачиваться за Прагу, Кабул, Тбилиси, Баку, Ригу, Вильнюс?! Или и впрямь не страшны десятиминутки ненависти Невзорова, транс Жириновского, генерал КГБ во главе «Русского национального собора»?..

Нацификация

Совестливую русскую культуру лучше вообще не вспоминать в связи с нашими национал-патриотами. Мы остаемся в стихиях родного сталинизма, испускающего тяжелый нацистский дух. Этот сгущающийся запах, чувство нарастающей угрозы перекрывают все расчеты и резоны, заставляя людей сниматься с насиженных мест и бежать. Ни культура, ни элементарная цивилизованность в такой атмосфере существовать не могут, и не евреи, а люди нормальной цивилизованной жизни и европейской культуры изгоняются из нашей страны. Антисионистский пафос нынешнего «национального возрождения» – безошибочный симптом того, что перед нами не национальный вопрос, не развитие спора «славянофилов» и «западников», даже не спор православия и иудаизма, а результат и продолжение семидесятилетней борьбы с культурой под флагом тоталитарной идеологии. В этой идеологии, в России сталинского мифа следует искать и истоки, к которым зовут вернуться «патриоты».
Мое утверждение состоит в том, что национал-патриотическая идеология представляет собой последнюю стадию большевистского тоталитаризма, или национал-коммунизм. На этом необходимо остановиться подробнее.
Не раз уже отмечалось, что антисемитизм, нацизм и тоталитаризм – моменты одного идеологического комплекса. Собственно национальные задачи имеют здесь десятистепенное значение. Национализм должен утвердиться как форма социального, государственного обобществления человека и тотальной мобилизации национального государства в достижении всемирно-исторической мессианской цели – лишь тогда он приобретает тоталитарно-нацистский характер. С другой стороны, интернациональный поначалу коммунизм как форма обобществления человека неизбежно отливается в тоталитарную форму общенародного государства, мобилизующего социально-прогрессивную нацию на исполнение ее всемирно-исторической миссии. Общей чертой этих разнородных одержимостей является антисемитизм,

-86-

причем не бытовой, а именно метафизический, мистический, инфернальный, понятый как «последний и решительный», эсхатологический бой с воплощением мирового зла. Гитлер с этого начал, Сталин к этому пришел. Менять многое не понадобилось, стоило только слегка переиначить вековечную борьбу советских людей против заговоров мировой буржуазии или американского империализма. Внешнеполитическое сближение СССР и Германии перед войной объясняется вовсе не только тактическими соображениями, оно обусловлено внутренней конвергенцией советского интернационал-социализма и германского национал-социализма. Родившись в чаду проигранной войны как идеология национального возрождения и построения единой великой Германии, национал-социализм вскоре «углубил» мистику национальной идеи до универсальной расовой мистерии. Германия как страна победившего нордического типа призвана была возглавить всемирную, интернациональную борьбу с низшими расами, и прежде всего с еврейством. С полным идеологическим правом цитировали нацисты слова Дж. Чемберлена, сказанные еще в конце XIX в.: «Сегодня Бог ведет свое строительство, опираясь только на германский народ».
Большевизм развивался противоположным образом – от интернационально-классовой идеологии к имперскому мессианизму с национальными корнями. «Пролетариат», уже Марксом наделенный мессианской ролью, предельно мистифицируется в России, превратившись в апокалиптическую силу всемирного освобождения. Революционная практика, однако, нашла воплощение этого «пролетариата» в денационализированных, деклассированных, лишенных всех знаков состояния массах, которые впоследствии будут названы просто «трудящимися». С другой стороны, сосредоточенным, концентрированным, действующим воплощением «новых людей» стала партия нового типа, железная когорта профессиональных революционеров, ставящая целью тотальный государственный переворот и диктаторскую монополию власти. Сама структура подобной власти требует единого «субъекта» – вождя, партии, государства, способного возглавить прорыв. Возможность построения социализма в одной стране Ленин объявил еще до захвата власти. В скором времени на этой почве начнется соединение классового мессианства и государственного величия, пролетарского интернационализма и советского патриотизма.
Уже в 1919 г. большевики стали говорить о Советской России как государственном оформлении диктатуры пролетариата в его революционных мировых войнах. Борьба классов превращается в классовую войну. После победы «пролетариата» в гражданской

-87-

войне акценты меняются. Уже не пролетарии всех стран борются со своей буржуазией, а Советская Россия, отечество пролетариата, противостоит капиталистическим государствам. Государственные интересы Советского Союза совпадают с интересами прогрессивного человечества. Сталину оставалось немногое: облечь дух международной революции в имперский мундир. Когда в СССР путем усиления классовой борьбы было учреждено бесклассовое общество и построено общенародное государство (Volks-gemeinschaft – по-немецки), можно было пускать в ход патриотизм, соединив идею мировой революции с идеей российской великодержавности. Переориентация идеологии начинается с 1930 г., и к 1936 г. линия «нового патриотизма» становится генеральной (восстановление званий, учреждений, регалий; разгром исторической школы М.Н. Покровского; дело математика Н.Н.Лузина, в котором впервые возникла тема «низкопоклонства перед Западом»)2. После войны Сталин продолжает нацификацию идеологии. Начало холодной войны с Западом отмечается развертыванием откровенно антисемитской кампании. И здесь, впрочем, официально говорилось не столько о евреях, сколько о «космополитах». «Космополитом», правда, мог оказаться любой человек, отмеченный какой бы то ни было инородностью по отношению к «советским» людям.
Таковы, на мой взгляд, истоки, почва и традиция нынешнего национал-патриотизма. Антизападническая патриотическая тема занимает и в послесталинской идеологии место ничуть не меньшее, чем тема коммунистическая. Разорение страны шло, как у нас повелось, под умильные напевы о полях и березах, о беззаветной любви к Родине. Все это время под сенью официального патриотизма продолжало зреть и набираться сил сталинское черносотенство, одновременно начали складываться полуофициальное и вовсе диссидентское почвенничество, русский национализм традиционного толка и православно-националистические течения.
Между тем русская политическая, идеологическая, историософская мысль шла в эмиграции своим путем. И ее не миновал искус тоталитаризма, но из своего собственного опыта, равно как и из горького опыта XX века, она сумела извлечь уроки. Поскольку и мы сегодня пытаемся усвоить этот урок – чему посвящены, в частности, и мои заметки,– намечу некоторые вехи пройденного эмигрантской мыслью пути3.

_____________
2 См.: Levin A. Anatomy of a Public Campaign: “Academician Luzin's Case” in Soviet Political History. – Slavic Review, 49, 1 (1990), c. 90-106.
3 Хотел бы обратить особое внимание на замечательную книгу Б. Варшавского «Незамеченное поколение» (Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1956). Репринт: М., ИНЭКС, 1992.

-88-

Столь популярную нынче у нас идеологию еврейско-большевистского заговора против России привезли в Германию русские эмигранты крайне правого толка. Из России же в Европу попали и пресловутые «Протоколы сионских мудрецов».
Ведущий идеолог нацистского мифа Альфред Розенберг, родом из Эстонии, получил диплом архитектора в Московском университете, чуть было не стал большевиком, но в 1919 г. уехал в Мюнхен. Не вызывает сомнения, что русское черносотенство удобрило почву, вскормившую гитлеризм.
Разумеется, людям, наделенным толикой здравого смысла, не приходило в голову связывать историческое событие с заговором. Серьезная русская мысль скорее уж склонялась к излишней эпичности, отличалась историософской крупномасштабностью. Хотели увидеть за большевистским переворотом действие глубинных исторических сил, осознать революцию как событие русской истории, разгадать надиндивидуальную ритмику жизни, которая привела к ней, и в этом смысле понять и принять этот трагический катаклизм. Здесь-то и таился тоталитаристический искус. В криках людей стремились услышать поступь Истории, жизнь своего рода объективного Духа, и в этом мистическая историософия Народа не слишком отличалась от гегельянски-марксистской науки об исторических законах.
Первое, что казалось очевидным,– это полный крах кадетского демократизма и идеологии правового государства. Связанные с этим гуманистические ценности столь же решительно отвергались. С. Булгаков устами генерала в диалоге «На пиру богов», Н. Бердяев в «Новом средневековье», сменовеховцы, евразийцы – все утверждали, что большевизм, может быть, грубо, но в конечном счете вернее выражает дух русского народа и русской истории, чем либеральные утописты.
Евразийцы истолковывали революционные страдания России как тяжкий труд народа, взявшего на себя всемирно-историческую миссию поворота русла истории на Восток.
Сменовеховцы видели в большевизме прежде всего сильную власть, призванную диктаторскими методами способствовать великодержавному развитию России4. Их лидер Н.В. Устрялов формулирует идею национал-большевизма.
30-е годы в Европе вообще могут быть названы эпохой торжествующего тоталитаризма. Идеал «здорового» общества и автократической

_____________
4 В.В. Шульгин писал в «1920», что, по сути дела, «большевики: 1) восстанавливают военное могущество России; 2) восстанавливают границы Российской державы до ее естественных пределов; 3) подготовляют пришествие самодержца всероссийского».

-89-

власти затмил европейское сознание. Симпатии разделялись только между итальянским фашизмом, германским нацизмом или советским коммунизмом.
В среде русской эмиграции в это время также формируются явно нацистские идеологии и движения вроде «Объединения пореволюционных течений» (кн. Ю.А. Ширинский-Шихматов), «Союза Младороссов» (А.Л. Казем-Бек), «Солидаристов». В 1939 г. в Харбине состоялся уже 4-й съезд Всероссийской фашистской партии5. Схема этих идеологий нам знакома: национально-социалистическая солидаризация общества в автократическом государстве, тотальная мобилизация национального организма сверхнациональной миссией – неважно, мистически или «научно» обоснованной. И если нынешние историософы скажут, что именно содержание миссии, смысл великой цели и важен, я не стану пускаться в школьные рассуждения о цели, которая не оправдывает средств, и форме, которая определяет содержание. Речь идет не об учениях и рассуждениях, а о роковых блужданиях духа, выпавших на долю XX века.
Русская эмиграция так или иначе участвовала в исторической жизни. В результате собственного трагического опыта молодое поколение русской эмиграции осознало недопустимость превращения индивида в момент «симфонической личности», в орган национального тела, в средство достижения великих целей. Была вновь признана фундаментальная ценность западной демократии с ее формальным правом, деидеологизированностью, автономией индивида. «Потребовалось страшное испытание войны,– пишет историк этого поколения Б. Варшавский,– чтобы стало ясно, что у человечества нет другого выбора: или западная демократия, или мир концлагерей, террора, принудительного труда, принудительных идей и чувств».
Кн. Ширинский-Шихматов, изобретший национал-социализм задолго до Гитлера, в 30-е годы очистил свою программу от всяких реминисценций черносотенного антисемитизма, хотел во время оккупации зарегистрироваться евреем и носить желтую звезду. Как и многие из поколения сыновей, воевавших на стороне французской армии, участвовавших в Сопротивлении, он мученически погиб в немецком концлагере. Весьма показательная в этом отношении также и идеологическая эволюция Народно-трудового союза.
Мы же здесь, только вылезши из-под глыб рухнувшего, казалось бы, сталинизма, стали размышлять на эти темы и вынуждены были

_____________
5 См.подробнее кн.: Стефан Дж. Русские фашисты. Трагедия и фарс в эмиграции 1925–1945 гг. М., изд-во «Слово», 1992.

-90-

повторить все уже пройденные этапы, заменяя одну форму тоталитарной идеологии другой, гораздо более опасной.
Разумеется, быть в соседстве с «Памятью» малоприятно, надо от нее постоянно открещиваться. Но если дело пойдет и военно-патриотическая «идея» объединит коммунистов с националистами, вся эта публика будет признана социально... виноват, национально близкой. Кресты заменят звезды или, наоборот, коммунизм будет расти прямо из русской почвы, а «единодушное одобрение» недолго переименовать в «соборное согласие». Руководителям военно-промышленного социализма нетрудно понять, что коммунизм поизносился и монополию их власти гораздо надежнее обеспечит национально-патриотическая идеология, на почве которой можно еще какое-то время пользоваться природными и человеческими ресурсами страны. Но для этого Россия должна стать Judenfrei. Почему?
Потому что евреи и подобные им плохо поддаются национализации. Во-первых, они остаются неисправимыми частниками, семьянинами, обывателями; во-вторых, они воплощают собою западный материализм, меркантилизм, индивидуализм, бездуховное потребительство и накопительство; в-третьих, они нынче защищают формальную демократию, ставят человеческие права выше общенародного дела, индивида выше коллектива; в-четвертых, они по природе своей стремятся изолироваться от народа, в котором живут; в-пятых, потому, что они-де стремятся захватить главные идеологические узлы общественной жизни и проникнуть во все поры; в-шестых, коварно осуществляют свой сионистский заговор и т.д. Как и положено мифотворчеству, складывающийся образ способен объединить самые разные, даже взаимоисключающие качества. Еврей сосредоточивает в себе и персонифицирует все инородное нацистски-тоталитарному единению.
Основная идея национализма – автономия, независимость. Он направлен против имперской или против соседней нации. Антисемитизм ему несвойствен, но антисемитизм – верный признак нацистской идеологии, т.е. национализма, мобилизованного сверхнациональной миссией и переводящего национальное объединение на тоталитарные рельсы. Всемирный и по природе своей необобществляемый еврейский «элемент» воплощает для нацизма инородность как таковую. Отсюда и вырастает миф о сионизме, который, как всегда в таких случаях, предельно откровенно говорит о творцах этого мифа.
Вот почему Россия, которую покидают евреи,– это Россия, движущаяся к национал-социализму, а ему инороден не еврей, а человек.

-91-

Блуждающие звезды

Отойдем, однако, от социополитических монстров XX века. Все человеческие проблемы в них до неузнаваемости искажаются. Они поглощают, деформируют, подменяют и пропитывают своим тяжелым, злокачественным духом все человеческое: религию, энтузиазм, любовь к отеческим гробам и родному пепелищу, доблесть и преданность, ум и страсть. Они бросают тень на используемые ими доктрины, философские учения, идеологии. Прежде чем использовать, они опустошают их, лишают смысла, драматизма, глубины. Когда мы торопимся связать философию Ницше или Хайдеггера с нацизмом, а Гегеля или Маркса с большевизмом, мы говорим об этой тени, а не о философии.
Кто, впрочем, станет спорить, что философии всегда грозит опасность окостенеть в идеологию, а идеологии – политизироваться, превратиться в однозначное руководство к действию. Тотально оболванивающей становится предельно упрощенная и кажущаяся предельно ясной идеология, построенная на однозначных утверждениях и отрицаниях, насыщенных простыми и сильными эмоциями. Сомнения, рефлексия, внимание к возражениям – противопоказаны. Полемика недопустима, возможна только идеологическая борьба...
Сближение германского и русского нацизма с советским большевизмом перестанет казаться натянутым и нарочитым, если мы вспомним идейные связи и полемику XIX века. Безусловно, в идеологии русского нацизма текла славянофильская кровь. Славянофильскую идеологию эксплуатируют как умеют и наши новые почвенники. Само же славянофильство питалось, как мы знаем, не только почвой русской общины и духом православия, оно уходило корнями также и в почву немецкого романтизма. С другой стороны, идеология русских социалистов западнического направления во многом строилась на почве той же немецкой философии. Гегель стоял в центре. Славянофилы шли от него через Шеллинга и Баадера к своей архаической утопии, революционеры шли от Гегеля через Фейербаха и Маркса к своей футуристической утопии. И той и другой форме русской идеологии от начала и до позднейших времен, когда она породила философию общего дела Н. Федорова, язычески-православные мистерии символистов, технократические утопии футуристов, присущи родовые черты: образ общественной жизни как общего дела, в которое человек включается идеократически и социалистически; образ общенародного, надклассового, сакрализированного, идейно автократического государства; резкое отталкивание

-92-

от буржуазности, от гражданского устройства общества, от формального права, либерализма, индивидуализма, правовой автономии человека.
Но, сочиняя спасительные проекты общего дела, русская культура с удивительной чуткостью хранила христианский опыт личного богосыновства, или абсолютной значимости каждого человека, и трагическую озадаченность участью одиночек, уделом тех, кого телегою проекта переезжает Новый человек. В тяжелозвонком топоте Великой империи, в реве разбуженных ею стихий слух Пушкина различает жалкие и бессмысленные угрозы «бедного Евгения». Частный человек был произведен Пушкиным в дворянство, ему была вручена неотчуждаемая честь, «тайная свобода» личного самостояния, не подвластная ни Царству, ни Народу. Неистовый гегельянец В.Г. Белинский обращается к своему философскому патрону с абсурдным требованием отчета во всех жертвах мирового духа – жест, повторенный Иваном Карамазовым, возвращающим билет в царство гармонии, построенное на слезах ребенка. В «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевский глубочайшим образом подрывает метафизику и социопсихологию идео-кратического абсолютизма. О пушкинской «тайной свободе» вновь вспоминает на пороге ночи А. Блок. Свеча Б. Пастернака, светившая и в этой ночи, отщепенство и дезертирство со всех фронтов Юрия Живаго... Все это постоянно хранимая память о том, что не вмещается в тотальный мир мистических или научных историософии и идеологий, та предельная чуткость нравственного слуха, которая породила художественный опыт великой русской литературы. Свое слово миру Россия сказала своей литературой – оно-то и было услышано.
Русская литература хранила «тайную свободу» человеческой души и вместе с тем напряженнейшей мысли, стоящей на своих ногах, идущей и впрямь нехожеными путями. Но кто в русской философии попытался сделать именно эту мысль средоточием и основой разумения мира, кто попытался сделать выводы из трагического противостояния «разумной» гармонии общего и «неразумного» страдания единичного?
Сын еврейского коммерсанта из Киева, автор «Апофеоза беспочвенности», философ библейского экзистенциализма Лев Шестов как никто другой усвоил философский смысл хранимого русской литературой опыта. Распознал он и библейское звучание этого голоса. Философски пробужденный Шекспиром и Ницше, он поставил в центр своих размышлений опыт русской литературы, прежде всего Толстого и Достоевского, переместив тем самым философское внимание в странную область, не освещаемую

-93-

естественным светом разума, неподвластную законам всеобщего добра,– в места, лишенные метафизической почвы, соседствующие с теми безднами, откуда человек может взывать только к Богу, живому Богу Авраама, Исаака, Иакова, а не к Богу метафизической этики. В откровениях русской литературы, в откровениях трагедии, каторги, смерти Шестов уловил дух новой философии – философии XX века.
В противоположность классической европейской метафизике, в противоположность русской религиозной философии соловьевс-кой традиции, полностью соответствующей строю этой метафизики, Шестов услышал в русской литературе тот самый зов из бездны, который он слышал с детства и знал по Книге книг, который звучал ему из грядущего XX века, из его войн, революций, лагерей и газовых камер,– зов людей, устраняемых «объективным» ходом истории, ликвидируемых общим делом, требующим монолитного единства и однородности, не терпящим необобществляемых инородцев, людей частных, странных, «маленьких», «лишних» – как бы их там ни называли.
Разве каждый, кто осмеливается быть собой, всего лишь самим собой, кто желает быть перед лицом Бога вместе со своими близкими и вечными собеседниками, в каком бы веке и краю они ни жили,– разве каждый из нас, одиночек, не попадает в черту оседлости, не готов к внезапной погромной кампании со стороны строителей и перестраивателей коммунизма, русского царства, великой державы, со стороны советских, русских, православных, заединщиков, закоперщиков, забубенщиков... Частный человек, имеющий смелость противостоять «нам», читающий не то, что положено, общающийся не с теми, пишущий что ему Бог на душу положит, а не то, что Родина велит,– вот кто истинный инородец, отщепенец, космополит, жид.
С тою же глухой самоуверенностью, с какою нынче И. Шафаревич мысленно изгоняет из культуры Шёнберга и Пикассо, Кафку и Бродского, совсем еще недавно убивали, высылали, изгоняли, исключали Мандельштама и Шаламова, Зощенко и Ахматову, Пастернака и Л. Чуковскую. Вовсе нет необходимости быть евреем, чтобы считаться «не нашим», «чужеродным». «Затравленность и измученность,– писала на опыте знавшая о чем говорит М. Цветаева,– вовсе не требует травителей и мучителей, для них достаточно – самых простых нас, если только перед нами – не свой: негр, дикий зверь, марсианин, поэт. Не свой рожден затравленным». Сказано это в эмиграции по поводу самоубийства поэта Бориса Поплавского. Не правда ли, сколь естественным в этом перечислении было бы еще одно слово – «еврей»? Вечный странник,

-94-

изгнанник, изгой, «одна за всех, на всех, противу всех», М. Цветаева так и сказала:

В этом христианнейшем из миров
Поэты – жиды.

И не евреев ли рассеяния описывают следующие строчки:

Есть в мире лишние, добавочные,
Невписанные в окоем.
(Нечислящимся в ваших справочниках,
Им свалочная яма – дом).

Есть в мире полые, затолканные,
Немотствующие – навоз,
Гвоздь – вашему подолу шелковому!
Грязь брезгует из-под колес!

Есть в мире мнимые, невидимые:
(Знак: лепрозориумов крап!)
Есть в мире Иовы, что Иову
Завидовали бы – когда б:

Поэты мы – ив рифму с париями...

Разве трудно заметить «еврейские» черты Акакия Башмачкина? Он тоже живет в изолированном нищенском микрокосме, рассчитывает, скопидомничает, ужимается, тоже питает почти талмудическую страсть к букве, самому ее начертанию, тоже счастлив своим нехитрым делом и также враз все теряет. И в крике Акакия Акакиевича, летевшем из глубин бесконечной площади, не «социальный вопрос», а отчаяние и недоумение Иова, вопрошающего Бога: «Зачем Ты меня обижаешь?»
Но ведь Иов был избран Богом. И не такова ли богоизбранность Израиля? Не столь же ли грозным вниманием отмечена Россия? Не так ли вообще Бог избирает человека среди людей, чтобы ему умудриться в страхе? Опыт рассеянного и как бы оставленного Израиля предельно близок здесь опыту русского человека, неприкаянного странника, рассеянного в пространствах своей Родины. Разве что в еврейской среде больше и терпеливее тяга к земному устроению, к домашнему очагу, к тому, чтобы все было «как у людей». Русским же дом, быт, место в жизни заранее предоставлено, они «у себя». Но некий странный дух влечет нас от домов, превращает в «блуждающие звезды» и «очарованных странников», и как близки друг другу оказываемся мы в этом духе!
Откровения русской литературы, конечно же, принадлежат христианству. Христианству должно быть особенно близким и понятным положение божьего народа, рассеянного в мире.

-95-

Стоит лишь вспомнить о ранних христианах. Римляне, почтительно коллекционировавшие все религии сколько-нибудь традиционного и национального толка, видели в христианах подозрительных чужаков, безродных космополитов, нигилистов, «врагов законов, нравов и самой природы», изуверов и тайных заговорщиков – словом, «малый народ», опасный для благосостояния «большого народа» Римской империи. И в нынешнем мире, среди его народов, государств, сверхдержав и мировых религий евреи рассеяния ближайшим образом воплощают собой удел человека как такового – не защищенного никакими божественными, естественными или государственными законами странника, изгнанника.
Новое, значимое для христиан откровение о человеке и Боге написано XX веком на языке лагерной пыли и дыма крематориев. Это – откровение беспредела зла. Оно запечатлено в опыте евреев и русских, и если этот опыт не будет усвоен, никакой Бог нам не поможет. Мы связаны с евреями одним, смертельно значимым для всех опытом. Мы связаны с евреями в этом опыте еще крепче, чем два Завета в одном Писании.
Казалось бы, здесь идеологические стенки должны стать прозрачными – так очевидна крестная страда человека в судьбе евреев, в вековых гонениях, в повседневной ненависти и презрении, наконец, в Голгофе XX века, во Всесожжении. Так ведь, казалось бы, очевидна общность человеческой гибели под тяжкими монументами тоталитаризма – гибели, в которую евреи и русские проложили первый и широкий путь. Но, очевидно, путь этот должен быть пройден до конца.

Слух и оменение

Только нравственная чуткость искусства и художественная тонкость редкого религиозного опыта замечает свет этих звезд, блуждающих во тьме,– немых пророков, рассеянных по лицу Земли, фантастических богомудров, одиноких философов, ученых, музыкантов, чудных странников. Русская метафизика всеединства была слишком классична, ей не хватало динамического персонализма библейского опыта и его острой историчности. В иерархии органической целостности исключительное и внезапное если и имеет место, то как бы за чертой оседлости. Органическое мировоззрение всегда обречено удивляться: «Неужели и Саул во пророках?», «Не Иосифов ли это сын?..» Мудрено ли, что не юдофил и знаток иудаизма В. Соловьев, а идейный антисемит, но любитель слова,

-96-

библейской поэзии и русской литературы, умевший слышать в речевой интонации интимнейшие движения души,– В.В. Розанов расслышал в музыке еврейского голоса, «дребезжащего, старого», благородную наивность, древнюю серьезность и чистую доверчивость («Апокалипсис нашего времени»)? В ответ же из недр «христианнейшего» народа слышится только: «Ж-ж-ид прок-ля-тый!..» Вековой этот ор и мат гонит отнюдь не только евреев. Он глушит и гробит саму русскую душу, ее чуткость, восприимчивость, абсолютный художественный слух ко всему одинокому, отверженному, не принятому в расчет.
И ведь заметьте, насколько близки в своей «филологичности» русский и еврейский слух. Как Розанов уловил своим слухом, изощренным на русской речи, первозданную божественность речи библейской и расслышал в музыке деликатной фразы простую чистоту души, так еврейско-русский разночинец, великий поэт и «филолог» Осип Мандельштам расслышал в розановской «литературе», в ее разговорах, ворчаниях, нежностях и признаниях эллинистическую породу русской речи. Они оба были почвенниками русского языка и знали, что «“онемение” двух, трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти». Кто, кроме еврея, «филолога» милостью и заповедью Божией, может испытывать всепоглощающую любовь к русскому слову, русской речи и литературе? К тому же он от природы обладает той мерой отстраненности от языка, при которой любовь к слову рождает поэзию, литературоведение, историю литературы. Может быть, любовь эта и впрямь помогла нам не онеметь за семьдесят лет советского безъязычия и сохраниться в истории. Может быть, оттолкнув эту любовь, замкнувшись в жестоковыйной самобытности, мы утратим слух не только к иной речи, но и к своей собственной, а стало быть, выпадем из исторического бытия. Ведь к этому ведет не столько политическая или экономическая, сколько культурная самоизоляция.
Дух, которым живет и человек и народ – не вещь, а энергия. Либо он собирается в любви и внимании, воплощаясь в слове и слухе, либо его теряют в растерянности и злобе, замыкаясь в языческом поклонении своему, а то и вовсе в звериной ощеренности, чующей только кровь.
Менее всего утратили мы способность строить спасительные идеологии, всеобъясняющие учения, глубокомысленные историософии. Но художественный слух и нравственная чуткость русской литературы вытравлены в нас основательно. Потому-то мы так послушны и бесчувственны. Что нам до других! Но, не чувствуя, не слыша уходящих, мы утрачиваем «филологический» слух, способность разуметь, что сказано нам в великих писаниях не только Израиля, но и России.

-97-

А теперь скажите на милость, что делают здесь эти люди – имя им легион,– которые берутся жестяным, казенно-уголовным советским языком говорить от имени русской литературы, когда каждый оборот их газетной риторики и пивного фольклора выбалтывает только глухую немоту души, не ведающей, что она кричит и творит? На протяжении стольких лет Союз советских писателей методично исключал себя из русской литературы, полагая, что изгоняет из своей дружной семьи лишь «малый народ» разных отщепенцев. Теперь говорят о каком-то возвращении, воссоединении. Но уже на заре этого Союза его будущим членам раз и навсегда ответил О. Мандельштам в «Четвертой прозе»: «Какой я к черту писатель! Пошли вон, дураки!.. Я настаиваю на том, что писательство в том виде, как оно сложилось в Европе и в особенности в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь. Моя кровь, отягощенная наследством овцеводов, патриархов и царей, бунтует против вороватой цыганщины писательского племени...»
Наученный свободе Богом и словом, О. Мандельштам относил к литературе только произведения неразрешенные, как бы заранее предназначенные в самиздат. Да и сам он был едва ли не первый диссидент – не политический «волк», а поэт, человек чести, интеллигент...
В действительности русские и еврейские мальчики встретились, конечно, не в литературе, а в разночинной, народнической среде, за интеллигентским чаем. С тех пор этот чай не кончался, и свет на кухне еще горит. До всяких эсдеков и эсеров, эрфуртских программ и аграрных вопросов их свела обнаженная совесть и связал кодекс гражданской чести. То самое, что сводило их и сто лет спустя за «Хроникой текущих событий», за сбором посылок в лагеря, перед дверями закрытых судов. («...Святые! – сказал Г. Федотов о народниках. – Только безумец может отрицать это!») В самом деле, какая тут почва – ни русского, ни иудея, безбытные квартиры, книги, дети, собаки, ночлежники, разговоры, стихи, застолья... Не почва, но воздух, без которого все бы вокруг, кажется, задохнулось и оглохло. Дома, куда можно было прийти среди ночи, друзья, которые приходили внезапно, и казалось, что жить еще можно. Все это исчезает. В следующем году в Иерусалиме?..
А ведь, пожалуй, это все та же тема русской литературы, если взглянуть на нее иным взглядом. Не начался ли интеллигентский протест восклицанием «бедного Евгения»: «Добро, строитель чудотворный! Ужо тебе!» Не дух ли Акакия Акакиевича начал срывать шинели с министерских и генеральских плеч? Не прошептал ли инок Алеша Карамазов: «Расстрелять!»? Такое впечатление, что

-98-

сами интеллигенты вышли из русской литературы. Трагедия была перенесена в жизнь. Весь этот призрачный, фантастический, творимый в голове мир переходил из литературы в революционную практику, когда мысль вместо фантазий находила однозначную идеологию, проект общего революционного дела,– мы это уже проходили. Тут не нужно было никакого марксизма, темная русская почва во множестве рождала Ткачевых, Нечаевых, Верховенских, Шатовых. Или «Бесы» – роман о сионистах?
Литература собирает идеологии в одно сознание, стягивает их в единую совесть, привлекает к ответу друг перед другом, наделяет разумным словом. Идеологии, напротив, стремятся закрыть уши и громче, эмоциональнее, целеустремленнее провозглашать свое. Они раскрывают, изолируют, оглушают, одуряют, делают живую человеческую душу жестким орудием для достижения своих целей.
Истинная культура, как и истинная религия, космополитична, она живет вселенским духом. Это не значит, разумеется, что, подобно «советскому человеку», она лишена признаков нации, эпохи, пола. Космополитизм означает бытие миром, в едином мировом гражданстве, в со-бытии, со-разумении, со-вести, сознании. Нынче такое мировое согражданство не утопический проект, а тривиальное условие всеобщего выживания. Сама европейская культура есть живейший пример такого согражданства. В ее истоках лежит не почва, а море, Средиземное море, изначально сообщавшее друг другу окружающие его миры. Сначала греко-малоазийский мир, затем александрийская империя, затем Рим. Духовным Средиземноморьем позднейшего времени стало христианство – не как доктрина, а как дух общения. Ныне речь идет о мире в целом. Речь идет не о всеобщем усреднении, а, напротив, о сознательном самоопределении в этом мире.
Возвращение к корням – это возвращение не в темную глубь племенного язычества, а в культуру и историю; для нас это значит – возвращение в Европу. На этом пути, как я пытался показать, особо интимные нити связывают нас с евреями. Порою меня останавливает мысль – в уходе евреев из России уж не знак ли божественного проклятия: «Се, оставляется вам дом ваш пуст!»


Обсудить

Веб-страница создана М.Н. Белгородским 10 июня 2011 г.
и последний раз обновлена 16 июня 2011 г.
This web-page was created by M.N. Belgorodskiy on June 10, 2011
and last updated on June 16, 2011.

Рейтинг@Mail.ru Ramblers Top100







































.