Павел Проценко

На развалинах дома
Наброски о разорителях

* * *

____________________
© П. Проценко, 1994

основании. И что бы ни происходило, какие бы ни совершались падения и отступления от вероисповедных основ, сам фундамент христианской культуры не подвергался сомнению обеспечивая устойчивость общества.
Конечно, в этот длительный отрезок времени не прекращалась борьба разноликих языческих сил с библейским моральным законом, с его жестким разграничением добра и зла, с новозаветным духом любви. Война велась силами весьма примечательного «человеческого материала», тех, кто отказался быть образом и подобием Божиим и ушел на «страну далече» от христианской культуры, однако еще продолжал рассуждать на ее языке. В XIX столетии появился тип личности, осознавшей себя не только вне церковной, но и вне всякой религиозной традиции; даже не числясь в какой-либо партии, это были настоящие революционеры, полностью слепые к духовному опыту. Словно грибы из-под земли, выросли разветвленные внеевангельские этические представления, опирающиеся на идеологию, а не на конкретный трагический опыт бытия. Тогда-то окончательно сформировался человек из подполья, активный проводник разрушительных энергий, и в его иссохшем сердце уже начался XX век, коммунизм и фашизм, Колыма и Освенцим.

* * *

* * *

____________________
¹ Газета, орган московского отделения Союза русского народа (1905–1910).

– При чем же тут жиды? – в недоумении спросил я.
– При чем? При том, что их мало вешать, их надо истреблять, истреблять без остатка, долг христианина – истреблять врагов христианства и престола, а не идти за ними. Нет, нет... Ты испытай Писания, это не я говорю, это говорит святая Библия, книга, данная Богом.
В словах брата слышался какой-то азарт, лицо подергивалось мускулами. Он рассвирепел на меня, как часто бывало в детстве.
– Да, испытай Писания и познай истину. Я не от себя буду говорить, а против слова Божия спорить нельзя.
Александра Григорьевна безнадежно уныло поднялась и ушла.
– Первое,– продолжал он,– Господь послал потоп и вытопил всех жидов.
Брат видел мое волнение (в то время я был под свежим впечатлением описаний белостокского погрома²), но это только подзадоривало его.
– Или вот хотя бы взять смертную казнь! Ведь против Священного Писания спорить – все равно что идти против рожна; против человека можно спорить, но против Бога нельзя. Ведь Иисус Христос, когда на кресте простяг свои пречистые руци, узаконил смертную казнь.
– Как? – задал я механически вопрос, и голос мой звучал, словно голос постороннего для меня человека.
– А вот как. Со Христом было распято два разбойника. Когда один ругался над Ним, то другой сказал: перестань, мы заслуженное приняли по делам своим. На эти слова Господь не возразил ничего, то есть подтвердил, что наказание они приняли по правде.
Такое поругание над именем Христа было для меня чрезмерным испытанием: я застонал и бросился в дверь, которую не затворил за собой...»
Документальная запись почти девяностолетней давности колоритно отобразила древнюю фигуру фарисея, благополучно сохранившуюся в веках под сенью Православной Церкви. Перед нами представитель кланового «поповства», на бурсацком жаргоне (со ссылками на Святую Книгу) привычно изливающий порочные желания своей темной натуры. Он сообщает заветные взгляды определенной псевдодуховной среды (которая, кажется, никогда не переводилась в церковном клире) на причины исторических трагедий и житейских неурядиц: во всем виноваты евреи. Позор

____________________
² В кровавом погроме в Белостоке (1906 г., Варшавское генерал-губернаторство), как выяснила следственная комиссия, назначенная Государственной Думой, принимали участие полицейские и военные чины, что и позволило ей прийти к выводу об ответственности властей за случившееся.

постиг семью, непутевый родственник лишен сана и хорошего места – это евреи испортили. Столь «ясные» представления содержат и четкие предписания неотложных мер для избавления от супостатов. Истребить поганое племя вчистую (отдельных казней было бы недостаточно).
Встречу братьев мы видим, мягко говоря, далеко не бесстрастными глазами одного из них – явно передовых настроений, остро реагирующего не только на уродливую философию, но и на сам физический облик близкого человека. Противоположная сторона не оставила своих впечатлений. Однако сохранившиеся документы позволяют восполнить этот пробел, рисуя не менее характерные черты³.
Бывший священник Федор Федотович Кулинский, 1871 года рождения, сын деревенского псаломщика, окончил Киевскую духовную семинарию, несколько лет учительствовал в сельских школах и наконец получил желанный священный сан. Трясясь в телеге – по дороге в свой первый приход (1896 г.), он находится во власти противоречивых (и несколько торжественных) переживаний. Впереди – высокое поприще служения человечеству, лестное для самолюбия и возносящее над презираемой толпой. Но, уже избрав будущую профессию, он ощущает свое решение как навязанное извне посторонними и враждебными силами. (Возможно, мрачными монахами или холодными архиереями. Ясности в этом еще не было.) Уже чудилось, что он «стоит на краю пропасти и почва ускользает из-под ног». В первые же дни на приходе, столкнувшись с невежеством прихожан, молодой батюшка делает вывод, что среда вынуждает его обманывать народ. С наслаждением постоянно упоминает в письмах задушевному другу о своем конфликте с обществом, втягивающим в мещанское болото искреннюю молодежь. (Столкновение, впрочем, существовало целиком в его нервах.) Старается идти в ногу с временем. Ратует за очищение христианства, критикует историческую Церковь, числит себя – махая кадилом в храме – толстовцем, интересуется рабочим вопросом и приветствует научный социализм.
«Мне стало стыдно быть попом,– писал Кулинский в краткой автобиографии уже в советские годы. – Радость жизни была потеряна. В таком настроении озлобленности на весь мир и стыда за свою профессию я заявился в последний мой приход. Не буду говорить, каков я был поп». Здесь, в селе Емельяновка Таврической губернии, он с амвона «с легкой приправой проповеди» зачитывал

____________________
³ Запись вышеприведенной беседы, как и другие автобиографические заметки, документы, конспекты лекций, составляющие личный архив Кулинского Ф.Ф., хранится у автора статьи, которому всюду принадлежит и курсив.

выдержки из «красных» газет, а в общественной библиотеке вел пропаганду среди крестьян. Наконец, в декабре 1905 года на сельском сходе уговаривал прихожан не вносить правительственных податей, не признавать властей, самовольно захватывать земли помещиков. За призыв к бунту был заключен в тюрьму на четыре месяца, лишен священного звания и выслан за пределы губернии. После торжества революции Федор Федотович, руководитель районного сельбуда, любил ораторствовать о «титанической борьбе», «подлости религии» и о коммунизме, «этом здоровом практическом деятеле, беспощадно сметающем Церковь со своего пути».
Отметим, что круг друзей его молодости – все бывшие семинаристы, оставившие духовное сословие и перешедшие на государственную работу, а ближайший товарищ и идейный наставник избавился от «религиозного кошмара», уйдя из духовного ведомства в судебное. Он также исповедует борьбу классов, научное устроение всей жизни и механически, принудительным образом устанавливаемую справедливость.
Итак, столкнулись два врага – два брата, двойники, различимые друг от друга разве что цветом своих идейных убеждений, схожие в глубинных подходах к жизни: в остром недовольстве ее ходом, поисках врага (классового в одном случае и расового и мистического в другом), поклонении идолу ненависти и признании насилия универсальным средством в решении любых проблем. (Попутно спросим у современных «подпольщиков» из «духовной оппозиции»: если вспомнить, что семинаристы сыграли выдающуюся роль в развитии русского революционного движения, а многие представители духовенства разваливали Церковь, участвуя в красных и черносотенных партиях, то можно ли утверждать, что церковнослужители представляли в какой-то своей части разновидность «малого народа», разрушавшего Россию и участвовавшего в грандиозном заговоре против православной Империи?)
Впоследствии, уже будучи на пенсии, младший Кулинский разжевывал молодежи, в чем заключается главное зло религии: «Она дает спокойствие человеку. Спокойный же человек скорее будет доволен своей судьбой, чем беспокойный, и в силу этого управлять им значительно легче».
Воистину, ренессансное начало нашего столетия преисполнено в России нервной тревогой и сердечной аритмией, иссушающими переживаниями о своем будущем, о перспективах карьеры и личном счастье, о себе – и только о себе. Не предполагал царь-освободитель Александр II, ведя страну к представительному образу правления, что свободная, раскованная жизнь поставит многих его подданных в тупик, приведет их в растерянность и озлобление,

в сумерки пессимизма. Политические и экономические реформы вскрыли многие болезни и язвы общества, которое как бы не успевало их осмыслить и вовремя найти соответствующее лекарство. Не было лекаря, и не было насущных, освобождающих от искушения ответов, укрепляющих в надежде и терпении. Русская общественная мысль в горячее время не обнаружила в себе готового и развернутого в практическую деятельность подлинно одухотворенного и близкого народу мировоззрения. Вдруг оказалось, что душа хотя и ищет напряженно, но не находит сил для преодоления трудностей. Начался тщетный поиск козлов отпущения.
Было два брата, гласит известное повествование, и принес один дар Господу, и другой также принес дар свой. «И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лице его. И сказал Господь...: “Почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое?”» (Быт. 4: 3–6).
Этот испытующий до мозга костей вопрос был обращен и к российским людям волнующе-прекрасного «начала века». Они истово искали счастья; различные слои общества приносили впечатляющие жертвы для обретения желанного рая, но то ли поиски эти были во имя свое, то ли град Китеж их мечты носил слишком земные очертания, но всесожжения не приняты были Творцом. Можно сказать, что под небом серебряного века большинство не поднимало лиц горе́, а если и поднимало, то чаще не к тому солнцу. Вспомним лишь блестящие имена Блока и Белого, Брюсова и Мережковского, Леонида Андреева и Саши Черного – все они ожидали и приветствовали революцию (кто в февральском, а кто и в октябрьском ее разливе), заранее оправдав ее преступления. Пророчества о Грядущем Хаме и царстве Передоновых, религиозно-философские чаяния эпохи Святого Духа – все пугало эсхатологической близостью конца и тут же манило к источникам радостей, пьянящим и сладким, но не спасающим. Это было время прототалитаризма, характерное духовной сорванностью человека, торжеством его душевного подполья. Страшный час прелестного искажения всей внутренней жизни! Правые и левые, передовые и консервативные элементы общества трудились не покладая рук ради благих целей, но труд их обессмысливался идолопоклонством труждающихся.
Неудовлетворенность даром жизни, вложенным в сердце, комплекс «окаянного огорчения» безраздельно овладел настроениями общества. Возрожденческие представления о реальности как о механизме и о человеке как о животном в те годы облеклись в новую ипостась – жажду преодоления человеческого, в культовое поклонение надчеловеческим силам. Подобно Каину, общество

мучилось без раскаяния. Для него все более привычной становилась идея силового выхода из любого неудобства, противоречия или конфликта. Насилие сделалось для многих внутренней необходимостью, столбовой дорогой, вне которой немыслимо развитие.
Растерянного «среднего» человека раздражали вынырнувшие отовсюду талантливые инородцы, деятельные и целеустремленные, во множестве откуда-то появившиеся удачливые иноверцы (вплоть до оборотистых, своих когда-то, раскольников). Он оказался между наковальнями материализма и национализма, бюрократического зажима и революционного разгула. Задыхаясь в этом тупиковом мире, раздираемом противоборствующими страстями, он не помышлял стряхнуть прах нежити с сандалий своих. Спасти мог только плач о своей падшести, покаяние, которое для людей стало чем-то абстрактным, относящимся к области легенд. Церковь представлялась еле различимым пятном на горизонте действительности. Голос ее уже не достигал глубин народного сознания. Тогда-то Каин вынес кровавый приговор брату своему – от мрака, преисполнившего сосуд его потерянной души. «Выражение лиц их свидетельствует против них, и о грехе своем они рассказывают открыто»... (Ис. 3: 9) – обличал Господь Свой избранный народ.

* * *

печать нравственного разложения и уродства. Особенно стоит задержаться на надеждах и тревогах, остроте понимания текущей действительности у тех, кто громогласно называли себя защитниками веры.

* * *

____________________
⁴ Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), ф. 117, (Фонд Русского народного союза имени Михаила Архангела), оп. 3, д. 8.

отказывают и принимают своих, права жительства не имеющих Вот в Санкт-Петербурге дохнуть нельзя, еврей на еврее. Не имеет права жительства, а живет. Потому что приписан цеховым, хотя никаким ремеслом никогда не занимался, или лакеем к своему же брату фабриканту, или в аптеку. Аптеки он в глаза не видит, а живет, получает жалованье и сеет революцию и социализм. А полиция, состоя на жаловании еврейских фабрикантов, прав жительства не проверяет, потворствует им. Вот я вам сообщу документальный пример. В еврейском издательстве «Просвещение» служит жид Вольфсон, получает до ста рублей в месяц жалованья, состоит в социально-революционной партии. Приехал из ссылки в Иркутской губернии, жил сначала в Финляндии, а когда революционеров разогнали из нее, решил легализоваться, прописался в еврейскую аптеку учеником и живет теперь на благополучие свое и революции в самой нашей столице. А в аптеке никогда не бывает и хозяина ее вряд ли когда видел в глаза, а заплатил ему через третьи руки 30 рублей, и дело в шляпе. И таких в Санкт-Петербурге много. Большое вам потому спасибо от всех русских людей. Рабочий Федоров»⁵.
На страже порядка стояли дружинами – чиновники, рядовые служащие, рабочие, биржевики, уголовники-убийцы, журналисты, предприниматели, нотариусы, обрусевшие немцы, поляки, «грешные иноки» и «православные люди» – и ведь не уберегли страну! И доносят-то они какую-то нелепицу, описывая жалкие подсознательные страхи и комплексы. Перед нами словно развернулось соревнование по превратному описанию порядка вещей, наинелепейшему представлению смысла событий. Конечно, евреи нарушали черту оседлости, но порочно само ее наличие; евреи шли в революцию, но прежде идея революции захватила все общество; поляки Юго-Западного края заботились о своем наилучшем материальном устройстве, а русские привилегированные сословия слишком медленно поворачивались лицом к народу (так, правительство освободило крестьян гораздо позже, чем провело ту же меру в Польше). Читая доносы лжепатриотов, хочется порой облегчить внутреннее состояние их авторов, вызвав хорошего врача или, лучше, честного опытного священника, каких в то время можно было сыскать. Но что же делало духовенство? Почему оно оставило без пастырского внимания этот союз русских людей?

____________________
⁵ ГАРФ, ф. 117 с, («Письма и доносы в Союз русского народа антисемитского характера»), оп. 1, д. 9, л. 41. На письме размашистая резолюция: «В Департамент полиции». Время его написания — 1908 год, а кажется, что лет на тридцать позже и что рукой рабочего водили компетентные товарищи.

Факты свидетельствуют об обратном. Многие подлинно выдающиеся церковные деятели занимали почетные должности в отделениях Союза или выражали ему свое одобрение (прославленный протоиерей Иоанн Кронштадтский, ныне канонизированный архиепископ Тихон (Белавин), будущий патриарх и исповедник веры, протоиерей Иоанн Восторгов, расстрелянный большевиками в 1918 году,– ряд можно продолжить). Может быть, они, состоя номинальными членами или заочно поддерживая благочестивые начинания, не знали, с кем имеют дело, какие личности и намерения стоят за благопристойной вывеской? В газетах тех лет подробно публиковали речи «союзников» в Государственной Думе (часто пересыпанные бранными «жиды» и «ляхи»), о делах их шла скандальная слава. Вникнуть и понять, с кем соприкасаешься, не составляло трудности. Впрочем, это сейчас так нам кажется. Видимо, имелось много серьезных причин, по которым оборотни различались с трудом. Видимо, соблазн обладал большой силой и был непосредственно связан с роковыми вопросами нашей истории. Прежде всего – с завороженностью идолом государства, поклонением всему, что исходит от власти. Для сановных, чиновных, интеллигентных людей той эпохи несомненным являлось покровительство высших правительственных кругов и самой царской власти Союзу русского народа. Возможно, присутствовали у церковных служителей и соображения деловые: лояльным отношением к политически правильной организации добиться помощи в решении практических внутрицерковных задач. Отказываться от почетного членства при таком идеологическом и бытовом подтексте (когда поспешно соглашались на то же высшие чины администрации) было очень непросто. (Схожие соображения стали судьбоносными для церковных путей позже, в советское время.) А на уровне помельче, местном, в расчет могли браться и расстановка сил, и цвет убеждений тамошней бюрократической элиты. (В Сергиевом Посаде, например, содействовал Союзу полицмейстер Гибер фон Трейфен-фельс, и московский митрополит Владимир выделил им в Лавре во временное бесплатное пользование зал для собраний⁶.)
С фасадной, лозунговой стороны Союз мог выглядеть похвально настроенной и полезной общественной организацией (особенно если учесть несправедливую плотную враждебность к религии со стороны многих социальных слоев). Со времени Петра I осязательно остро ощущалось отсутствие в стране подлинного русского представительства, духовного дела, благотворительной силы, разобравшей бы наши завалы, запутанные проблемы, последовательно занимавшейся бы общественной терапией, культурным христианским

____________________
⁶ ГАРФ, ф. 117 с, on. 1, д. 34.

просветительством. Правительство пыталось брать на себя эту миссию, но неудачно, ибо здесь требовалось частное усилие и инициатива. Это была насущность, обращенная к Церкви, но Церковь долго не имела сил и решимости откликнуться на нее. Или слепа была к ней?
Возможно, «союзникам» прощали крайности (боевиков, ругань, скандалы) за то, что они любят Россию и ее народ, что готовы трудиться для их процветания, что ценят Церковь и понимают ее значение (отношение редкое среди тогдашнего образованного слоя)? Надеялись, что за неказистой внешностью скрывается искренняя немудреная вера? Возможно, сработало правило древних первосвященников: пусть будет плохо некоторым, зато родится хорошая патриотическая инициатива, а угнетенный народ, дорогие имена и традиции обретут защитников. Но правое дело нельзя спустить в приказном порядке, его нельзя выдумать, нельзя передоверить хорошим ребятам из полиции. Оно должно быть благословлено Богом, найдено во вдохновенном труде. То, что церковные работники отдали целые области своего служения государственной машине, проходимцам с улицы, прелестникам, подменившим глубину веры показным благочестием, свидетельствует с трагичной очевидностью, что многие стороны реальности уже не различались их внутренним зрением. Глаза были удержаны и подернуты туманом.

* * *

краткосрочных миссионерских курсов «по обличению неверия и социализма» в Пермской епархии⁷, серия статей «Христианство и социализм» протоиерея И.И. Восторгова,– но все уже в канун бури. Вовсе оставался неразработанным православный взгляд на нацию, на унижение личности по каким бы то ни было поводам, будь то вероисповедные особенности или расовые. В гражданской и церковной печати общепринятым было ссылаться на «благочестивый русский народ», рассуждать о его добродетелях. «Русскость» как-то сама собой стала религиозной добродетелью, которую приравнивали к догматическим истинам. Возникла философия русской души.
Тогда же эту опасную зацикленность отметил Бердяев: «В реакционные восьмидесятые годы с самовосхвалением говорили о наших консервативных, истинно русских добродетелях. Потом наступили времена, когда заговорили о наших радикальных, тоже истинно-русских добродетелях»⁸. Чувство собственной исключительности разогревалось, отчасти поглощаясь классовыми страстями, а православные люди (включая иных священнослужителей) не были вооружены развернутым пониманием евангельского учения применительно к социальным и межнациональным напряжениям (и это в стране с многоплеменным населением).
Тогда как лишь некоторые пробудившиеся церковные группы разворачивались к внимательному рассмотрению, описанию и противостоянию социалистической лжи, в самом верующем народе сложились особенности, грозившие ему нравственным помрачением. Это были те черты ветхозаветного Израиля, которые побудили его первосвященников отвергнуть Христа. Об этой опасности предупреждали одинокие трезвые голоса. «Когда вспоминаешь судьбы народа Божия и переносишься мыслию к своему отечеству,– писал в пожаре пятого года один из епископов Церкви,– сердце невольно сжимается. А что, если и с нашим народом будет то же, что было с Ветхим Израилем?! Еще Хомяков пятьдесят лет тому назад находил, что в "Новом Израиле", как называл себя русский народ, заметны несимпатичные черты Ветхого – та же национальная гордость, то же высокомерие, то же презрительное отношение к другим национальностям и то же пустосвятство... Что же делали против этого те, кому надлежало делать? Немногое. Пустосвятство продолжало развиваться параллельно неверию: мы строили храмы, но о духовном возрождении народа мало заботились»⁹.

____________________
⁷ «Приходской листок», Петроград, 29 сентября 1916 г.
⁸ Бердяев Н.А. Философская истина и интеллигентская правда. — Вехи. М., 1910, с. 8.
⁹ Архиеп. Николай. О национальном самомнении и пустосвятстве. — На запросы духа. Составитель А. Палицкий. Пг., 1914, с. 209.

Горькая правда, что в расцветающем многоцветье культуры и общественного раскрепощения серебряного начала нашего столетия Церковь не достигала уже многих народных слоев, а там, где она и присутствовала своим влиянием, не смогла дать необходимых ясных мировоззренческих позиций и ответов на головоломки социальной современности. Многие стороны реальности она оставила без внимания и даже не формулировала проблемы, остро затрагивавшие ее всероссийскую паству. Трагичнее всего, что пастыри оставили в одиночестве и заброшенности души пасомых, одновременно пребывая в уверенности, что совершают их окормление.
«Русский народ – святой народ. Русский народ – богоносец. Русский народ поведает миру новое слово любви и правды... Такими песнями в течение многих лет зачаровывали нас люди самых разнообразных положений. Мессианская русская идея с особенной силой была воспринята нашей Церковью. Я думаю, что нет проповеди, в которой бы не звучал в той или другой степени мотив об особой богоизбранности русского народа. Восхваление исключительно хороших свойств русской души – пафос нашей проповеднической литературы,– сокрушенно отмечал на гребне гражданской войны замечательный петербургский протоиерей Константин Аггеев в статье под названием «На ком вина?». – И при всем том русский мужик явил себя в наши дни таким извергом, что мир содрогнулся и вновь заговорил о язычестве русских»¹⁰. Через несколько лет в Крыму, выступив в суде свидетелем защиты своего неповинного друга, О. Константин был тут же арестован и расстрелян коммунистами¹¹. Размышляя о причинах падения России, он – в вышеупомянутой статье – спрашивал: «Где же были мы, деятели Церкви, в то время, когда “развращали” русскую душу? Или мы способны делать Христово дело только тогда, когда нет препятствующих нам?»
... В каждое из времен человеконенавистничество должно быть вскрыто, предельно высветлено и точно обличено во всех его проявлениях. В подобном просвещении (и утверждении противоположных, положительных начал) заключается важнейшая часть социального служения Церкви. В противном случае меркнет свет и выползает тьма.

* * *

____________________
¹⁰ Газета «Слово». № 13, Киев, 1918.
¹¹ Свидетельство Е.П. Кудрявцевой, 1898 г. р.

беды овладевают настроениями российских граждан. Вспыхивает подозрительность. Врагов ищут вокруг себя, изощряя поиском чувства и ум. Либералы всюду усматривают влияние «темных сил», а правые прямо указывают на наличие тайных заговоров против России (от подложных сведений о происках «сионских мудрецов» до шпиономании и революционеробоязни). Ощущение опасности, греховности происходящего направляло внутренний взор на неожиданные предметы.
Преподаватель Красноярской духовной семинарии иеромонах Мефодий осенью 1908 года шлет из своей Тьмутаракани донос в Петербург (опять в Союз, Пуришкевичу) на ректора протоиерея Асташевского и, обвинив его «во всех тяжких», так объясняет безусловную неблагонадежность начальника: «По убеждению он кадет, что видно из того, что Татьянин день он празднует, освобождая учеников от последних уроков под предлогом панихиды, а родительских суббот не признает»¹². Почитание святой мученицы Татьяны, установленное древней Церковью, в идейном контексте тогдашних российских реалий (день ее памяти стал праздником студенчества) является для этого ревнителя веры признаком левизны, занесенной на местную почву столичными веяниями. За мелочами видятся глобальные угрозы всему духовному и государственному порядку.
Протоиерей Иоанн Восторгов, церковно-общественный деятель всероссийского масштаба, посетив Сибирь (1910 г.), пришел в большое беспокойство, находя, что она «совершенно заполнена газетами левого направления. Нет губернского города, где бы не издавалось двух-трех газет; они издаются даже в самых незначительных местечках. Издатели и редакторы – сплошь евреи. Исключения редки»¹³. Он ищет противоядий столь пагубному положению вещей. Но его мысль, отыскав источник бед в засилье «левой еврейской прессы», удовлетворяется ложью, потому что руководствуется неевангельскими представлениями о зле. Его мысль слепа к несомненным фактам действительности: официальная печать не пользуется успехом вследствие своей безликости, бессодержательности; столетиями Сибирь целенаправленно превращалась в место наказания неблагонадежных элементов, а духовная жизнь сибиряков оставлена в небрежении, о чем свидетельствовали православные же миссионеры.
Когда христианин отличает злоумышленника по его принадлежности определенной нации, по крови в его жилах, по темпераменту его личности (сказывающемуся, например, в общественной активности),

____________________
¹² ГАРФ, ф. 117, оп.1, д.641, л. 1—2.
¹³ ГАРФ, ф. 117, оп.1, д. 641, л. 23—24.

то такой верующий прельщен отцом лжи. Антисемитизм в России оказался разновидностью эсхатологического испуга, сопутствующего утрате духовных ориентиров.

* * *

* * *

____________________
¹⁴ Материалы к биографии Чуркиной С.В. находятся в архиве епископа Варнавы (Беляева, 1887–1963).

времени привязалась к евреям как гонимым и нуждающимся в поддержке. В связи со случившейся историей последний, восьмой класс Серафима оканчивает уже в Томске. Здесь же поступает на Медицинские курсы. В большом городе, считавшемся тогда столицей Сибири, живет на квартире, принадлежащей еврейской семье, с которой у нее установились не только дружественные, но почти семейные отношения. «По привычке,– записала она позже,– я стала во всем подражать им. Радовалась их радостями, исполняла их посты, праздновала их праздники, даже привыкла к их жаргону». В этом же доме знакомится с женатым господином, евреем, увлекается им и вскоре вступает в связь; детей не имела, искусственно пресекая беременность. Он настаивал на переходе ее в иудаизм, но Серафима тянулась к интересной жизни, вступила в студенческое землячество и кружки, в которых соприкасается с революционерами, «и деятельность их пришлась мне по душе,– вспоминала она. – В то время как мои товарищи занимались чисто агитационнной деятельностью, у нас'образовался свой кружок. Мы больше занимались материальной стороной жизни рабочих, старались отказать себе во всем, лишь бы помочь им. Это не помешало бы ни одному из нас стать на свое место в нужную минуту и исполнить какое бы то ни было приказание»,– со значением подчеркивет она тогдашнюю свою готовность и решимость на все, вплоть до убийства, во имя революции. В довершение блужданий она попадает в собрание местных масонов (на своего рода салонные радения пресыщенных людей), где с ней случается приступ истерики.
Деятельность, землячество, незаконная связь, аборты до болезни расшатали нервы, и она возвращается в Петропавловск. В это время, словно из старинного романа, из соседнего монастыря к ним приезжает дальняя родственница, монахиня. Заметив состояние Серафимы, она склоняет отца уговорить дочь поехать к тетке в Макарьевский монастырь отдохнуть. Неожиданно Серафима Владимировна соглашается, не без мысли вести агитационную работу среди темных женщин.
В обители – а уже катился первый год революции – у нее усиливаются припадки отчаяния, переходящие в настоящее неистовство: она проклинает Бога, швыряет Евангелие на пол, хулит крест и святых, пытается покончить жизнь самоубийством. Вдруг, уступая доводам мудрой игуменьи, соглашается пойти к исповеди. И что же? На исповеди некий отец Петр говорит комплименты, полагающиеся молодой барышне (ей было тогда 23 года), а позже разглашает некоторые подробности ее интимной жизни. Удар страшный. Она начинает глохнуть и слепнуть, врачи

ставят диагноз: прогрессивное онемение всего тела на нервной почве. Медленно приближалась смерть...
Кто повинен в безвременно загубленной жизни? Ответ напрашивается ура-патриотический: евреи, масоны и революционеры (а в красном толковании соответственно: сионисты, шпионы и отщепенцы). Если же отбросить кровавый бред озлобленного сознания, то перед взором останется заброшенное существо, не встретившее при входе в этот мир зрячей любви и вдумчивой опеки. В глухом углу благословенной русской провинции, в материально обеспеченной семье, в добротном доме царит мерзость запустения.
Мать, нервная и равнодушная к детям (главное – сыты ли, хорошо ли одеты), томилась жизнью, «скучала» и пред телесной смертью (дочери было тогда тринадцать лет) уже жаждала душой небытия. Последние ее слова: «Теперь меня вычеркните». Брат Серафимы часто убегал из дому и долго отсутствовал, и отец, под влиянием жалоб жены, бил его до полумертвого состояния, не достигая этой мерой никаких результатов. Сын, почувствовав себя немного лучше, просил прощения и все-таки опять уходил. Отец вызывал в девочке только страх. О нем, по-видимому, можно было сказать словами Мельникова-Печерского, характеризующего одного из своих героев: «Снаружи-то “блажен муж”, а внутри – “вскую шаташеся”. Во всяком случае, после смерти матери дочь, по постановлению Педагогического совета, должна была уйти от родителя на отдельную квартиру. Послушница, записавшая историю Серафимы Чуркиной, отмечала: «В детстве, а потом и тем более, она никогда не знала ласки, никому не поверяла своих переживаний, ни с кем не делилась ни радостями, ни горем». Ее чуткая от природы совесть долго не находила в окружающей среде опор, созвучных глубинам сердца. Выросшая на нравственном пустыре, она, с легкостью подхваченная поветриями эпохи, попадает в фантастический мир господствующих общественных настроений. «Не имея корня» и внутренней устойчивости, превращается в медиума, одержимого посторонними ей беспощадными силами поверхностных идей и впечатлений, быстро приведших ее к краю бездны.
«...Вы победили меня своей любовью и смирением,– говорила незадолго до кончины Серафима Чуркина своему духовному лекарю епископу Варнаве,– тем, что ничего от меня не требовали, не ожидали благодарности. Я считала всех служителей алтаря лицемерами, обманщиками. Но, встретивши вас, была побеждена. На таких людей, как я, никакое слово не действует, а только пример, и ваш – меня сразил».

Аскетически настроенный епископ, будущий исповедник веры и подпольный писатель, в чьем ведении находился тогда Макарьев-ский монастырь, в первое же свое посещение тяжелобольной женщины сказал ей о погибели души, выбравшей адскую пустоту и поправшей свое предназначение. Тогда же записал: «Омертвение, окаменение в общем полное. Кроме Христа, никто в свете ей помочь не сможет». И Бог помог посредством Своего служителя: потерянная душа, покаявшись, пришла в себя, умиротворилась, и смерть (25 сентября 1920 г.) встретила уже обновленная личность. «Больше ласки друг к другу» – ее последняя перед кончиной мольба к окружающим. Умерла она в монашеском постриге с именем Георгии.

* * *

После падения наступает духовная смерть. Не только на преступнике, но и на его роде лежит печать вырождения. Если Бог не желает погибели разбойника, Он обращает к нему Свой призыв и ждет отклика. Тогда грешник начинает различать ужас им содеянного, прозревает. Так начинается покаяние. Но убивает в зародыше малейшую возможность к возрождению – самооправдание. Виноват Некто, другой, которого предлагают высматривать в родословных друг друга!
Легенда о еврейско-масонском заговоре используется теперь и советскими коммунистами, стремящимися ослепить общество ожесточенными поисками врага. Псевдонаучная теория Шафаревича о «малом народе» сообщила этому мифу свежий запал ненависти, а закоренелым злодеям – возможность лицедействовать в патриотических личинах. При этом преступная идеология, извратившая внутренний мир каждого советского человека, остается в тени, не рассматривается сокрушенно нашей совестью, занятой ложными тревогами.
Бездействует, костенеет и Церковь. От иерархии и большей части духовенства, намертво связанных с советскими идеалами, дождемся ли серьезных ответов на насущные вопросы современности? Нам, рядовым христианам, всякой совестной душе суждено одним искать и найти узкий путь из смертной тьмы к Божьему свету. И, быть может, уместно вспомнить в конце этих размышлений среди развалин слова священномученика Константина Аггеева, написанные в 1918 году: «При всей несправедливости по существу наши кивания в сторону народных развратителей в прошлом – дурной симптом для нашей работы в настоящем. Никогда не было так необходимо для нас покаянное сознание, как сейчас. А бывает ли покаяние при склонности к самооправдывающим обвинениям?!»