Скифопедия
Введе́нский
Александр Иванович (1904–1941)
.По-англ. Vvedensky, Alexander Ivanovich
Скифопедия
– замечательный русский поэт и драматург, входивший в группу ОБЭРИУ и погибший в заключении. Он не имел возможности публиковать свои произведения, поражающие неповторимой интонацией и философской глубиной. Творчество Введенского только в 1993 г. пришло к отечественному читателю. {Бол 
}
 1922
|  1923 |
|
1930-е.
|  |
.
по А.И. ВведенскомуПолное библиографическое описание того или пвого издания приводится только при его первом упоминании; все последующие даются сокращенно: опускаются подзаголовки, место и год издания, издательство и т. п. (при этом в скобках приводится номер Библиографии, где это издание давалось – с полным описанием – впервые).
С несколькими зарубежными изданиями ознакомиться de visa нам не удалось; эти издания указаны нам R. Giaquinta и J.-Ph. Jaccard (которым мы выражаем благодарность) и отмечены в Библиографии звездочками. О некоторых книгах, содержащих переводы произведений Введенского, мы не смогли получить никаких данных – эти книги (например: Antologia nowoczesnej poezji rosyjskej. Wroclaw, 1971. Т. II; Anlologija ruske poezije: XVII-XX vek. Beograd, 1977. Knj. 2; Bam en ander prosa. Amsterdam, 1978; Ruska avangarda. Zagreb, 1984) в Библиографию не включены.
1. Битва // Время и мы. № 29. – Нью-Йорк, 1978. С. 201-203.
2. То же/Публ. А. Герасимовой // Памир. – Душанбе, 1989. № 1. С. 131-133.
3. Больной который стал волной ЦК. Vvedenskij. Izbrannoe (далее – Избранное; см. № 71). С. 82-86.
4. Всё/ Публ. А. Герасимовой // Дружба пародов. 1988. № 7. С. 177-178.
5. Где. Когда/ Публ. Л. Друскииой // Аврора. – Л., 1989. № 6. С. 119-120.
6. То же/Публ. М. Мейлаха // Литератор. – Л., 1991. № 20 (74). Май. С. 5.
7. Гость на коне // Избранное. С. 101-103.
8. То жe // Mihail Chemiakin. St. Petersbourg. Paris: Galena Aitmann Carpentier, 1976. P. 88.
9. To же // Аполлонъ-77. Париж, 1977. С. 31.
10. То же / Публ. Е. Радова и А. Никитаева // В мире книг. 1987. № 6. С. 68.
11. То же / Публ. Л. Друскинои // Аврора. 1989. № 6. С. 117-118.
12. Две птичка, горе, лев и ночь // Избранное. С. 86-90.
13. Дело Козлова и Ослова: (Из пьесы Ёлка у Ивановых: [Отрывок]) / Публ. А. Александрова и М. Максимова // Смена. 19У0. 14 апр.
14. 10 стихов александравведенского / Публ. Вл. Эрля // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 27. – Wieo, .1991. S. 224-228.
15. Ёлка у Ивановых / Публ. М. Аридта // Грани. № 81. им»* С. 84-108.
16. То же // Избранное. С. 50-74.
17. То же / Публ. Е. Радова // Полярная звезда. – Якутск, 1990. № 3. С. 66-77.
18. То же / Публ. М. Мейлаха // Ново-Басманная, 19. 1990. М.: Худож. лит., 1990. С. 365-385.
19. Зеркало и музыкант // Время и мы. № 29. 1978. С. 192-197.
20. То же/Публ. А. Герасимовой // Юность. 1988. № 9. С. 91.
21. Значенье моря / Публ. А. Александрова и М. Мейлаха // Материалы XXII научной студенческой конференции: Поэтика. История литературы. Лингвистика. Тарту: ТГУ, 1967. С. 109-112.
22. То же // Избранное. С. 91-94.
23. И я в моём тёплом теле... / Публ. Е. Радова и А. Никитаева // В мире книг. 1987. № 6. С. 65.
24. Кончина моря // Избранное. С. 23-26.
25. Кругом возможно Бог / Публ. М. Мейлаха // Эхо. – Париж 1978. № 2. С. 114-137.
26. То же/Публ. М. Мейлаха // Лабиринт/Эксцентр. № 3. 1991. С. 179–205.
27. Куприянов и Наташа // Аполлонъ-77. С. 28-30.
28. То же / Публ. М. Мейлаха // Slavica Hierosolymitana. Vol. III. 1978. P. 258-262.
29. To же /Публ. M. Мейлаха // Искусство Ленинграда. 1990. № 5. С. 64-68.
30. Минин и Пожарский // Aleksandr Vvedenskij. Minin i Požarskij / Hrsg. F. Ph. Ingold. München: Otto Sagner, 1978. – (Arbeiten und Texte zur Slavistik. 15).
31. Мир / I Избранное. С. 20-22.
32. To же / Публ. А. Александрова // День поэзии, 1988. Л : Сов. писатель, 1988. С. 233-234.
33. То же/Публ. А. Александрова и М. Максимова // Смена. – Л., 1990. 14 апр.
34. Мне жалко что я не зверь... // Избранное. С. 98-100
35. То же / Публ. Е. Радова и А. Никитаева // В мире книг.
36. То же / Публ. Л. Друскинои // Аврора. 1989. № 6. С. 116-117. – Под загл. «Ковер гортензия».
37. То же/публ. А. Александрова и М. Максимова // Смена. 1990. 14 апр.
38. Начало поэмы // Собрание стихотворений. – Л.: Л/о В.С.П., 1926. С. 14-15. – (Ленинградский Союз поэтов).
39. То же: [Отрывки] // Избранное. С. 76 и 94.
40. То же/Публ. А. Герасимовой // Памир. 1989. № 1. С. 130-
41. Некоторое количество разговоров: 1. Разговор о сумасшедшем доме // Аполлонъ-77. С. 27.
42. Некоторое количество разговоров (или начисто переделанный темник) / Публ. М. Мейлаха // Эхо. 1978. № 1. С. 92-106.
43. То же/Публ. М. Мейлаха // Лит. обозрение. 1992 (В печати).
44. Но вопли трудных англичан...: [Минин и Пожарский: Отрывок] // Костер. Л., 1927. С. 23-25. – (Ленинградский Союз поэтов).
45. То же // Избранное. С. 77-78.
46. Ответ богов / Публ. Л. Герасимовой // Дружба народов. 1988.
47. Очевидец и крыса // Избранное. С. 44-49 и 41-43,
48. Потец / Публ. М. Мейлаха // Russian Literature Triquarter-ly. N. 11. 1975. P. 481-487.
49. To же // Аполлонъ-77. С. 23-26.
50. To же / Публ. А. Александрова // Звезда. 1989. № 10. С. 181-183.
51. То же / Публ. М. Мейлаха // Даугава.-Рига, 1990. № 1 С. 107-111.
52. Приглашение меня подумать // Избранное. С. 104-106.
53. То же / Публ. Е. Радова и А. Никитаева // В мире книг. 1987. № 6. С. 67-68.
54. То же / Публ. Л. Друскиной // Аврора. 1989. № 6. С. 118-119.
55. То же / Публ. А. Александрова и М. Максимова // Смена 1990. 14 апр.
56. Разговор об отсутствии поэзии; [Некоторое количество разговоров, 2]/Публ. А. Александрова и М. Максимова // Там же.
57. Снег лежит... // Время и мы. № 29. 1978. С. 204-206.
58. Стихи из цикла «Дивертисменту / Публ. А. Кобринского и М. Мейлаха // БЛОКОВСКИЙ сборник. X (Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 881). Тарту, 1990 (1991). С. 75-78.
59. Суд ушел /Публ. А. Герасимовой // Памир. 1989. № 1 С. 133-136.
60. Сутки // Избранное. С. 37-40.
61. Человек весёлый Франц... // Там же. С. 79-81.
62. То же // Время и мы. № 29. 1978. С. 198-200.
63. Четыре описания II Избранное. С. 27–36.
64. То же/Публ. А. Герасимовой // Радуга.–Таллинн, 198" № 9. С. 29-40.
65. То же / Публ. М. Мейлаха // Вестник новой литературы № 4. 1991. (В печати).
66. Элегия / Публ. А. Александрова и М. Мейлаха // Материалы XXII научной студенческой конференции. С. 113-115.
67. То же // Slavonic and East European Review. 1970 Vol. XLVIII. N. 112. P. 425-426.
68. To же // Избранное. С. 95-97.
69. To же / Публ. Н.И. Харджиева и С. Сигея // Транспонан" № 27 – [Ейск], 1985. С. 122-125.
70. То же / Публ. Вл. Глоцера // Новый мир. 1987. № 5. C. 213-214. – Сл. также М 155 (рец.).
71. Aleksandr Vvedenskij. Izbrannoe / Hrsg. und eingel. W. Kasack. – München: Otto Sagner, 1974. – (Arbeiten und Texte zur Slavistik. 5). – См. также № 236 (рец.).
72. Введенский А. Полное собрание сочинений / Вступит, ст., подг. текста и примеч. М. Мейлаха. Анн Арбор: Ардис, 1980. Т. 1. (С. I-XL; 1-178); 1984. Т. 2. (С. 179-381).
• Введенский А.И. Полное собрание произведений: В 2-х т. – М.: Гилея, 1993. – Пер. 10.000 экз.
Т. 1. Произведения 1926–1937. – 288 с.; Т. 2. Произведения 1938–1941; Приложения. – 272 с.
Дополнения к библиографии
За время, прошедшее со времени сдачи этой книги в производство, продолжалась перепечатка в отечественной прессе текстов Введенского из первого издания настоящего собрания, иногда с исправлениями по рукописям, иногда с повторением наших погрешностей (например, при перепечатке поэмы Кругом возможно Бог [283] А. Герасимова воспроизводит пашу ошибку: Стрикобреев вместо Стиркобреев; в комментарии приводится фантастическое рассуждонпе публикатора, с параллелями в творчестве других обернутой, о вариациях этих форм в рукописи, где, однако, встречается лишь единственная форма: Стиркобреев).
Совершенно неудовлетворителен во всех отношениях, как, впрочем, и прежние труды этого автора, новый сборник обэриутов, в том числе Введенского, выпущенный А. Александровым, – «Ван-па Архимеда» [281].
Событием в обэриутоведении можно, напротив, считать диссертацию Ж.-Ф. Жаккара, посвященную Д. Хармсу, однако содержащую обширнейший материал по истории ОБЭРИУ и сопутствующих литературных движений [336].
278. Больной который стал волной /Публ. А. Герасимовой // осковский вестник: Журнал моек, писателей. 1990. № 7. G. 207– )8.
279. Валя, Валя, Валентина... / Публ. А. Устинова // Минувшее: Истор. альманах. 11. Paris: Atheneum, 1991. С. 562.
280. Галушка / Подг. текста и примеч. А. Герасимовой // Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 48-51.
281. Елка у Ивановых // Ванна Архимеда / Сост., подг. текста, вступ. ст., примеч. А. А. Александрова. Л.: Худож. лит., 1991. С. 389-410.
282. Значенье моря // Rosyjska poezia radziecka: Antologia. Warszawa, 1986. С. 165.
283. Кругом возможно Bos / Подг. текста А. Герасимовой а Д. Силявченко; примеч. А. Герасимовой // Театр. 1991. № 11. С. 102-113.
284. То же // Ванна Архимеда (М 281), С. 332-362. – Под вагл. «Священный полет цветов». – См. также М 323 (рец.).
285. Некоторое количество разговоров... / Подг. текста и примеч. А. Герасимовой // Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 59-64.
286. То же // Ванна Архимеда (М 281). С. 371-388.
287. Парша на отмели / Подг. текста и примеч. А. Герасимовой // Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 48.
288. ПоЛоТЁРам или ОНАНистАм /Публ. и примеч. А. Г. Герасимовой и А, Т, Никитаева // Русский литературный авангард: Материалы и исследования. Тренто, 1990. С. 247-250.
289. Потец // Ванна Архимеда (М 281). С. 363-370.
290. Приглашение меня подумать // Русская поэзия XX века: Антология. М.: Сов. Россия, 1991. Ч. I. С. 416-418.
291. Птицы / [Публ. И. С. Мальского] // Санкт-Потербургский Университет. 1991. № 32. 1 ноября. С. И.
292. Седьмое стихотворение / Подг. текста и примеч. А. Герасимовой // Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 51–52.
293. Стихи из цикла «Дивертисмент» // Северная Гилея: Лит.-худож. прпл. к газ. «Бумажник». Архангельск, 1991. № 12(14), С. 4-5.
294. Человек веселый Франц... / Публ. А. Герасимовой // Московский вестник. 1990. № 7. С. 208-209.
295. Элегия// Русская поэзия XX века (М 290). С. 414-416.
296. Я погибаю от разврата... // Театр. 1991. № 11. С. 97.
73. Бурчание в желудке во время объяснения в любви / Пер. P. Urban // Aleksandr Vvedenskij. Kuprijanov und Natasa. Berlin: Friedenauer Presse, 1986. S. 14.
74. Где. Когда / Пер. R. R. Milner-Gulland // London Magazine. 1972/1973. Vol. XII. N. 5. P. 108-111.
75. To же // Russian Poetry: The Modern period/J. Glad and D. Weissbort, eds.– Univ. of Iowa press, 1978. P. 125-128.
76. To же /Пер. P. Urban // Aleksandr Vvedenskij. Eine gewisse Anzahl Gesprache und zwei Gedichte. Berlin: Friedenauer Presse, 1987. S. 21-24.
77. Ёлка у Ивановых / Пер. G. Gibian // Russia’s Lost Literature of the Absurd: A Literary Discovery: Selected Works Of Daniil Kharms And Alexander Vvedensky / Ed. and transl. G. Gibian. – Ithaca; London: Cornell Univ. press, 1971.
– Idem /2nd ed.-New York: Norton, 1974. P. 161-189. См. также MM 234, 240, 249, 257 (рец.).
78. To же /Пер. N. i W. Woroszylcy // Dialog.-Warszawa, 1984. R. XXIX. N. 2. S. 81-95.
79. Куприянов и Наташа // Aleksandr Vvedeskij. Kuprijanov und Natasa/Aus Russ. ubers. und hrsg. P. Urban.-S. 3-12.
80. Некоторое количество разговоров: 2. Разговор об отсутствии поэзии. 3. Разговор о воспоминании событий / Пер. V. Danek // Svetova literature.– Praha, 1968. R. XIII. N. 6. S. 165-167.
81. Некоторое количество разговоров / Пер. A. S. Nakhimovs-ky // Ulbandus Review.-New York, 1977. Vol. I. N. 1. P. 112-137.
82. To же /Пер. P. Urban // Aleksandr Vvedenskij. Eine gewisse Anzahl Gesprache... (N. 76). S. 3-20.
83. Очевидец и крыса: Отрывок / Пер. A. Mandalian // Poezja.-Warszawa, 1971. R. VII. N. 5 (66). S. 56-57.
84. Потец /Пер. V. Danek // Svetova literatura. 1968. R. XIII. N. 6. S. 168-173.
85. Элегия /Пер. V. Danek // Ibid. S. 174.
86. To же/Пер. Z. Fedecki // TworczoSc.– Warszawa, 1987. R. XLIII. N. 9 (502). S. 5-6.
Дополнения
297. Гость на коне // L’avauguardia russa/A. Mondadori, ed. Mi-lano, 1979. P. 330-332.
298. Елка у Ивановых // Ibid. P. 309-328.
299. Куприянов и Наташа /Пер. G. Alleraan // De Groeoe Bijene-ter.-Amsterdam, 1990. N. 1. P. 14-18.
300. Но вопли трудных англичан...: [Минин и Пожарский: Отрывок]//L’avanguardia russa (Л’. 297). Р. 329-330.
301. Сцена на шестом этаже: [Очевидец и крыса: Отрывок] / Пер. G. Alleman // De Groene Bijeneter. 1990. № 1. P. 12-13.
Настоящая библиография не претендует на исчерпывающую полноту: но приводятся, например, многочисленный (несколько десятков) переиздания пересказов сказок братьев Гримм, – приводятся только прижизненные их издания и лишь некоторые из послевоенных.
Цифра в скобках означает, что данное издание воспроизводит указанное под этпм номером сочинение; помета «ср.» перед помором в скобках означает, что указанное сочинение помещено здесь в переработанном виде или стало частью нового.
В приложении помещены названия сказок братьев Гримм, пересказанные Введенским. Они имеют свою отдельную нумерацию, к которой отсылает помета «сказки».
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ В НАЗВАНИЯХ ЛЕНИНГРАДСКИХ ЖУРНАЛОВ:
ВС – Большевистская смена: Журнал-учебник для четвертой группы школы I ступени. 1931/32 учебный год.
ВВ – Ванька Встанька: Веселые странички для маленьких ребят. 1936. Вышло 5 номеров.
Муд – Маленькие ударники: Журнал-учебник для второй группы школы I ступени. 1931/32 учебный год.
Окг – Октябрята: Журнал-учебник для первой группы школы I ступени. 1931/32 учебный год.
Св – Сверчок: Веселые картинки для маленьких ребят. 1937. Вышло 5 номеров.
Юуд – Юпые ударнике: Журнал-учебник для третьей группы школы I ступени. 1930/31 и 1931/32 учебные годы.
1928
1. Железная дорога: Стихи // Еж. № 3. С. 12.
2. На реке: Стихи /Рис. Е. Эвенбах. М.: ГИЗ.
3. Много зверей: Стихи/Рис. В. Ермолаевой. М.: ГИЗ.
4. Мяу: Рассказ/Рис. П. Митурпча. М.; Л.: ГИЗ.
5. Кто?: Стихи // Еж. № 3. С. 30.
6. Рыбаки: СТИХИ // Ёж. № 4. С. 11.
7. Фонарь: Рассказ // Еж. № 6. С. 6.
8. Лошадка: СТИХИ // Еж. № 8. С. 30.
9. Коля Кочин: Стихи // Еж. № 9. С. 29.
10. Железная дорога: Стихи/Рис. А. Порэт. М.: ГИЗ (1).
11. Авдей-Ротозей: Рассказ. М.: ГИЗ.
12. Летняя книжка: Стихи/Рис. А. Порэт. М.: ГИЗ.
13. Путешествие в Крым: СТИХИ / Рис. Е. Сафоновой. М.: ГИЗ.
14. На реке. 2-е изд. И.; Л.: ГИЗ (2).
1930
15. Зима кругом: Стихи // Еж. № 5. С. 18.
16. Художники и писатели: Рассказ // Чиж. № 3. С. 2.
17. Турксиб: Стихи // Еж. № 7. С. 23.
18. 1-е Мая: Стихи // Еж. № 8. С. 15.
19. Веселые картинки: Стихи // Чиж. Ка 5. С. 12.
20. Туристы: СТИХИ // Еж. № 12. С. 1.
21. Подвиг пионера Мочина: Стихи // Ёж. № 14. С. 7.
22. Мы на слет: Стихи // Чиж. № 7/8. С. 1.
23. Октябрь: Стихи // Еж. № 19/20. С. 8.
24. Октябрь: СтхшИЮуд. № 2(6). С. 3(23).
25. Враги и друзья пионерского слета: Стихи // Песня-молния: Сборник. М.; Л.: ГИЗ. С. 28.
26. Октябрь: СТИХИ/Рис. Н. Свпненко. М.: ГИЗ. (Ср. 23).
27. Зима кругом: Стихи /Рис. Л. Вольштейпа. М.: ГИЗ (15),
28. Рабочий праздник: Стихи /Рис. О. Пчельннковой. М.; Л.: ГИЗ. (Ср. 18 и 25).
29. В дорогу: Стихи/Рис. В. Конашевича. М.; Л.: ГИЗ.
30. Ветер: Стихи/Рис. А. Фонвизина. М.; Л.: ГИЗ.
31. Коля Кочин: Стихи/Рис. 10. Сырнева. М.: ГИЗ (9).
32. Бегать. Прыгать: Рассказ / Рис. В. Ермолаевой. М.: ГИЗ,
33. Мед: Стихп/Рпс. Е. Эвенбах. М.; Л.: ГИЗ.
34. Рыбаки: Стихи / Рис. В. Ермолаевой. М.; Л.: ГИЗ (6).
35. Кто?: Стихи/Рис. Л. Юдина. М.: ГИЗ (5).
1931
36. Охота: Стихи // Чиж. № 2. С. 10.
37. Первое Мая за решеткой: Очерк // Юуд. Ns 8 (12). С. 9. Подписано: А. В.
38. Письмо Густава Мейера: Стихи // Еж. № 15/16. С. 5.
39. Отдыхаем в ясный день: Стихи // Окг. № 1. С. 11.
40. Сегодня МЮД. Всюду МЮД: Стихи // Там же. С. 13.
41. День урожая: Стихи // Там же. С. 25.
42. Привет новичкам: Стихи // Муд. № 1. С. 4.
43. Все ребята – в октябрята!: Стихи // Там же. С. 10. Подписано: А. В.
44. Заем: Стихи // Там же. С. 16.
45. Ты отвечаешь за урожай!: Стихи // ВС. № 1. С. 39.
46. Наши посты: Стихи ЦОкт. J\s 3. С. 13.
47. Генри Смит: Очерк // Муд. № 3. С. 1.
48. Не путай: Стихи // Там же. С. 31.
49. Бригада рабкоров: ОтвхмЦЮуд. № 3(17). С. 12.
50. Почта будет работать лучше: СтихиIIВС. № 3. С. 36.
51. Не дадим леса губить: СТИХИ // Окг. № 4. С. 15.
52. Выходите поголовно: Стихи // Там же. С. 24.
53. Два друга: Стихи // Муд. № 4. С. 19.
54. В разведку: Стихи // Там же. С. 25.
55. Где межи?: Стихи // Юуд. № 4 (18). С. 3.
56. Не позволим: Стихи // Чиж. № 12. С. 6.
57. Письмо Густава Мейера: Стихи / Рис. И. Шабанова. М.; Л.:! ОГИЗ (38).
58. Бегать. Прыгать/2-е изд. / Рис. Л. Вольпин. Л.: ОГИЗ; Мол. гвардия.
59. Октябрь/2-е изд. М.; Л.: ОГИЗ; Мол. гвардия (26).
60. Путешествие в Батуми: Стихи/Рис. Т. Глебовой. М.: ОГИЗ; Мол. гвардия.
61. Ковеая Буденного: Стихи / Рис. В. Курдова. М.: ОГИЗ; Мол. гвардия.
62. Подвиг пионера Мочпна: Стихи / Рис. В. Ермолаевой. М.: ОГИЗ; Мол. гвардия (21).
63. Кто?/2-е изд. М.: ГИЗ (35).
64. Рыбаки /2-е изд. М.; Л.: ОГИЗ; Мол. гвардия (34).
65. Зима кругом / 2-е изд. / Рис. Л. Вольпин. Л.: ОГИЗ; Мол. гвардия (27).
1932
66. Кто был Ленин: Стихи // Опт. № 5. С. 1.
67. Октябрята-леппнцы: Стихи // Там же. С. 3.
68. На посту: Стихи // Муд. № 5. С. 6.
69. По ленинским заветам: Стихи ЦЮуд. № 5 (19). С. 1.
70. Что это вы строите?: Стихи // Чиж. № 9/10. С. 1. Подписано: А. В.
71. Умный Петя: Стихи // Чиж. № 11/12. С. 1. В оглавлении: «Ученый Петя».
72. П. В. О. К обороне будь готов!: Стихи /Рис. Т. Глебовой. Л.; М.: ОГИЗ; Мол. гвардия.
1933
73. Два класса учителя Басса: Стихи // Ёж. № 1. С. 46.
74. «Кушай, кошка...»: Стихи // Чиж. № 1. С. 4.
75. Мышка: Стихи // Там же. С. 4.
76. Что кому?: Рассказ // Там же. С. 5.
77. На лыжах: Стихи // Там же. С. 17.
78. 4 хвастуна: Стихи // Еж. № 2/3. С. 41.
79. Пограничник: Стихи // Чиж. № 2/3. С. 1.
80. Не отдавай сорняку урожай: Стихи // Ёж. № 4. С. 13.
81. Приезжайте к нам: Стихи // Чиж. № 4. С. 1.
82. «Конь – колхозу верный друг...»: Стихи // Там же. 2 с. обл.
83. Меркульева К. и Гернет Н. Гвоздики: Расска8. Стихи А. Введенского // Чиж. № 5. С. 14.
84. «Встав сегодня...»: Стихи // Чиж. № 6. 2 с. обл.
85. Лето: Стихи // Там же. С. 1.
86. Сережа: Стихи // Чиж. № 8. С. 6.
87. Где ты живешь?: Стихи // Чиж. № 9. С. 1.
88. Мой конь стальной: Стихи // Чиж. № 12. С. 6.
1934
89. «Триста семьдесят ребят...»: Стихи // Ёж. М 2. С. 27,
90. Черный кот: Стихи // Чиж. № 2. С. 7.
91. Стихи о ветре: Стихи // Там жо. С. 12. 92 Река: Стихи // Чиж. № 3. С. 6.
93. Птички: Стихи // Там же. С. 15.
94. Лагерная песня: Стихи // Ёж. № 8. С. 8.
95. Бр. Гримм. Храбрый портной // Чиж. № 8, С, 1. (Сказки. 46).
96. Сережа Титов: Рассказ // Чиж. № 9. С. 6.
97. Метель: Стихи // Заранек С. Метель: Музыкальная инсценировка. М.; Л.
98. Кто?/3-е изд. Л.: Детгиз (35).
1935
99. Силач: Рассказ // Ёж. № 1. С. 28.
100. Снежные звери: Рассказ // Ёж. № 1. С. 11.
101. Бр. Гримм. Красная Шапочка // Там же. С. 17. (Сказки: 23).
102. Галка: Рассказ // Там же. С. 26.
103. В. Гауф. Маленький Мук/Пересказал А. Введенский // Ёж. № 2. С. 1.
104. Бр. Гримм. Соломинка, уголь и боб // Ёж, № 3. С, 1, (Сказки: 38).
105. Сны: Стихи // Ёж. № 4. С. 1.
106. Бр. Гримм. Семеро храбрецов // Там же. С. 14. (Сказки: 33).
107. Маша на паровозе: Рассказ // Ёж. № 5. С. 1.
108. Бр. Гримм. Волк и семеро козлят // Там же. С. 23. (Сказки: 3).
109. Зяблик: Стихи // Ёж. № 6. С. 18.
110. Бр. Гримм. Вшестером всю землю обойдем // Ёж № 7 С. 23. (Сказки: 5).
111. Маша в гостях у пионеров: Рассказ // Чиж. № 7. О, 1,
112. Бр. Гримм. Горшок каши // Там же. С. 6. (Сказки: 10),
113. Про яблоко, грушу и сливу, про смородину п малину: Рассказ // Чиж. № 8. С. 1.
114. Как Маша училась в школе один день: Рассказ // Чиж № 9. С. 2.
115. Бр. Гримм. Муж и жена // Ёж. № 10. С. 26. (Сказки: 28),
116. Как и я пошел в школу: Стихи // Ёж. Kt И. С. 31.
117. Володя Ермаков: Стихи / Рис. К. Кузнецова, М.: Детиздат.
118. Лето и зима: Стихи. Рис. В. Кобелева. Л.: Лепдетиздат.
119. Зима кругом. 3-е изд. Л.: Гос. изд-во дет. лит.
120. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм / Переплет, форзац, титул и заставки В. Зенькович. Л.: Лендетиздат.
1936
121. Щенок и котенок: Стихи // Чиж. № 1. С. 16.
122. Зима пришла: Стихи // Чиж. № 2. С. 26.
123. Катина кукла: Рассказ // Чиж. № 6. С. 1.
124. Утро: Стихи // Чиж. № 7. С. 22.
125. Лошадка: Стихи // ВВ. № 1. С. 3. (Ср. 8).
126. Как Маша на дачу поехала: Рассказ // ВВ. № з, (j# 2
127. Бр. Гримм. Заяц и еж // ВВ. № 4. С. 2. (Сказки: 15).
128. Катина кукла / Фотографии Г. И. Грачева. М.; Л.: Детиздат. (Ср. 123).
129. Кто?/4-е изд. Л.: Детиздат (35).
130. Лето и зима/2-е изд. М.; Л.: Детиздат (118).
131. Бр. Гримм. Бремепскио музыканты / Рис. К. Рудакова. М.; Л.: Детиздат. (Сказки: 2).
132. Бр. Гримм. Храбрый портной / Рис. В. Васильевой. М.; Л.| Детиздат. (Сказки: 46).
133. J5/>. Гримм. Храбрый портной/2-е изд. М.; Л.: Детиздат (132).
134. Бр. Гримм. Сказки/Рис. Е. Сафоновой. М.; Л.: Детнздат.
135. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм/2-е изд. М.; Л.: Детиздат (120).
136. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм / Переплет и ил. Е. Сафоновой. М.; Л.: Детиздат.
137. В. Гауф. Маленький Мук/Рис. Л. Мюльгаупта. М.; Л.: Детиздат (103).
1937
138. Сон: Стихи // Св. № 4. С. 14.
139. Теплоход: Стихи // Чиж. № 4. С. 24.
140. Часы в коробочке: Рассказ // Чиж. № 5. С. 4.
141. Щепок и котенок: Стихи. Рис. Е. Чарушина. М.; Л.: Детиздат (121).
142. О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке: Повесть/Рис. Е. Сафоновой. М.; Л.: Детиздат. (Ср. 7. 100, 107, 111, 114 и 126).
143. Бр. Гримм. Бремепские музыканты / 2-е изд. М.; Л.: Детиздат (131).
144. Бр. Гримм. Бременские музыканты. М.: Учпедгиз.
145. Бр. Гримм. Еж и заяц/Рис. Е. Сафоновой. М.: Детиздат. (Сказки: 15).
146. Бр. Гримм. Золотой гусь/Рис. Е. Редлих. М.; Л.: Детиздат. (Сказки: 17).
147. Бр. Гримм. Храбрый портной/2-е изд. / Рис. Б. Винокурова. М.; Л.: Детиздат. (Сказки: 46).
148. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм/2-е изд. И.; Л.: Детиздат (120).
149. Бр. Гримм. Сказки братьев Грнмм/2-с изд. М.; Л.: Детиздат (136).
1938
150. Забила Н. Ивасик-танкист: Стихи/Пер. с укр. А. Введенского // Чиж. № 4. С. 1.
151. Бр. Гримм. Малепыше человечки // Чиж. № 11. С. 23. (Сказки: 25).
152. Бр. Гримм. Соломинка, уюль и боб / Рис. Е. Ребиковой. М.: Детиздат. (Сказки: 38).
153. То жe/2-е изд. (152).
154. То же/3-е изд. (152).
155. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм. Пятигорск: Крайведиздат (136).
1939
156. Мама заболела: Рассказ // Чиж. № 3. С. 8 (Ср. 142).
157. Первое Мая и девочка Мая: Рассказ // Чиж. № 4. С. 10. (Ср. 142).
158. Осепь: Стихи // Чиж. № 9. С. 24.
159. Карусель: Стихи // Чиж. № 10. С. 7.
160. Забила Н. Ивасик-танкист // Забила И. Про всех; Стихи. М.: Детиздат. С. 11 (150).
161. Заячий домик: Сказка: Стихи // Якубович Г. С. Прятки. М. С. 3.
162. Самый счастливый день: Рассказ/Рис. П. Глухова. Одесса: Детиздат УССР.
163. Бр. Гримм. Сказки братьев Гримм. [Архангельск]: Арх-гиз (136).
164. Бр. Гримм. Сказкп братьев Грпмм. М.; Л.: Детиздат.
1940
165. «Если бы...»: Стихи // Чиж. № 2. С. 1.
166. Письмо бабушке: Стихи // Чиж. № 4. С. 5.
167. На дачу: Стихи // Чиж. № 5. С. 18.
168. Песенка машиниста: СТИХИ //Чиж. № 6. С. 4.
169. Рыбак: СТИЛИ // Чиж. № 7/8. С. 20.
170. СТИХИ про орла, про лису, про медведя: Стихи // Чиж. № 9. С. 16.
171. «Шел отряд октябрят...»: Стихи // Сборник материалов ко дню 1 Мая. М.: Центральный дом художественного воспитания детей.
172. Октябрята: Стихи // Там же.
173. Весва: Стихи // Сборник стихов, рассказов, сказок для детей исельпого возраста. Сталино. (См. 12).
174. «Кушай, кошка...» // Там же (74).
175. Черный кот: Стихи // Там же (90).
176. Люсипа книжка: Стпхп / Рис. В. Зеньковпч. М: Детиздат.
177. Наташа и Пуговка. Первое Мая и девочка Мая: Рассказы/Рис. И. Дайца. Киев: Детиздат УССР (157; ср. 142).
178. Стихи /Рис. В. Вакидина. ML; Л.: Детиздат.
179. Bp. Гримм. Горшок каши/Рис. Е. Ребиковой. М.: Детиздат. (Сказки: 10).
180. Бр. Гримм. Сказкп. М.; Л.: Детгиз. (Сказки: 2, 27, 33).
1941
181. А ты?: Стихи // Чиж. № 2. С. 7.
182. Кот, петух и лиса: Стихи // Книжка Театр: Сказки... М. С. 2.
183. Лиса, заяц и петух: Стихи // Там же. С. 8.
184. А ты?: Стихи/Рис. В. Коновалова. М.; Л.: Детиздат (181).
185. Лето: Рассказы и стихи/Рис. П. Кустова. М.; Л.: Детиздат.
186. Бр. Гримм. Бременские музыканты / Автолитографии А. Яроцкого. М.: Детиздат. (Сказки: 2).
187. Лето: Стихп // Детский калепдарь, 1943. М.: Изд. полиграф, фабрики Москворецкого райпромтреста (85).
188. А ты? Стихи //Там же (181).
1943
189. А ты?: Стихи // Родина зовет: Сборник для художественного чтепия на вечерах и утренниках школьной самодеятельности. М.: Центральный дом художественного воспитания детей.
190. А ты?/2-е изд. /Рис. И. Кулешова. М.: Изд. Москворецкого райпромтреста (Ср. 181).
1944
191. А ты? /3-е изд. Ил. А. Воровской. М.: Сов. график. (Ср. 181).
1945
192. Загадка: Стихи // Детям: Эстрадный сборник для детской художественной самодеятельности. М.; Л.: Искусство.
– Детям: Сборник литературно-художественных произведений для детской художественной самодеятельности / 2-е изд., дораб. М.; Л.: Искусство. (См. 185).
193. Зима кругом: Стихи // Там же (15).
194. А ты?: Стихи // Там же (181).
1947
195. А ты?: Стихи // В час досуга: Сборник для школьной самодеятельности. Омск: Омское гос. изд-во (181).
196. Бр. Гримм. Сказки // Ил. К. Рудакова. М.; Л.: Детгиз. Фамилия Введенского отсутствует.
1949
197. А ты?: Стихи // Пионерская эстрада: Сборник репертуара для детской самодеятельности. М.; Л.: Искусство (181).
198. А ты?: Стихи // Пионерская эстрада: Материалы для художественной самодеятельности. Рига: Латгосиздат (181).
1950
199. Бр. Гримм. Сказки. М.: Учпедгиз.– Издание для слепых.
1956
200. Кто?: Стихи/Рис. Л. Юдина. М.: Детгиз (35).
201. О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке: Повесть/Рис. Н. Кнорринг. М.: Детгиз (142).
1958
202. Бр. Гримм. Пряничный домик/Рис. Б. Калаушина. Л.» Детгиз (Сказки: 32).
1959
203. Володя Ермаков: Стихи / Рис. И. Вру ни. М.: Детгиз (117).
1960
204. Володя Ермаков: Стихи // Веселый театр. М.: Детгиз (il7).
205. Когда я вырасту большой: Стихи/Рис. Н. Устинова. М.: Детгиз.
1961
206. Машина песенка: Стихи // Звездочка: Альманах для дошкольников. № 16. Л.: Детгиз. С. 2. (Ср. 142).
1962
207. Дождик! Дождик!: Стихи/Рис. И. Бруни. М.: Детский мир. (Ср. 185).
1964
208. Дождик! Дождик!: Стихи. М.: Малыш (207).
1966
209. Песня машиписта: Стиха/Худож. Г. Розинене. M.i Малыш (Ср. 168).
210. Сны: Стихи/Рис. Д. Хайкина. М.: Дет. лит. (105).
1968
211. Художники и писатели: Рассказ // Детская литература. № 9. С. 16 (16).
212. Сны: Стихи // Жуковская Р. И., Пеньевская Л. П. Хрестоматия для детей младшего школьного возраста. М.: Просвещение (105).
1975
213. О рыбаке и судаке: Стихи /Худож. Г. И. Яснинский, Л.1 Художник РСФСР. (Ср. 178).
1976
214. Щенок и котенок: Стихи / Рис. Е. Чарушина. Л,: Художник РСФСР (141).
1977
215. Река: Стихи/Рис. В. Бродского. Л.: Художник РСФСР (92).
216. Сны: Стихи/Рас И. Паховой. М.: Дет. лит. (105),
217. Бр. Гримм. Бременскиа музыканты / Худож. К. Рудаков. М.: Художник РСФСР (131).
218. Бр. Гримм. Сказки / Рис. Н. Гольц. М.: Дет. лит.
219. Бр. Гримм. Горшок каши / Рис. Т. Соловьевой. Л.: Дот, лит. (Сказки: 10).
220. Сказка о четырех котятах и четырех ребятах: Стихи // Мурзилка, Кг 5. С. 13.
Приложение 1
СКАЗКИ БРАТЬЕВ ГРИММ, ПЕРЕСКАЗАННЫЕ ВВЕДЕНСКИМ
|
1. Братец и сестрица 2. Бременские музыканты 3. Волк и семеро козлят 4. Всякий сброд 5. Вшестером всю землю обойдем 6. Выгодное дело 7. Ганс и счастье 8. Гензель и Гретель 9. Глупый Ганс 10. Горшок каши 11. Госпожа Метелица 12. Два странника 13. Догадливая Гретель 14. Доктор Всезнайка 15. Заяц и еж 16. Заячий домик 17. Золотой гусь 18. Золушка 19. Иорипда и Иорингель 20. Королек и медведь 21. Котомка, шляпенка и рожок 22. Кошка и мышка 23. Красная Шапочка 24. Лиса и гуси |
25. Маленькие человечки 26. Мальчик-с-пальчик 27. Молодой великан 28. Муж и жена 29. Найденыш 30. Одноглазка, Двуглазка и Триглазка 31. О человеке, который страха не знал 32. Пряничный домик 33. Семеро храбрецов 34. Семь воронов 35. Синяя свечка 36. Снегурочка 37. Сова 38. Соломинка, уголь и боб 39. Столик накройся, золотой осел и дубинка из мешка 40. Стоптанные башмаки 41. Три брата 42. Три пряхи 43. Три счастливчика 44. Три человечка в лесу 45. Умная Эльза 46. Храбрый портной 47. Чертов чумазый брат 48. Чорт с тремя волотыми волосками 49. Шиповничек |
Приложение 2
СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКОВ ВВЕДЕНСКОГО
12. Летняя книжка: Стихи.
Весна. – Зяблик (см. 109). – Дятел. – Рыбак (см. 169). – Осень (см. 158).
30. Ветер: Стихи.
Лодка. – Ветряная мельница. – Воздушный шар. – Ураган (ср. 91).
118. Лето и зима: Стихи.
Зяблик (см. 109). – Сны (105). – Ветряпая мельница (см. 30).– Воздушный шар (см. 30). – Река (92). – Зима кругом (15).
178. Стихи.
Кто? (5). – Зима кругом (15). – Щенок и котенок (121). – О рыбаке и судаке (ср. 205). – Загадка. – Воздушный шар (см. 30). – Сны (105). – Колыбельная (ср. 142). – Пошел я в школу первый раз: Из В. Бычко: Пер. с укр.
185. Лето: Рассказы и стихи.
О том, как Петя и Катя на дачу поехали, – Прощай, город! – Рассказ про поезд, – Песня машиниста (168). – Рассказ о том, как они приехали. – Стихи про орла, про лису, про медведя (170). – Рассказ про сад и город Ленинград. – Песня птиц. – Рассказ о том, как Петя чуть не утонул. – Когда я вырасту большой. – Рассказ о том, как они рыбу ловили. – Стихи о рыбаке. – Рассказ про сенокос и лошадь. – Песенка о лошадке. – Рассказ о паровозах. – Загадка (см. 178).–Рассказ о паре и пожаре. – Песенка о дожде. – Рассказ про гром, про молнию, про дождь.– Утренняя песенка. – Рассказ про их поездку в лес. – Стихи про их поездку в лес. – Рассказ про осень.– Последние стихи.
205. Когда я вырасту большой: Стихи.
Когда я вырасту большой (см. 185). – Песня машиниста (168). – Кто? (5). – Загадка (см. 178). – Весна (см. 12). – Река (92). – Лодка (см. 30). – Зяблик (109). – Стихи о рыбаке (см. 185). – Ураган (см. 30). – Сны (105). – О рыбаке и судаке (см. 178). – Коля Кочин (9). – Путешествие в Крым (см. 185). – Утренняя песенка (см. 185). – Рыбак (169). – Стихи про поездку в лес (ср. 185).– Осень (158). – Последние стихи (см. 185).
87. Александров А. «В широких шляпах, длинных пиджаках...»: Поэты ОБЭРИУ // День поэзии. 1988. Л., 1988. С. 229-231.
88. Александров А. Кто? и Лето Александра Введенского // Детская литература. 1968. № 9. С. 14-16.
89. Александров А. ОБЭРИУ: Предварительные заметки // Ceskoslovenska rusistica. 1968. N. 5. S. 296-303.
То же / R. Messina // Rassegna sovietica. 1971. N. 4. P. 188-
90. Александров А. Стихотворение Николая Заболоцкого «Восстание» // Русская литература. 1966. № 3. С. 190-193.
91. Александров А. Ученик Мельхиседека: О жизни и творчестве Александра Введенского // Звезда. 1989. № 10. С. 177-180.
92. Александров А., Максимов М. Александр Введенский // Смена. 1990. 14 апр.
93. Александров А., Мейлах М. Творчество Александра Введенского // Материалы XXII научной студенческой конференции (№ 21). С. 105-109.
То же / Пер. R. Messina // Rassegna sovietica. 1972. N 1/2. P. 223-225.
94. Арндт M. «ОБЭРИУ» // Грани. № 81. 1971. С. 45-64.
95. Асеев Н. Сегодняшний день советской поэзии // Красная новь. 1932. Кн. 2. С. 159-172.
96. Бахтерев И. В магазине старьевщика // Родник.– Рига 1987. № 12. С. 52.
97. Бахтерев И. Когда мы были молодыми: Невыдуманный рассказ // Воспоминания о Н. Заболоцком / Изд. 2-е, доп. М.: Сов. писатель, 1984. С. 57-100.
98. [Бахтин В., Лурье А.] Введенский... // Писатели Ленинграда: Биобиблиогр. справочник. 1934-1981 / Авторы-сост. B. Бахтин и А. Лурье. Л.: Лениздат, 1982. С. 60.– См. также М 175 (рец).
99. Блюмбаум А.Б., Морев Г.А. «Ванна Архимеда»: К истории несостоявшегося издания // Wiener Slawistischer Alrca– nach. Bd. 28. 1991. S. 263-269.
100. Ванталов Б. Море и тетрадь // Транспонанс. 1980. № 2 (6). С. 42-46.
101. Введенский... // Лит. энциклопедический словарь. – М.: Сов. энциклопедия, 1987. С. 569.
102. [Витман А.М., Оськпна Л.Г.] Введенский... // Советские детские писатели: Биобиблногр. словарь (1917-1957) / Сост. А. М. Витман и Л. Г. Оськина. М.: Гос. изд-во детской литературы, 1961. С. 73.
103. Герасимова А. [Вступит, заметка] // Юность. 1988. № 9. C. 90.
104. Герасимова А. Два стихотворения // Дружба народов. 1988. № 7. С. 175.
105. Герасимова А. ОБЭРИУ: Проблема смешного // Вопр. литературы. 1988. № 4. С. 48-79.
106. Герасимова А. Примечания // Радуга. – Таллинн, 1988. № 9. С. 40-48.
107. Герасимова А. Проблема смешного в творчестве обэриутов: Автореф. канд. филолог, наук. – М.: Изд-во МГУ, 1988.
108. Герасимова А. Суд ушел // Памир. 1989. № 1. С. 128-129.
109. Гильдебрандт О.Н. М.А. Кузмин/Предисл. и коммент. Г. А. Морева; Публ. и подг. текста М. В. Толмачева // Лица: Биограф.-альманах. Вып. 1. М.; СПб., 1992. (В печати).
110. Глоцер Вл. [Вступит, слово] // Новый мир. 1987. № 5. С. 212.
111. Глоцер Вл. ОБЭРИУ // Лит. энциклопедический словарь. М.: Сов. энциклопедия, 1987. С. 257-258.
112. Грибанов А. Стэнфордские исследования по славистике // Русская мысль. 1988. 24 июня (Лит. прил. № 6). С. IV-V. – См. № 160.
113. Друскин Я. Вблизи вестников / Сост., ред. и предисл. Г. Орлова. Washington: Н.A. Frager, 1988.
114. Друскин Я.С. Звезда бессмыслицы. (Готовится к изд.).
115. Друскин Я.С. Стадии понимания // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 15. – Wien, 1985. S. 405-413.
116. Друскин Я.С. Чинари // Ibid. S. 381-403.
117. Друскин Я.С. То же / Публ. Л. Друскиной // Аврора. 1989. № 6. С. 103-115.
118. Друскина Л. Было такое содружество // Там же. С. 100-102.
119. Дымшиц А. С Маяковским // Дымшиц А. Звенья памяти: Портреты и зарисовки / Изд. 2-е, доп. М.: Сов. писатель, 1975. С. 11-29.
120. Елагин И. Память / Подг. текста Е. Витковского // Ново-Басмаппая, 19. 1990 (М 18). С. 721.
121. Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс: Театр абсурда – реальный театр: Прочтение пьесы «Елизавета Бам» // Kussian Literature. 1990. Vol. XXVII. N. 1. P. 21-40.
122. Жукова Л. Эпилоги. Кн. 1. New York: Chalidze Publ, 1983. С. 162, 184, 222-227, 264.
123. Заболоцкий H. История моего заключения. М.. 1991. С. 8.– (Б-ка «Огопёк». N° 18).
124. 3 а б о л о ц к и й II. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1983-С. 249, 383-385, 455, 521-524, 625, 635-636, 641.
125. Иоффе И., Железное Л. Дела литературные: (О чи-парях) // Смена.-Л., 1927. 3 анр.
126. Й о в а н о в и ч М. А. Введенский – пародист: К разбору Елки у Ивановых // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 12.-Wien, 1983. S. 71-86.
127. Каверин В. В старом доме // Звезда. 1971. № 10. С. 143-144.
128. Казак В. Введенский... // Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917 года /Пер. с нем. Е. Варгаф-тпк и И. Бурихина. Лондон: Overseas Publ. Interchange, 1988. С. 154-156.
129. Казак В. Обэриу // Там же. С. 543-545.
130. К о б р и н с к и й А. А. Некоторые проблемы поэтики Александра Введенского // Поэзия русского и украинского авангарда: История, поэтика, традиции (1910-1990 г..): Тез. докл. Всесоюзн. пауч. конф. Херсон: Херсонский гос. пед. ин-т, 1990. С. 94–96.
131. Кобринский А. А., Мейлах М. Б. Введенский и Блок: Материалы к поэтической предыстории ОБЭРИУ // Блоковский сборник. X. (Учен. зап. Тарт. гос. ун-та. Вып. 881).-Тарту. 199.1 (1991). С. 72-81.
132. Констриктор Б. Открытие Летербурга // Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тез. и материалы конф. 15-17 мая 1990 г. Л.: Музей Анны Ахматовой в Фонтаппом Доме. 1990. С. 108-109
133. Констриктор В. Открытие Летербурга: Историческая тема у обэриутов // Сумерки. № 9.-Л., 1990. С. 100-106.
134. Констриктор Б. Эра ментальных путешествий // Поэзия русского и украинского авангарда (М 130). С. 3.
135. Констриктор Б. То же // Транспонанс. 1982. № 2 (12).
136. К о н с т р и к т о р Б. То же // Авангардисты в Херсоне. Ч. II. Приложение к газ. «Трибуна». Херсон, 1990.
137. К[р ы ж и ц к и й] Г. Футуризм // Жизнь искусства. 1923. № 27. С. 14-15.
138. Кузьминский К. К. Vermidea. Червеобразные. В поисках червя // У голубой лагуны: Антология новейшей русской поэзии: В 5 т. /Кузьмипский К. К. и Ковалев Гт Л. (сост.).-Ньютон-вилл: Ориентал Резерч. 1983. Т. 4А. С. 30-35.
139. Левин И. Мир вымышленный и мир созданный // Континент. № 24. – Париж, 1980. С. 271-275.
140. Левинтон Г.А., Смирнов И.П. «На поле Куликовом» Блока и памятники Куликовского цикла // Куликовская битва и подъем национального самосозпапия. Л.: Наука, 1979.-(Тр. Отд. древнерус. лит. Т. XXXIV). С. 72-95.
141. Лесная Л. Ытуеребо // Красная газета: Веч. вып. 1928. 25 янв.
142. Л и п а в с к а я Т. Встречи с Николаем Алексеевичем и его друзьями // Воспоминания о Заболоцком (№ 97). С. 47-56.
143. Л и п а в с к и й Л. Из разговоров «Чинарей» / Публ. Л. Друскиной // Аврора. 1989. № 6. С. 123-131.
144. Л ип а в с к и й Л. Разговоры. (Готовится к изданию).
145. Лихачев Д.С. Из комментария к стихотворению А. Блока «Ночь, улица, фонарь, аптека» // Русская литература. 1978. № 1. С. 186-188.
146. Малевич К. О поэзии // Изобразительное искусство: Журн. Отд. изобр. искусств КНП. № 1. – Пб., 1919. С. 31-35.
147. Малевич К.С. Письма к М.В. Матюшину / Публ. Е.Ф. Ковтуна // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л.: Наука, 1976. С. 177-195.
148. Маршак С. Письмо Л.К. Чуковской. 14 августа <1928> // Маршак С. Собр. соч.: В 8 т. М.: Худож. лит., 1972. Т.8. С. 108.
149. М а ц у е в Н. Введенский... // Мацуев Н. Русские советские писатели: Материалы для биогр. словаря. 1917–1967. M.i Сов. писатель, 1981. С. 47.
150. Мейлах М. Александр Введенский // Russian Literature Triquarterly. N 11. 1975. P. 479-480.
151. Мейлах М. Возвращение обэриутов // Красное впамя.-Даугавпилс, 1988. 27 дек. С. 6.
152. Мейлах М. Даниил Хармс: Anecdote posthuma // Учебный материал по теории литературы: Жанры словесного текста: ; Анекдот.– Таллинн: Таллиннский пед. ин-т, 1989. С. 53-58.
153. Мейлах М. Даниил Хармс: Anecdota posthuma: (Посмертные анекдоты Даниила Хармс а) // Русская мысль. 1989. |23 июня (Лит. прил. № 8). С. X-XI.
154. Мейлах М. Заметки о театре обэриутов // Театр. 1991. № 11. С. 173-179.
155. Мейлах М. К публикации Элегии Александра Введенского в «Новом мире» // Русская мысль (Лит. прил. № 8). С XVI,-См. М 70.
156. Мейлах М. Малевич и обэриуты // (В печати).
157. Мейлах М. Некоторое количество разговоров Александра Введенского // Лит. обозрение. 1992. (В печати).
158. Мейлах М. Несколько слов о Куприянове и Наташе Александра Введенского // Slavica Hierosolymitana. Vol. III. 1978. P. 252-257.
159. Мейлах М. To же // Искусство Ленинграда. 1990. № 5. С. 68-70.
160. Мейлах М. О «Елизавете Вам» Даниила Хармса: Предыстория, история постановки, пьеса, текст // Stanford Slavic Studies. Vol. 1. 1987. P. 163-246. – См. также № 112 (рец.).
161. Мейлах М. О поэме Александра Введенского Кругом возможно Бог // Эхо. 1978. № 2. С. 137-141.
162. Мейлах М. То же // Лабиринт/Экспентр. № 3. 1991. С. 174-177.
163. Мейлах М. Последнее произведение Александра Введенского // Литератор. 1991. № 20 (74). С. 5.
164. Мейлах М. Потец Александра Введенского // Даугава, 1990. № 10. С. 106-107.
165. Мейлах М. Предисловие // Введевский А. Полное собрание сочинений {№ 72). Т. 1. С. IX-XXXIII.
166. Мейлах М. Примечания // Там же. Т. 2. С. 261-362.
167. Мейлах М. Русский довоенный театр абсурда: К пятидесятилетию пьесы Александра Введенского Ёлка у Ивановых // Ново-Басманная, 19. 1990. С. 356-365.
168. Мейлах М. Сематический эксперимент в поэтической речи // Russian Linguistics. 1974. Vol. I. N 3/4. P. 271-276.
169. Мейлах М. To же // Russian Literature. 1978. Vol. VI. N 4. P. 389-395.
170. Мейлах М. Четыре описания Александра Введенского: Заметки к построению обэриутской онтологии // Вестник новой литературы. № 4. 1991. (В печати).
171. Мейлах М. Шкап и колпак: Фрагмент обэриутской поэтики // Тыняновский сборник: Четвертые тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 181-193.
172. Мейлах М. Mythopoesis oberiutiana: Заметки к построению обэриутской (мифо)почтики // Пятые тыняновские чтения: Тез. докл. и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1990. С. 36-38.
173. Назаров В., Чубукин С. Последний из ОБЭРИУ // Родник. – Рига, 1987. № 12. С. 39, 54.
174. Неслухов П. Черповики к Введенскому // Часы. № 5. – Л., 1977. С. 177-215.
175. Нехотин В. Летопись ленинградской литературы // Вопросы литературы. 1984. № 1. С. 213-219. – См. № 98.
176. Никольская Т. Введенский... // Краткая литературная энциклопедия. М.: Сов. энциклопедия 1978. Т. 9. Ст. 181.
177. Никольская Т. [Введенский] // Памятные книжные даты, 1984. М.: Книга, 1984. С. 198-199.
178. [Никольская Т.] Орден Заумников // Russian Literature. 1987. Vol. XXII. N 1. P. 85-96. – Статья ошибочно подписана: С. Сигов.
179. Нильвич Л. Реакционное жонглерство: (об одной вылазке литературных хулиганов) // Смена. – Л., 1930. 9 апр.
180. Нутрихин А. Звучат рассказы Александра Введенского // Телевидение. Радио: Ленинград / Программы передач. 1988. № 25. 18 июня.
181. ОБЭРИУ // Афиша Дома Печати. Л., 1928. № 2. С. 11-13. – Перепечатано М. Арндтом (Грани. № 81) и R.R. Milner-Gulland (“Left Art” in Leningrad. P. 65-70). – См. № 260.
To же / Пер. R. Messina // Rassegna sovietica. 1971. N 4. P. 181-187.
182. Олейников H. Пучина страстей: Стихотворения и поэмы / Вступит. ст. Л.Я. Гинзбург и А.Н. Олейникова; Сост., подг. текста и примеч. А.Н. Олейникова. Л.: Сов. писатель, 1991.
183. Олейников Н.М. Стихотворения / Вступит. ст. Л. Флейшмана. – Bremen: K-Presse, 1975.
184. Пазухин Е. Покаяние Художника // Митин журнал. № 7. – Л., 1986. С. 195-207.
185. Пантелеев Л. Из старых записных книжек (1924-1947) // Пантелеев Л. Приоткрытая дверь...: Рассказы. Очерки. Разговор с читателем. Из старых записных книжек. Л.: Сов. писатель, 1980. С. 443.
186. Пантелеев Л. Маршак в Ленинграде // Пантелеев. Л. Избранное. Л.: Худож. лит., 1967. С. 466-523.
187. Петров В. В мире гость // Аполлонъ-77 (№ 9). С. 21.
188. Полякова С. В. Аптисравнеиня и сравнения Введенского // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 24.– Wien, 1989. S. 87-89.
189. Полякова С. В. Творчество Олейникова // Russian Literature Triquarterly. N 23. 1990. P. 327-355.
190. Порет А. Воспоминания о Данииле Хармсе // Панорама искусств. М.: Сов. художник, 1980. Вып. 3. С. 345-359.
191. Порет А. Рассказы о Данииле Хармсе // Там же. (В печати).
192. Радов Е. «...Я вижу искаженный мир» // Полярная звезда. 1990. № 3. С. 65-66.
193. Радов Е., Никитаев А. Поэзия и судьба: Творческий путь Александра Введенского // В мире книг. 1987. № 6. С. 65 -67.
194. Рахтанов И. «Ёж» и «Чиж» // Рахтанов И. Па широтах времени: Рассказы и очерки. М.: Сов. писатель 1973. С. 389-423.
195. Ревзина О.Г. Качественная и функциональная характеристика времени в поэзии А.И. Введенского // Russian Literature. 1978. Vol. VI. N. 4. P. 397-401.
196. Ревзина О.Г., Ревзин И.И. Семиотический эксперимент на сцене: Нарушение постулата нормального общения как драматургический прием // Труды по знаковым системам. Т. V.-Тарту, 1971. (Учен. зап. Тарт. гос. уп-та. Вып. 284).-С. 232-254.-
197. Рыклин М. Тела террора: Тезисы к логике насилия // Бахтинский сборник. Вып. I.– М.: Прометей, 1990.– С. 63. 76.
198. Сажин В.Н. «...сборище друзей, оставленных судьбою» // Тыняновский сборник: Четвертые тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 194-201.
199. Сажин В.Н. «Чинари» – литературное объединение 1920–1930-х годов: Источники для изучения // Четвертые тыняновские чтения: Тез. докл. и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1988. С. 23-24.
200. Семенов Б. Далёкое – рядом // Нева. 1979. № 9. С. 180-185.
201. Семенов Б. Поэт Александр Введенский // Семенов В. Время моих друзей: Воспоминания. Л.: Лениздат, 1982. С. 278-289.
202. Сигей С. Обэриуты // Транспонанс. № 17.– [Ейск], 1983!
203. Сигов С. Истоки поэтики «Обэриу» // Russian Literature. 1986. Vol. XX. N. 1. P. 87-96.
204. Синельников И. Молодой Заболоцкий // Воспоминания о Н. Заболоцком (№ 97). С. 101-120.
205. Слепнев Н. На переломе // Ленинград. 1930. № 1 (май). С. 1-4.
206. Степанов Н. Из воспоминаний о Н. Заболоцком // Воспоминания о Н. Заболоцком (№ 97). С. 157-178.
207. Сурис Б. Неизвестное об известном // Творчество. 1990. № 12. С. 8-11.
208. Таршис Н., Констриктор Б. Историческая тема у обэриутов // В спорах о театре: Сб. науч. трудов. СПб.: Российский ип-т истории искусств. 1992. С. 103-117.
209. Терентьев И. Письмо И.М. Зданевичу. 5 февраля 1924 // Терентьев Игорь. Собр. соч. / Сост., подг. текста, биогр. справка, вступ. статьи и коммент. М. Марцадури и Г. Никольской. – Bologna: S. Francesco, 1988. – С. 404.
210. Терентьев И. Письмо А.Е. Крученых. 23 декабря 1923 // Там же. С. 400.
211. Толмачев Д. Дадаисты в Ленинграде // Жизнь искусства. 1927. № 44 (1 ноября). С. 14.
212. ТРИ ЛЕВЫХ ЧАСА // Красная газета: Веч. вып. 1928. 22 янв. – См. также № 181.
213. То же // Там же. 1928. 24 янв.
214. Туфанов А. Заумный Орден // Туфанов Л. Ушкуйники / Сост. Ж.-Ф. Жаккар и Т. Никольская. – Berkeley Slavic Specialties, 1991. (Modern Russian Literature And Culture: Studies And Texts. Vol. 27). C. 176-180. – См. также с. 25 и 38-40.
215. Улановская Б.Ю. Достоевский и творчество поэтов Объединения реального искусства. – Доклад, прочитанный на I конференции «Достоевский и мировая культура». Ленинград, Музей-квартира Ф.М. Достоевского, 1974. – См. также № 216.
216. Улановская Б. «Может ли солнце рассердиться на инфузорию?» // Часы. № 44. Л., 1983. С. 183-200.
217. Устинов А. Б. Дело Детского сектора Госиздата 1932 г.: Предварительная справка // Михаил Кузмин и русская культура XX века (.№ 132). С. 125-136.
218. Утро ленинградских поэтов левого фланга // Театры и зрелища. № 1 (Жизнь искусства. 1927. № 1. Приложение). С. 2, 13-14.
219. Филиппов Г.В. О традициях Достоевского в советской поэзии 20-30-х годов: (Капитан Лобядкпп и обэриуты) // Научная конференция, посвященная 150-летию со дня рождения Ф. М. Достоевского и Н. А. Некрасова: Кратк. содержание докладов. Новгород, 1971. С. 20-22.
220. Флейшман Л.С. Маргиналии к истории русского авангарда: (Олейников, обэриуты) // Олейников Н.М. Стихотворения (№ 183). С. 3-18.
221. Флейшман Л.С. Об одном загадочном стихотворении Хармса // Stanford Slavic Studies. Vol. I. 1987. P. 247-258.
222. Хармс Д. Письма А.И. Пантелееву / Публ. и примеч. Е. Прицкера // Русская мысль. 1990. 6 июля (Лит. прил. № 10). С. XIII.
223. Хармс Д. То же / Публ. и примеч. А.Б. Устинова // Михаил Кузмин и русская культура XX века (Л? 132). С. 131-134.
224. Хармс Д. Письма к друзьям / Публ. А. Александрова // Вопросы литературы. 1973. № 11. С. 302-304.
225. Хармс Д. Собрание произведений / Под ред. М. Мейлаха и Вл. Эрля. Bremen: Kafka-Presse, 1978. Кн. 1-2; 1980. Кн. 3; 1988. Кн. 4; Кн. 5-6. (В печати). Кн. 7-9 (Готовятся к изданию).
226. Хармс Д. «Мы жили в двух комнатах...»; «Я один...» / Публ. Ж.-Ф. Жаккара // Русская мысль. 1988. 24 июня (Лит. прил. № 6). С. XI.
227. Чертков Л. Н. Обэриуты // Краткая лнтературная энциклопедия. М., 1968. Т. 5. Ст. 375.
228. Чубах а II. Поэзия не манпая кагаа... // Наш дом: Вестник МЖК. – Л., 1991. № 17 (84). С. 4.
229. Чуковская Л.К. В лаборатории редактора / Изд. 2-е, испр. и доп. М.: Искусство, 1963. С. 219-334.
230. Шварц Е. Живу беспокойно: Из дневников / Сост., подг. текста и примеч. К. Н. Кириленко. Л.: Сов. писатель, 1990. С. 244, 367, 512.
231. Юдина М.В. Создание сборника песен Шуберта // Мария Вениаминовна Юдина: Статьи. Воспоминания. Материалы/ Сост. подг. текста и примеч. А. М. Кузнецова. М.: Сов. композитор. 1978. С. 269-271.
232. Alexandrov A. Ignavia // Svetova literalura. Prana, 1968. R. XIII. N 6. S. 170-173.
233 Baran H. Oberiuty // Handbook of Russian Literature/ V. Terras, ed. – Yale Univ. Press, 1985. P. 312.
234. Brown С. Russia’s Lost Literature of the Absurd: A Review // Slavic and East European Journal. 1973. Vol. XVII. N. 3. P. 338-339. – CM. № 77.
235. Cheron G. Mixail Kuzmin and the Oberiuty: An Overview // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 12. – Wien, 1983.-S. 87-101.
236. Drawicz A. Aleksandr Vvedenskij. Izbrannoe...: [A Review] // Zeitschrift für slavische Philologie. 1977. Bd. XXXIX. N. 2. S. 429-431. – См. № 71.
237. Drawicz A. Gra: Poezja «Oberiut6w» i wczesnego Zabo-lockiego // Drawicz A. Zaproszenie do podr6zy. Krak6w, 1974. S. 118-140.
238. Drawicz A. «U» dla zabawy // Wsp61czesno§6. Warszawa, 1964. R. IX. Nr. 173. S. 5.
239. E г о n z B. Das nfirrische Treiben des Todes // Die Zeit. 1988. N. 30. 22. Juli. S. 37.
240. Feldman G. Revolutionist Experiments: [Russia’s Lo Literature of the Absurd: A Review] // New Leader. New Yor 1972. Vol. LV. N. 4. P. 18-20.– См. M 77.
241. Giaquinta R. I poemi drammatici di Aleksandr Vveden skij Mlnin i Poiarsktf e Krugom vozmoino Bog // ADV.зН dell facolta’di lingue e letterature stranniere di Ca’Foscari. 1983. Vo XXII. N. 1/2. P. 67-81.
242. Giaq"uinta R. Su alcuni aspetti del teatro OBERIU/ Ibid. 1982. Vol. XXI. N. 1/2. P. 85-97.
243. Gib i an G. Daniil Kharras and Alexander Vvedensky/ Russia’s Lost Literature of the Absurd (A7. 77). P. 3-38.
244. Ivanov V. V. La zaum’ e il teatro dell’assurdo di Chle" nikov e deqli Oberiuty // II Verri: Rivista di letteratura. 1983. N 2 /30. P. 28-49.
245. Jaccard J.-Ph. Daniil Harms: Bibliographie // Cahiers du monde russe et soviétique. 1985. Vol. XXVI. N 3/4. P. 493-552.
246*. Kasack W. Absurder Samizdat // Neue Ziiricher Zeitung. 1974. 14. Aug.
247. Kasack W. Aleksandr Vvedenskij // Aleksandr Vvedenskij. Izbrannoe (N. 71). S. 9-16.
248. Kasack W. Erganzungen zu A. Vvedenskij «Izbrannue», 1974 // Vvedenskij A. Minln i Poiarskij (N. 30). S. 45-47.
249. Kasack W. G. Gibian. Russia’s Lost Literature of th Absurd: [A Review] // Zeitschrift fiir slavische Philologie. 197 Bd. XXXVII. N. 2. S. 399-401,– См. № 77.
250. Kasack W. Oberiu // Kasack W. Lexikon der russischen Literatur ab 1917. Stuttgart, 1967. S. 267-268.
251. Kasack W. Oberiu – Eine fast vergessone literarische Vereinigung // Forschung und Lehre: Abschiedsschrift zu Johann Schbpfers Emeritierung und FestgruB zu seinera 65. Geburgstag. Hamburg: Slavisches Seminar, 1975. S. 292-296.
252. Kasack W. Vorwort // Alektandr Vvedenskij. Izbrannoe (N. 71). S. 5-6.
253. Kasack W. Vvedenskij // Kasack W. Lexikon der russischen Literatur... (N. 250). S. 438-439.
254. Law ton A. Vvedensky // Handbook of Russian Literature (N. 233). – P. 515.
255. Levin I. The Fifth Meaning of the Motor-Саг: Malevich and the Oberiuty // Soviet Union / Union Soviétique. 1978. Vol. V. Pt. 2 (Spec. iss.: Kazimir Malevich, 1878–1935–1978). P. 287-300.
256. Messina R. Gli Oberiuty // Rassegna sovietica. 1971. N 4. P. 176-180.
257. Meylakh M. An Unsuccessful Show / [Russia’s Lost Literature of the Absurd: A Review] // (Forthcoming). – См. № 77.
258. Milner-Gulland R.R. About Aleksandr Vvedensky // London Magazine. 1972/1973. Vol. XII. N. 5. P. 105-107.
259*. Milner-Gulland R.R. Kovarnye stichi: Notes on D. Charms and A. Vvedensky / [Nakhimovsky A. S. Laughter In the Void: A Review] // Essays In Poetics: Journal of the British New-Formalist School. 1981 Vol. IX. N. 1. P. 16-37. См. M 265.
260. Milner-Gulland R.R. “Left Art” in Leningrad: The OBERIU declaration // Oxford Slavonic Papers: New ser. 1970. Vol. III. P. 64-75.
261. Milner-Gulland R.R. Vvedensky’s Elegy // Slavonic and East European Review. 1970. Vol. XLVIII. N. 112. P. 424-425.
262. Müller B. Absurde Literatur in RuBland: Entstohung und Entwicklung. Miinchen: Otto Sagner, 1978. S. 95-117.– (Arbei-ten und Texte zur Slavistik. 19).
263. Müller B. Aleksandr Vvedenskij und sein tiofsinniger Unsinn // Vvedenskij A. Minin I Poiarski) (N. 29). S. 5-13.
264. Nakhimovsky A.S. About Vvedensky’s Conversations // Ulbandus Review. 1977. Vol. I. N. 1. P. 107-111.
265. Nakhimovsky A.S. Laughter In the Void: An Intro duction to the Writings of Daniil Charms and Alexander Vvedenskij. Wien, 1982.– (Wiener Slawistischer Almanach. S.-Bd. Ъ).-См. M 259 (a Review).
266. Pa со v ska I. Oberiu a detskd literalura // Zlaty maj: Casopis о detske literature. Praha, 1970. N. 3. S. 192-197.
267. Pollak S. Niepokoje poet6w: О poezji rosyjskiej XX wie-ku. Krakow, 1972. S. 164-172.
268*. Rakitin V. Malevich and Iukhuk // Malevich. Koln: Gale-rie Gmurzynska, 1978. P. 284-298.
269. Rausch B. (oder Urban P.?). KIcines biographisches Alphabet // Charms D. Falle / Hrsg. und iibers. von P. Urban. Zurich: Haffmans Verlag. 1984. S. 255-256.
270. Srairnov I. L’OBERIOU // Histoire de la litterature russe / Ouvrage dirig6 par E. Etkind et alt.– Le XXе sidcle: La Revolution et les ann6es vingt.– Paris: Fayard, 1989. P. 697-709.
271. S trad a V. Nota // Vaginov K. Bambocciata. Torino: Einaudi, 1972. P. 169-177.
272. Le tramway égaré: Art et poésie russes, 1900–1930: Textes choisis. Paris: Centre G. Pompidou, 1979.
273. Urban P. Nachwort // Vvedenskij A. Kuprianov and A’alaSa (N 73). S. 15-16.
274. V i s he v s к у A. Tradition in the topsy-tupsy world of parody: Analysis of two oberiu plays // Slavis and East European Journal. 1986. Vol. XXX. N. 3. P. 355-366.
275. Vvedenskij // Lexikon der Weltliteratur: Biographisch-bibliographisches Handworterbuch nach Autoren und anonymen Wer-ken/Hrsg. G. v. Wilpert/2. erw. Aufl. v. Stuttgart, 1975. Bd. 1. S. 1703.
276. Wolodźко A. Poeci z «Oberiu» // Slavia Orientalis. Warszawa, 1967. R. XVJ. N 3. S. 219-227.
277. Zaleska T. «Oberiu»: Gene/a koncepeji esztuki realnej // Proglad humanistyczny. Warszawa, 1988. R. XXXII. N. 10(277). S. 135-146.
Дополнения
302. Александров А. «Судеб сплетенье»: К 50-летию содпя смерти Даниила Хармса // Смена. – СПб., 1992. 1 февр. С. 3.
303. Александров А. Эврика обэриутов//Ванна Архимеда (М 281). С. 3-34.
304. Пахтерев И. В магазине старьевщика//Там же. С. 412-417. -Ср. № 96.
305. Бахтерев И. Встречи//Там же. С. 441-454.
308. Богомолов II. А. «Мы – два грозой зажженные ствола»: Эротика в русской поэзии – от символистов до обэриутов //Лит. обозрение. 1991. № 11. С. 63-65.
307. Вишневецкий И. О «Комедии города Петербурга»// Театр. 1991. № 11. С. 58-62.
308. [Вступ. заметка]//Северная Гилея (М 293). 1991. ’№ 12(14). С. 3.
309. Герасимова А. В эту рань в эту рань//Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 46-47.
310. Герасимова А. Уравнение со многими неизвестными: (личный язык Введенского как система знаков)//Московский вестник. 1990. № 7. С. 192-206.
311. Герасимова А. Г., Никитаев А. Т. Еще один текст Терентьеиа?//Русский литературный авангард (М 288). G. 245-247.
312. [Г рицина Е. И.] Елизавета Ивановна Грицина вспоминает/Лит. запись М. Вишневецкой и А. Герасимовой // Театр. 1991. № 11. С. 38-45.
313. Дело № 4246-32: Из истории 8аумной литературы/ [Предисл. и публ. И. С. Мальского]//Санкт-Петербургский Университет. 1991. № 32. 1 ноября-Сл. также № 325 и 333 (рец.).
314. (Друскин Я. С] [Записка Я. С. Друскина]//Русский литературный авангард (.№ 288). С. 250-252.
315. Друскин Я. Коммуникативность в творчестве Александра Введенского/ [Вступ. заметка и публ. Л. С. Друскиной]// Театр. 1991. № 11. С. 80-94.
316. Жукова Л. Обэриуты//Театр. 1991. № 11. С. 8-9.-Ср. Л? 122.
317. [Ивантер А. С] Анна Семеновна Ивантер вспоминает/Лит. запись А. Герасимовой//Театр. 1991. № 11. С. 116-119.
318. Пованович М. А. Введенский пародист: К разбору Ёлки у Ивановых //Там же. С. 114-122.– Ср. М 126.
319. Каждый человек – художник//Там же. С. 123.
320. К о б р и н с к и й А. Система организации пространства в поэме Александра Введенского Кругом возможно Вог //Там же. С. 94-101.
321. [Коваленкова (Фохт) Е. С] Елизавета Сергеевна Коваленкова вспоминает/Лит. запись А. Герасимовой//Там же. С. 96-99.
322. Конст. Вагинов и А. Введенский в Союзе Поэтов /Публ. Вл. Эрля // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 27. – Wien, 1991. S. 219-228.
323. Мальскпй И. Кругом, конечно, Бог, или Капля дегтя в «Ванне Архимеда» // Литератор. – СПб., 1991. № 50(104). Дек. С. 2. – См. Л? 284.
324. Ma ВС уф О в П. Из писем Е. Ковтупу / Публ. и примеч. Е.Ф. Контуиа // Искусство Ленинграда. 1991. № 6. С. 92.
325. Медведев А. Поэт и мещаиин: О диссидентской этике // Независимая газета. 1992. 30 япв. С. 7. – См. М 313.
326. Медведев А. Сколько часов в миске супа?: Модернизм и реальное искусство // Театр. 1991. № 11. С. 128-138.
327. Мей Л а х М. Девять посмертных анекдотов Даниила Хармса // Там же. С. 76-79.– Ср. М 152, 153.
328. [Михалков С. B.J Сергей Владимирович Михалков вспоминает / Записала FO. Гирба // Там же. С. 101.
329. Н и к и т ае в А. Обориуты и футуристическая традиция // Там же. С. 4-7.
330. Хармс Д. «Боже, какая ужасная жизнь в какое ужасное у меня состояние»: Записные книжки. Письма. Дневники/ Публ., вступ. слово и примеч. В. Глоцера // Новый мир. 1992. № 2. С. 192-224.
331. [Хармс Д.] Дневниковые записи Даниила Хармса/ Публ. и примеч. А. Устинова и А. Кобрпнского // Минувшее. 11 (Л8 279). С. 417-583.
332. Хармс Д. [Рецензия] / Подг. текста и примеч. А. Герасимовой // Московский наблюдатель. 1991. № 5. С. 55-57.
333. Шамборант О. Поэт, диссидент и мещанин на фоно добра и зла // Независимая газета. 1992. 11 февр. С. Т.-См. М 313.
334. Ш u ш м а н С. Несколько веселых и грустных историй о Данииле Хармсе и его друзьях. Л., 1991.
335. Jасеard J.-Ph. Чинари: Предварительная справка // Russian Literature {Forthcoming).
336. Jaccard J.-Ph. Daniil Harms et la fin do l’avant-gardo russe. Bern: Peter Lang, 1991. – (Slavica Helvetica. Vol. 39).
337. Jaccard J.-Ph., Устинов А. Заумник Даниил Хармс: Начало пути // Wiener Slawistischer Almanach. Bd. 27. – Wien, 1991. S. 159-183.
338. Kasack W. Halbe «Glastnost»: Erstveroffentlichung eines ernsthaften Gedichts von A. Wwedenskij // Neue Ziiricher Zeitung. 1987. 22. Juli. – См. M 70.
339. Oberioe // De Groene Bijeneter. 1990. N 1. P. 10-11.
340*. Pratt S., Nakhiraovsky A. S. Laughter In the Void: A Review // Russian Review: An American Quarterly Devoted to Russia Past and Present. 1984. Vol. 43. N. l.-См. M 265.
341. Vitale S. Introduzione // L’avanguardia russa (N 297), P. IX-LXXXVI.
В Интернете до сих пор были представлены только завершенные поэтические произведения Введенского, но отсутствовали неоконченные сочинения, фрагменты его несохранившихся произведений, большинство документов, относящихся к его поэтике, литературной судьбе, арестам и гибели, а также научный комментарий ко всем вышеперечисленным материалам. На данной веб-странице мною предпринята попытка устранить этот досадный пробел, представив, впервые в Сети, полный текст полиграфического 2-томника Б. Тексты и датировки произведений выверяются мною по этому изданию (в Библиографии и Примечаниях работа по исправлению множества ошибок распознавания еще продолжается), графика строф сделана максимально идентичной бумажному оригиналу.
Две фотографии Введенского, помещенные в 2-томнике (1930-х гг. в т. 1 и 1923 г. в т. 2) перенесены в Галерею, которая содержит и другие фотографии, не вошедшие в 2-томник.
Дополнительно к 2-томнику данная веб-страница содержит новые материалы:
1) Протоколы допросов А.И. Введенского (в Приложении X);
2) составленный мною Хронологический указатель произведений Введенского;
3) портрет М. Мейлаха, внесшего огромный вклад в «введенсковедение».
В Алфавитном указателе произведений я исправил несколько опечаток в номерах страниц и восполнил имеющиеся лакуны:
1) добавил колонку (вторую) с номерами произведений;
2) дополнил перечень произведений отсутствующими в полиграфическом варианте указателя заглавиями, главным образом, из Приложения III;
3) вслед за «Произведениями Введенского» включил в указатель второй, новый раздел: «Произведения других авторов»;
4) указал в четвертой колонке для произведений, занимающих в 2-томнике более одной страницы, не только начальную страницу (как в бумажном издании), а весь интервал.
К началу шестидесятых годов поэзия Александра Введенского, довольно мало известная и при его жизни, казалась прочно забытой.
Успевшая потускнеть за два послевоенных десятилетия память о нескольких странных ленинградских писателях, за которыми не вполне оправданно закрепилось выразительное название «обэриуты», поддерживалась главным образом несколькими разрозненными страницами из «Случаев» Даниила Хармса и десятком стихотворений Николая Олейникова (который, кстати, членом ОБЭРИУ никогда не был). Эти вещи еще можно было встретить в нескольких ленинградских домах, но и они скорее считались курьезами домашних поэтов, пробами пера надумавших порезвиться детских писателей. Ни стихи, ни проза Введенского среди них не попадались, да и «детские» его сочинения, которыми он зарабатывал себе на хлеб, помнили в шестидесятые годы только те, у кого были дети или кто сами были детьми в тридцатые.
О «взрослых» произведениях Введенского все же кое-кто знал: Ахматова, которой Н.И. Харджиев накануне войны восторженно читал Элегию; Асеев, в начале 30-х годов публично осудивший обэриутов, а в 1938 году подаривший поэту свои «Высокогорные стихи» с надписью: «Александру Введенскому, детскому и недетскому»; В. Каверин, запомнивший впечатление от чтения Введенским своего романа Убийцы вы дураки в своем семинаре в Институте истории искусств, и, конечно, несколько уцелевших друзей. Едва ли, однако, даже те, кто помнили это имя, могли предполагать, что оно связано с одной из ярких страниц русской поэзии двадцатого века, несколько десятилетий дожидавшейся своего часа.
Казалось, этот час пробил в середине шестидесятых годов, когда Г.А. Орлов (ныне живущий в Новой Англии) и автор этих строк впервые стали перепечатывать на машинке произведения Введенского с его рукописей, сохраненных его близким другом – Я.С. Друскиным (1902–1980).
Зимой 1966 г. мы посетили в Харькове вдову Введенского, у которой были найдены еще несколько важных рукописей, в том числе последней пьесы Где. Когда. Вскоре после того, по инициативе Г. Суперфина, в изданные на ротапринте материалы состоявшейся в 1967 г. в Тарту студенческой конференции включена была публикация двух стихотворений и небольших заметок о Введенском и Хармсе1 (эти заметки, в течение нескольких лет остававшиеся едва ли не единственным печатным источником по Введенскому, пользовались на Западе, особенно в Англии и Италии, вниманием, явно превосходящим их значение). Предложенная нами довольно обширная публикация стихотворений Введенского включена была позднее в состав двухтомной антологии русской поэзии 1920–1930-х годов, которую готовила «Библиотека поэта». Дело дошло до корректуры, однако в последний момент набор был рассыпан. После этого ограничения на распространение произведений Введенского, исходившие от его друзей, надеявшихся на их издание хотя бы спустя четверть века после его гибели, были сняты, и тексты мгновенно разошлись во множестве копий (часто, увы, дефектных). В Ленинграде стихами Введенского особенно заинтересовались поэты и художники, близкие кругу Анри Волохонского и А. Хвостенко (особенно более молодые поэты, входившие в группу Хеленуктов); в Москве энтузиасты выпустили целую серию самиздатских публикаций под общим названием «ОБЭРИУ».
С конца 1960-х годов мы исподволь занимались подготовкой Полного собрания сочинений Введенского, изредка печатая отдельные его тексты в журналах. Тем временем интерес к имени Введенского стал возрастать и на Западе – несколько научных журналов перепечатали доступные материалы2. К сожалению, выпущенные под сенсационным заголовком переводы обэриутов Г. Гибиана, который воспользовался весьма неточными и не всегда правильно им понимаемыми текстами «бродячих» списков (среди них – Елки у Ивановых, дефектная русская публикация которой появилась в 1971 г.), оставляют желать
В основу настоящего издания положено первое полное и текстологически обоснованное собрание всех дошедших до нас произведений Введенского, выпущенное нами в издательстве «Ардис» в 1980–1984 гг.5 Прошедшие с тех пор годы, если и не принесли каких-то сенсационных находок, позволили нам дополнить собрание ранними стихотворениями Введенского, посланными Блоку, а также тремя шуточными текстами. В новом издании мы несколько изменили структуру Приложений, некоторые из них дополнив. Так, в разделе «Документы, относящиеся к поэтике и литературной судьбе Введенского» мы публикуем анкеты, заполненные им при вступлении в Союз поэтов (1924), а также воспроизводим материалы о выступлениях поэтов «Левого фланга» и текст статьи «Дадаисты в Ленинграде». Раздел «Материалы, относящиеся к арестам, ссылке и гибели Введенского» дополнен документами, предоставленными семьей поэта, а также интервью с покойным художником С.М. Гершовым. Стихотворение, принадлежность которого Введенскому прежде считалась сомнительной, перенесено нами в раздел ранних произведений основного корпуса. Впервые публикуется заявление участников театра «Радикс» Малевичу и протокол заседания Правления ГИНХУКа, его рассмотревшего. Отдельное Приложение составили заметки Я.С. Друскина, посвященные поэтике Введенского. Уточнены некоторые чтения, коррективы внесены в аппарат издания, учтена новейшая библиография.
Несомненно, что число дошедших до нас произведений Введенского намного меньше всего им написанного – многое
В 1926 г. Введенский и Хармс приложили свои стихи к письму, которое они написали Б. ПастернакуПрил. VII, 5,– письмо сохранилось, а стихи нет. Известно, что рукописи середины тридцатых годов погибли у А.С. Ивантер, в то время жены поэта, которая их сожгла, когда узнала о его аресте. Не дошла до нас имевшая, казалось бы, много шансов сохраниться, поскольку была переписана для актеров во многих экземплярах, рукопись пьесы «Моя мама вся в часах»Прил. VI. Не менее прискорбно исчезновение рукописи романа
Из всего сказанного совершенно очевидно, что в полном виде до нас дошло не больше четверти всех так или иначе известных сочинений Введенского, около восьмидесяти известны только названиями или отдельными строками,– а о достаточно большом числе его произведений вообще ничего не известно. В силу этого, дорожа любой доступной информацией касательно тех произведений, о каких она может быть собрана, мы, пользуясь методами «два ли не классической филологии и руководствуясь принципом omnia quae supersunt, включили в настоящее издание не только все фрагменты, но также и сведения о тех сочинениях, от которых не осталось ни строчки. Таким образом, помимо законченных сочинений, оно включает выделенные в отдельные Приложения произведения незаконченные (Приложение I), все дошедшие до нас фрагменты несохранившихся произведений (Приложение II), а также известные на сегодня материалы о произведениях, которые до нас не дошли (Приложение III). Собрание открывается первым изданным (и написанным в год издания) стихотворением Введенского. Более ранние стихи выделены нами в Приложение IV. Приложение V состоит из коллективных сочинений с участием Введенского и «стихов на случай». Обширные Приложения VI и VII содержат письма Введенского Блоку и Пастернаку и материалы, относящиеся к поэтике и литературной судьбе Введенского, его контактам в искусстве, в том числе с представителями левых течений двадцатых годов – И. Терентьевым, К. Малевичем и другими, участию в литературных движениях и группировках, его оценке критикой. Материалы эти включают, наряду с документами, публиковавшимися в редких изданиях и отрывками из мемуаров, никогда не издававшиеся выдержки из записных книжек Даниила Хармса. В последнем Приложении (X) публикуются документы, относящиеся к репрессиям, гибели и «посмертной реабилитации» Введенского.
Во вступительной статье к предлежащему тому мы не ставим целью интерпретировать творчество Введенского, развивавшееся от ранней более или менее интересной зауми к ма́стерской самобытности поэта во всеоружии языкового совершенства последних лет его творчества. Наши наблюдения над некоторыми постоянными мотивами и компонентами его поэтического универсума, элементами его поэтики содержатся во вступительной статье ко
Александр Иванович Введенский родился (да простит он нам этот тон академического биографизма) в Петербурге 23 ноября (6 декабря нов. ст.) 1904 г., в день благоверного великого кн. Александра Невского, именем которого был назван. Отец его, Иван Викторович, оставлявший, по словам близких, впечатление «странное и мрачное», был экономистом; мать, Евгения Ивановна, происходившая из дворянской семьи (урожденная Поволоцкая),– известным врачом-гинекологом. В семье было еще трое детей – более любимый отцом брат Владимир, ставший адвокатом (до воины был репрессирован, однако довольно скоро вернулся домой и умер в начале семидесятых годов), и сестры – Евлалия, писавшая стихи, и Евгения,– обе умершие от туберкулеза, одна а детстве, другая – взрослой, в конце второй мировой войны. Семья жила на Съезжинской улице Петербургской (Петроградской) стороны, с которой связана и вся дальнейшая жизнь Введенского. Учился он в гимназии, потом в школе им. Л.Д. Левтовской на углу Большого проспекта и Плуталовой улицы, которую окончил в 1921 г., не сдав экзамена по русской литературе (!); там же учились старшие его на год и на два Л.С. Липавский и Я.С. Друскин, впоследствии составившие вместе с Д.И. Хармсом и Н.М. Олейниковым его ближайшее окружение. Преподавание литературы вел в гимназии Л.В. Георг1, университетский соученик Б.М. Эйхенбаума, человек, по воспоминаниям всех его учеников, весьма примечательный,– он, в частности, интересовался фольклором, в том числе заговорами, нескладицами
В стихотворении И я в моем теплом теле... – первом из сохранившихся поэтических текстов Введенского, хотя и отмеченном довольно смелой метафорикой, некоторой музыкальностью и настойчивой звукозаписью,– ничто еще не предвещает поразительной самобытности будущего поэта, и только подчеркнутые мотивы времени перекликаются с важнейшей темой его зрелого творчества. Любимым поэтом Введенского был тогда Блок, которому он еще успел послать свои стихи вместе с ЛипавскимПрил. VII, 1. К футуризму он в это время относился скорое иронически – вместе с тем же В. Алексеевым он принимал участие в коллективном сочинении поэмы Бык Будды – пародии на футуризм. В двадцатые годы он, однако, испытывает сильнейшее влияние футуризма – в анкете, заполненной им в 1924 г. при вступлении в Союз поэтов, он причисляет себя к футуристамПрил. VII, 3.
Именно в связи с футуризмом имя Введенского впервые упоминается в печати в 1923 г.,– но не с классическим русским футуризмом Хлебникова, обоих Бурлюков, Маяковского, Крученыха, который автор статьи объявил «иродовыми муками еще не родившегося искусства», а неким таинственным футуризмом будущего, и в качестве его иллюстрации автор приводит несколько прозаических примеров «из произведений футуриста – Александра Введенского»Прил. VII, 2.
После гимназии Введенский поступает сначала на юридический факультет университета, потом, вслед за Т.А. Мейер (впоследствии Липавской), в которую был влюблен и на которой спустя некоторое время женился, на китайское отделение Восточного факультета. Вскоре Т.А. Мейер «вычищают» из университета, оставляет его и Введенский. Он где-то работает письмоводителем, а в 1921–1922 гг. на электростанции «Красный Октябрь»Прил. VII, 3-а, но подлинные его интересы лежат за пределами академических занятий и, конечно, службы. В эти годы расширяется круг поэтических, литературных связей Введенского, его контакты в мире искусства. Он часто бывает у Клюева2, посещает Кузмина, который считает его эпохальным поэтом,– имя Введенского постоянно упоминается в кузминских дневниках двадцатых годов3, он запечатлен на фотографии, снятой на праздновании в 1925 г. пятидесятилетия Кузмина4, в 1927 г. Хармс в своих записных книжках упоминает о чтении Введенским
Несколько позже Введенский знакомится с другими левыми художниками – по устному свидетельству ученицы Филонова Т.Н. Глебовой – с Филоновым и его учениками.
С Хармсом, который очень скоро становится его ближайшим другом и литературным сотоварищем, Введенский и Я.С. Друскин впервые встречаются летом 1925 г. у поэта-заумника Е.И. Вигилянского. Введенский и Друскин вводят его в свой круг, куда, кроме них, входил Л.С. Липавский. Этот небольшой круг единомышленников, о котором надо сказать подробнее, существовал с начала 1922 г., хотя трое его участников были связаны, как сказано выше, с гимназических лет, а дружба Друскина с Липавским восходит к 1918 г.9 Оба они учились после гимназии на философском факультете; по окончании университетского курса им было предложено остаться при университете при условии, что они осудят своего учителя Н.О. Лосского, к тому времени высланного (что они, разумеется, сделать отказались). Я.С. Друскин, занимавшийся, кроме того, музыкой и математикой, много лет преподавал математику в вечерней школе. В 20–30-е годы он пишет серию сочинений, среди них – «Разговоры вестников», «Исследование об этом и том», «Формулу бытия», в которых, пользуясь, в противовес традиционной философской терминологии, совершенно своеобразным языком, создаст свою оригинальную философию, оказавшую несомненное влияние на мироощущение и Введенского, и Хармса. В позднейшие годы он работает над логико-философским «Исследованием о критерии», переводит и издает книгу А. Швейцера о Бахе10 (ему принадлежит также оригинальное исследование баховской музыки11) и, наконец, пишет значительное число богословских произведений, в которых прослеживается связь с протестантской школой диалектической теологии12. Я.С. Друскину, сохранившему после гибели Введенского и Хармса их архивы, принадлежат сочинения «Чинари», «Стадии понимания» и «Звезда бессмыслицы», где анализируется «Некоторое количество разговоров» Введенского, и множество заметок о его творчестве, выдержки из которых мы приводим в Приложении VIII и постоянно цитируем в нашем комментарии. Автор этих строк, пишущий их уже после кончины Я.С. Друскина, хотел бы выразить всю свою бесконечную
Л.С. Липавского, погибшего в 1941 г., в ополчении, мы, к сожалению, знаем лишь по немногим его сохранившимся произведениям, среди которых назовем «Трактат о воде», «Исследование ужаса», оригинальный лингвистический трактат «Теория слов», фрагменты «О страхе», философские заметки и весьма ценные по своему материалу «Разговоры» с друзьями13. Его вдова, ныне покойная Т.А. Липавская, до 1931 г. бывшая женой Введенского, писала, что Л.С. Липавский «умел создать вокруг себя как бы магнитное поле... Взаимоотношения в нашем кругу строились на взаимодействии, а не на влиянии. На этом и держались наши (Введенский, Друскин, Хармс, Олейников, Липавский – и я, между прочим) встречи. Они не прерывались до 1941 года, когда оборвались по независящим от нас причинам». Т.А. Липавской – которая, в сущности, тоже была членом этого кружка и которую мы здесь многократно упоминаем и цитируем – мы также глубоко благодарны за помощь в подготовке этого издания (ею, при участии Я.С. Друскина, была, в частности, составлена картотека «Словаря языка Введенского»).
Впоследствии в этот круг, куда в 1925 г. вошел Даниил Хармс, вступает и поэт Николай Олейников, чье творчество во многом созвучно творчеству Введенского и Хармса14. На сегодняшний день Хармс и Олейников пользуются,
С начала 1926 года оба поэта начинают выступать под именами чинарей, Хармс – «чинарь-взиральник», Введенский – «чинарь-авторитет бессмыслицы». По мысли Я.С. Друскина, эти имена обозначают их участие в интимном поэтическом союзе, шире – в небольшом сообществе единомышленников-друзей, в предельном значении указывают на некоторый «божественный чин»16. Как явствует из записных книжек Хармса, заполненных строчками из стихов его друга, в 1929 г. он считает Введенского своим учителемПрил. VII, 32. См. также 36. Оба они буквально с момента знакомства участвуют в разнообразных организациях и группах, в детской литературе17, в литературных сборниках. В 1925 г. Введенский,
В эти и последующие годы Введенский вместе с Хармсом принимает участие в нескольких левых группировках. Создаётся впечатление, что, примыкая к ним, Введенский в какой-то мере следовал за Хармсом, у которого был сильно развит организаторский талант и который много сил отдавал попыткам объединения усилий в формах левого движения. Так или иначе, оба они принимают деятельное участие в нескольких левых объединениях, первым из которых была возглавлявшаяся Александром Туфановым группа поэтов-заумников19. Туфанов, в десятые годы вполне традиционный поэт, в начале двадцатых увлекается фонологией зауми, именуемой им «непосредственным», в отличие от «прикладного», лиризмом. В области зауми он пытается найти фонические универсалии и воплотить их в собственном творчестве. Плодом этих усилий явились две книги, – первая из них, в которой обосновывается его теория зауми и частично представлены её практические образцы, носит название «К зауми. Стихи и исследование согласных фонем» (Пг., 1924). Она содержит трактат «Заумие», где изучаются «фонические и музыкальные функции согласных», которые «размещаются по радуге,
|
...Я вижу искаженный мир, Я слышу шепот заглушенных лир |
в позднейшем стихотворении Введенского№ 26, которое он сам приравнивал к «философскому трактату»прим. к № 26.
Участие в группе заумников Введенского и Хармса, объединенных к тому времени собственным «чинарским» союзом, не было ни плодотворным, ни долгим. По воспоминаниям И. Бахтерева, оба чинаря выступают за переориентацию «Ордена заумников» в группу «Левый фланг» – инициатива, окончившаяся неудачей вследствие, несомненно, малоперспективности ее состава23. Характерно, что еще поддерживая связь с заумниками, оба они в апреле 1926 г. обращаются с письмом к Борису Пастернаку относительно возможности напечатания своих стихов в альманахе издательства «Узел», именуя себя в этом письме «единственными левыми поэтами Петрограда»Прил. VII, 5. Между тем, Туфанов все еще пытается возродить на новых началах эксперименты Терентьева, к этому времени уже всецело занятого режиссурой. 24 апреля 1926 г. он обращается в ГИНХУК к Малевичу с заявлением о зачислении его «сотрудником института с предоставлением права организовать при институте Фоническую секцию»(ЛГАЛИ. Ф. 4340; ГИНХУК. Оп. 1. Ед. хр. 68. Л. 26). Он отмечает, что «среди ленинградских поэтов левых течений уже можно выделить группу в 4 человека, могущих вести работу в области заумного языка» – среди них он указывает Введенского и Хармса. Заявление, однако, было отклонено «ввиду того, что институт утвержден со всеми существующими в нем отделами, а новые отделы могут быть открыты только с разрешения Главнауки»(Ф. 4340; Оп. 1. Ед. хр. 52). За этим решением стоят, несомненно, изменившиеся обстоятельства – в 1926 г. ГИНХУКу было не до открытия новых отделов.
Более продуктивное объединение сил происходит осенью 1926 г. в ходе работы над постановкой на театре «Радикс» пьесы «Моя мама вся в часах», составленной из произведений Хармса и Введенского и получившей название по одной из недошедших вещей последнего№ 60. Хотя пьеса и была написана и даже «снесена в цензуру», многое, однако, доделывалось, дописывалось и импровизировалось
На основе «Радикса» происходит сближение его инициаторов с Казимиром Малевичем26, начинающееся с того, что он предоставляет им для репетиций помещение (Белый зал) в ГИНХУКе, с которым, как сказано, был связан Введенский. О первом посещении Малевича членами «Радикса» красочно рассказывают в специально данных нам интервью и Бахтерев, и КацманПрил. VI, 1 и 2. Зачинатели «Радикса» подали Малевичу необычное заявление, украшенное супрематическим коллажем, которое было удовлетворено на заседании правления ГИНХУКаПрил. VI, 3 и 4.
Хармс, мечтавший о создании союза, который объединил бы все левые силы Ленинграда, не мог недооценивать значение участия Малевича в таком союзе. Вместе со своими товарищами по «Радиксу» он ведет с Малевичем переговоры и в конце декабря 1926 г. получает у него, как сказано в его записных книжках, «абсолютное согласие на вступление в нашу организацию»Прил. VII, 10. Союз не рассматривается здесь как простое объединение «Радикса» с ГИНХУКом – в записях Хармса вопрос о «связи с ГИНХУКом» выделен в отдельный пункт. Чинари – участники «Радикса» намеревались составить «основной стержень» объединенного союза с «верховной властью» в лице Малевича, Введенского, Бахтерева и Хармса. Союз предполагался иерархичным с тремя разрядами членов. При обсуждении наименования организации фигурировало старое название основанного Малевичем в 1920 г. в Витебске «Уновиса» («Утвердители нового искусства»), ставшее символом супрематизма, но по сумме причин было отвергнуто. Стороны, принимавшие участие в переговорах, обменялись заумными фразами («сколько очков под Зайцем» – «граммофон плавает некрасиво»), однако с закрытием ГИНХУКа, неизбежным после статьи «Монастырь на госснабжении», назвавшей деятельность его «юродивых обитателей» «контрреволюционной проповедью»27, и отъездом Малевича в Польшу и Германию, ситуация никак не способствовала «консолидации левых сил в искусстве»28. Не вдаваясь в сопоставительный анализ поэтических установок членов ОБЭРИУ (различных у разных поэтов в разные
Стремление к объединению «всех левых сил» прослеживается и в зафиксированном Хармсом в марте 1927 г. проекте «первого сборника Радикса»Прил. VI, 10. Если «творческий», т.е. поэтический, раздел сборника включает имена тех же чинарей – участников «Радикса», т.е. Введенского, Хармса, а также Заболоцкого, Вагинова и Туфанова (сюда же включено имя Хлебникова!), то отдел «теоретический» – конгломерат представителей различных течений. Здесь опять-таки должны были быть сообщения Л. Липавского о чинарях и В. Клюйкова о «Радиксе», которому, кроме того, посвящались сообщения его режиссера Кох-Боота (псевдоним Г. Кацмана) и С.Л. Цимбала. Наряду с этими материалами отдел должен был включить информацию о московском ЛЕФе А. Островского, а также статьи формалистов во главе со Шкловским (о Хлебникове), Б.Я. Бухштаба (о Вагинове), Л.Я. Гинзбург, В.Л. Гофмана и Н.Л. Степанова. Позже, в 1929 г., уже обэриуты приглашают формалистов участвовать в сборнике «Ванна Архимеда» (см. ниже). Проект сборника включает, наконец, материалы о живописи (в том числе учеников Малевича из ГИНХУКа) и графике, которая должна была быть представлена Филоновым и учившимся у него немного Заболоцким, а рубрика «Об искусстве» – «западные корреспонденции Малевича». Тем временем Малевич пишет К.И. Рождественскому из Варшавы (приводим с его любезного согласия): «Дорогой Рождественский, необходимо Вам найти чинарей и сказать им, чтобы они собрали свои стихотворения. Я хочу связать их с польскими поэтами...»
Реальное объединение кристаллизуется, однако, в более узком составе. В декабре 1926 г., еще до беседы с Малевичем, в записных книжках Хармса появляется название «будущего Фланга левых», среди предполагаемых членов которого, кроме обоих чинарей, названы Бахтерев и Заболоцкий,
Попытки найти название для союза, состав которого к этому времена можно считать более или менее уже установившимся30, прослеживаются, как некая навязчивая идея, по записным книжкам Хармса и его черновикам. «“Академия левых классиков” – так назвались мы с пятницы 25 марта 1927 года,– записывает Хармс.– Название
Т е т е р н и к (входя и здороваясь): Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте! Здравствуйте!
К а м у ш к о в: Вы, однако, не очень точны. Мы ждем вас уже порядочно.
Г р е к: Да, да, да. Мы вас поджидаем.
Л а м п о в: Ну говори, чего опоздал?
Т е т е р н и к (смотря на часы): Да разве я опоздал? Да, вообще-то есть... Ну ладно!
К а м у ш к о в: Хорошо. Я продолжаю.
Г р е к : Да, да, да. Давайте, правда.
К а м у ш к о в: Не говоря по нескольку раз об одном и том же, скажу: мы должны выдумать название.
Г р е к и Л а м п о в: Слышали!
К а м у ш к о в (передразнивая): Смышали! Вот и нужно название выдумать. Грек!
К а м у ш к о в: Какое ты выдумал название?
Г р е к: «Ныпырсытет».
К а м у ш к о в: Не годится. Ну подумай сам, что же это за название такое? Не звучит, ничего не значит, глупое. – Да встань ты как следует! Ну, теперь говори: почему ты предложил это глупое название?
Г р е к : Да, да, да. Название, верно, не годится.
К а м у ш к о в: Сам понимаешь. Садись. – Люди, надо выдумать хорошее название. Лампов!
– Какое название ты предлагаешь?
Л а м п о в : Предлагаю: «Краковяк», или «Студень», или «Мой совок». Что? Не нравится? Ну тогда: «Вершина всего», «Глицериновый отец», «Мортира и свеча».
К а м у ш к о в (махая руками): Садись! Садись!32
В последний раз проблема «названия» возникает осенью 1927 г., когда симпатизировавший левому искусству директор Дома печати Н.П. Баскаков предложил группе принять статус одной из творческих секций Дома печати и согласился на проведение в ее рамках большого вечера-выступления33. В 1927 г. слово «левый» звучало, однако,
Деятельность членов ОБЭРИУ протекала в русле традиций «Радикса» и в большой мере заключалась в проведении театрализованных выступлений-концертов, не прекращавшихся, впрочем, ни в эпоху «Левого фланга», ни «Академии левых классиков». В зале развешивались плакаты со знаменитыми надписями «Искусство – это шкап», «Мы не пироги» и т.п., в концертах продолжали участвовать актеры «Радикса» – фокусник Алексей Пастухов, балерина Милица Попова и другие, а также режиссер «Радикса» Кох-Боот (Г. Кацман). Наиболее эпатирующими оказывались стихи всегда ждавшего скандала Введенского, который, однако, прекрасно умел вести диспуты. Подобные выступления группы, проходившие в самых разнообразных местах – в «Кружке друзей камерной музыки»35, в воинской части, где служил Заболоцкий, в клубах и театрах, частично описаны в мемуарах36.
В записных книжках Хармса переписана программа «вечера в трех покусах» под названием «Василий Обэриутов», который должен был состояться в Институте истории искусств «12 Деркаребаря 1928 года». Наряду с непременным «центральным шкапом», «антрактом – катарактом» и «разными пуговицами» после диспута, программа вечера включала следующие номера:
...Дойвбер Левин – эвкалическая проза37.
Даниил Хармс – предметы и фигуры38.
Алексей Пастухов – то же39.
Игорь Бахтерев – вилки и стихи40.
Александр Введенский – самонаблюдение над стеной41.
Однако обозначение даты эпатировало дирекцию, и вечер был отменен.
Апофеозом театрализованных выступлений группы явились, несомненно, «Три левых часа», состоявшиеся 24 января 1928 г. на сцене Дома печати. Программа вечера была дважды (из них один раз «вверх ногами») объявлена в вечерней «Красной газете» и включена в «Афиши Дома печати»Прил. VII, 25 и примеч.. Выпущен был также отдельный анонс для расклейки, набранный, в футуристической традиции, различными шрифтами. Наконец, «впечатляющий плакат, сделанный по просьбе Заболоцкого художниками ГИНХУКа Ермолаевой и Юдиным, был установлен на Аничковом мосту»42.
Описание первого – поэтического – часа, на котором обэриуты читали стихи возле знаменитого обэриутского шкафа, служившего манифестацией их скандально известного лозунга, восходящего, возможно, к чеховскому «глубокоуважаемому шкафу», «искусство – это шкап», содержится в уже цитировавшихся воспоминаниях Б. Семенова, а также в мемуарах Н. Степанова и, конечно, И. Бахтерева43. Гвоздем программы «Три левых часа» была, однако, великолепная постановка пьесы Хармса «Елизавета Бам»44 осуществленная Бехтеревым, Левиным и самим Хармсом (Г. Кацман и апреле 1927 г. был арестован); Введенский здесь играл маленькую роль слугиПрил. VII, 23. Сохранившийся у Н.И. Харджиева постановочный сценарий пьесы с пометами Хармса, отсылающими к различным вариантам «Радикса» (например, «Ритмический Радикс», «Торжественная мелодрама, подчеркнутая Радиксом», и др.), указывает на прямую преемственность этого спектакля по отношению к «Радиксу».
Заключительная часть вечера, посвященная кино, проводилась А.В. Разумовским45. Его совместный с К. Минцем
Несмотря на отрицательный, хотя и выдержанный еще в сравнительно беззлобных тонах отзыв о вечере официальной критики (поэзия Введенского противопоставляется здесь «очень понятным» стихам Заболоцкого как «жуткая заумь, отзывающая белибердой»)46, обэриуты продолжали устраивать театрализованные вечера в течение еще двух лет. Давались вечера для студентов – в ноябре 1927 г. Хармс записывает, что Клюев пригласил его и Введенского «читать стихи у каких-то студентов, не в пример прочим, довольно культурных»Прил. VII, 22. К «прочим» Хармс имел все основания причислить участников литературного кружка Высших курсов искусствоведения, принявших «чинарей» настолько неучтиво, что Хармсу пришлось заявить, прежде чем он покинул собрание: «Товарищи, имейте в виду, что я в конюшнях и бардаках не выступаю». За скандалом последовал доносительский фельетон в газете «Смена» с требованием исключить Хармса из Союза поэтов, утверждая, что «в легальной советской организации не место тем, кто на многолюдном собрании осмеливается сравнить советский ВУЗ с публичным домом и конюшнями». Введенский и Хармс отозвались заявлением в Союз поэтов от имени Академии левых классиков, в котором, в свою очередь, назвали поведение публики хулиганским, а сакраментальную фразу Хармса – весьма меткойПрил. VII, 16 и 17. Из Союза поэтов они были исключены лишь двумя годами позже – в марте 1929 г. «за неуплату членских взносов» (кстати, одновременно с О. Мандельштамом и Г. Петниковым).
Гораздо худший, приведший к разгрому ОБЭРИУ скандал – на этот раз в общежитии студентов университета – произошел весной 1930 года. Об этом вечере дает некоторое впечатление помещенная в той же «Смене» погромная статья со зловещим названием «Реакционное жонглерство. Об одной вылазке литературных хулиганов»Прил. VII, 34.
Доносительской статьей по поводу описанного вечера в «Смене» был положен конец концертной деятельности обэриутов. По этой статье – прекрасному образцу проработочной критики, утвердившейся в печати на последующую четверть века,– можно судить, насколько изменилась общественная обстановка за эти два года.
Если в статье «Ытуеребо» обэриуты трактуются хотя и без какого бы то ни было понимания, но все же с известной терпимостью, то статья «Реакционное жонглерство» содержит полный набор роковых формул – от обвинения «группки» обэриутов в «литературном хулиганстве» и «заумном словоблудии» до объявления их поэзии контрреволюционной, а их самих – классовыми врагами.
Примерно в то же время в журнале «Ленинград» появилась статья Н. Слепнева «На переломе», в которой об обэриутах говорилось как о «явно враждебном нашему социалистическому строительству и нашей советской революционной литературе течении»Прил. VII, 34-а.
Однако «шатания в партии» (если воспользоваться тем же языком) еще раньше наметились внутри самого ОБЭРИУ. Помимо мемуарных свидетельств, об этом говорит красноречивая запись Хармса в октябре 1928 г., ограничивающая число «действительных членов ОБЭРИУ» до четырех участников, с замечанием: «Лучше три человека, вполне связанных между собой, нежели больше, да постоянно несогласных»Прил. VII, 29. Однако в записных книжках отражена и противоположная линия – расширительная, идущая со времен «Радикса», когда еще казалось возможным объединение всех левых сил в искусстве. Весной 1929 г. задумывается сборник, обширное оглавление которого, зафиксированное в записных книжках Хармса, включает вместе с именами обэриутов и имена формалистов (Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум, Бухштаб, Гинзбург и другие), а также прозаиков Каверина, Добычина, Олеши, снова Тынянова и Шкловского; в этом сборнике Введенский является ответственным «по стихам»Прил. VII, 31. См. примеч. к № 106. Из поэтов здесь названы Заболоцкий, Введенский, Хармс, Тихонов и Хлебников; Введенский и Хармс представлены также прозой, а Хармс – еще и пьесой «Елизавета Бам». Дальше в записных книжках упоминается слегка отличающийся перечень поэтов – участников «Ванны Архимеда», по поводу которого В.А. Каверин писал Л.Я. Гинзбург в Москву 1 мая 1929 г.: «Сборник, о котором вы знаете (с участием
Спустя примерно полтора года после появления статьи «Реакционное жонглерство» на Заболоцкого, Введенского и Хармса в своем докладе на поэтической дискуссии в Союзе писателей нападает Н. Асеев. При соблюдении внешне академического стиля в этой программной речи, прочитанной 16 декабря 1931 года и вскоре опубликованной в («Красной нови» под названием «Сегодняшний день советской поэзии», он упрекает нашу группу поэтов в том, что ее «поэтическая практика далека от проблем соцстроительства»Прил. VII, 35. К этому времени почти все поэты обэриуты были уже арестованы (Введенский был 10 декабря снят с поезда, на котором ехал в Москву,– говорили, что его местонахождение указал властям тогдашний директор Госиздата). Одновременно у себя дома арестован был Хармс, а также И.В. Бахтерев и И.Л. Андроников; А. Туфанов, потом, после пяти лет лагерей, сосланный в Новгород, где он стал заведовать историческим кабинетом в педагогическом институте; Н.М. Воронич, художник и далекий знакомый Хармса; преподаватель П.П. Калашников, буддист по убеждениям, у которого был найден дневник (видимо, относящийся к послереволюционным годам), содержащий критические высказывания по поводу советской власти и личности Ленина (см. подробнее: Устинов А.Б. Дело Детского сектора Госиздата 1932 г. // Михаил Кузьмин и русская культура XX века. Л., 1990. С. 125-136). Тогда же арестованы были детская художница Е.В. Сафонова48, художники Б.М. Эрбштейн49 и С.М. Гершов, первый – ученик Петрова-Водкина, второй – Шагала. Отвлекаясь от академического тона, заметим, что поразительным образом, основным источником наших сведений о «деле детских писателей» является выписка, приобщенная к нашему собственному делу, когда
Следствием было установлено, что группа, в которую входили Ювачев-Хармс Д.И. и Введенский А.И., организовалась в 1921 году на основе контрреволюционных монархических убеждений ее участников и вступила на путь активной контрреволюционной деятельности. Первоначально она оформилась в нелегальный орден «ДСО» или «Самовщина». В 1928 году из состава «ордена» выделилась группа литераторов в составе Ювачева-Хармса Д.И., Введенского А.И. и других, активизировавшая свою подрывную работу путем использования советской литературы в контрреволюционной деятельности среди гуманитарной интеллигенции (преимущественно литераторов и художников).
В справке же, приложенной к делу Введенского 1941 года при его пересмотре в 1964 году, содержится пересказ обвинительного заключения, согласно которому поэт, «будучи монархистом по убеждению и являясь членом руководящего ядра антисоветской группы литераторов, сочинял и протаскивал в детскую литературу политически враждебные идеи и установки, культивировал и распространял поэтическую форму “зауми” как способ зашифровки антисоветской агитации, сочинял и нелегально распространял антисоветские литературные произведения». Аналогичные действия инкриминировались и другим участникам «группы».
Как видим, нить тянется к 1925 году, когда Введенский и Хармс принимали участие в туфановском «Ордене заумников DSO». Квалификация же зауми как способа зашифровки антисоветской агитации может быть связана с показаниями Терентьева, арестованного в Днепропетровске 24 января 1931 г. Согласно этим показаниям, «беспредметничество», которое лежало в основе всех этих групп, начиная от группы Малевича, Мансурова, Филонова, Матюшина и кончая обэриутами во главе с Введенским и Хармсом, представляло собой, «с одной стороны, способ шифрованной передачи заграницу сведений о Советском Союзе...; с другой стороны, то же беспредметничество представляло собой идеологическую и техническую базу для контрреволюционной
21 марта 1932 года выездная сессия Коллегии ОГПУ «постановила... Введенского А.И. – из-под стражи освободить, лишив права проживания в 16 пунктах СССР в погранокругах сроком на три года»; Хармс же оставался под стражей еще три месяца. Обвинение по их делу было подписано В.Р. Домбровским – мужем той самой Г.Д. Левитиной, к которой обращено стихотворение Олейникова «Я влюблен в Генриетту Давыдовну...» и в чьем доме, не ведая, кто ее супруг, бывали обэриуты. В полной мере ознакомиться с делами Хармса и Введенского КГБ не предоставил нам возможности и по сей день.
Следователь по фамилии Коган (который сам был впоследствии репрессирован и расстрелян), не знавший, очевидно, значения этого слова, обвинил Введенского в том, что его стихи – это «литературная литургия» (не тематика ли «время, смерть и Бог», приверженцем которой Введенский провозгласил себя еще в начале двадцатых годов, вызвала в его сознании смутные ассоциации с церковью и ее словарем?). Высказывалось, кроме того, мнение, что акция эта одной из своих сторон была репетицией той чистки в области детской литературы, которая завершилась в 1937 году травлей Маршака и разгромом его редакции51. Так ли это, установить невозможно, однако Введенский как будто видел на столе у следователя фотографию Маршака. По одной из версий причиной ареста Введенского был сказанный им у Е.В. Сафоновой тост за покойного императора Николая II. Впрочем, всем известный монархизм Введенского был довольно своеобразным,– он говорил, что при наследственной власти у ее кормила случайно может оказаться и порядочный человек.
Пребывание в тюрьме52, где у Введенского на второй же день начались слуховые галлюцинации, отражено в его
После возвращения из ссылки Введенский еще несколько лет живет в Ленинграде. В эти годы он не перестает писать для детей, в мае 1934 г. вступает в Союз писателей. В 1933–1934 гг. написаны некоторые его лучшие стихотворения – такие, как Мне жалко что я не зверь... и Приглашение меня подумать. В те же годы Липавский пишет «Разговоры» – род дневника, в котором сделана попытка зафиксировать беседы четырех поэтов и двух философов, составивших, как мы уже говорили, тесный круг единомышленников – Введенского, Хармса, Заболоцкого, Николая Олейникова, Я.С. Друскина и Л. Липавского53.
Несмотря на некоторое охлаждение в отношениях между Введенским и Хармсом после совместной их жизни в курской ссылке и на небольшие расхождения внутри круга (старые претензии Заболоцкого к Введенскому вспыхивают с новой силой, и он ссорится о ним окончательно),
Сохранившиеся письма к жене из этих поездок свидетельствуют о материальных затруднениях, усугубившихся с рождением осенью 1937 г. любимого сына Пети. Помимо работы в детской литературе Введенский зарабатывает на жизнь сочинением клоунских цирковых реприз, куплетов, миниатюр; Б. Семенов вспоминает «густо исчирканный черновик комической драмы «“Прощальное танго”, в которой всё было не так просто,– одним из ее персонажей был претерпевший таинственные превращения “мужичок с козой по имени Эсмеральда”». Незадолго до начала войны
В 1938 г. Введенский жаловался Т. Липавской, что лишен какого бы то ни было круга общения в Харькове, где единственным его другом был художник Д.Л. Шавыкин, впоследствии написавший прекрасный портрет вдовы поэта. По ее словам, жизнь Введенского в Харькове была замкнута семьей, к которой он был очень привязан, а за ее пределами ограничена несколькими знакомыми жены и кругом преферансистов, с которыми он играл по вечерам.
Семья жила в одноэтажном и довольно странном доме на Совнаркомовской улице – в центре его была большая тёмная, без окон, зала, когда-то, очевидно, освещавшаяся сверху через увенчивающий дом пирамидальный стеклянный купол. Введенский был необычайно привязан к сыну,– колыбельная, которую он ему пел каждый вечер, попала в сохранившийся у его вдовы отрывок ...вдоль берега шумного моря шел солдат Аз Буки Веди...№ 39 По необычной для провинции петербургской привычке в течение всех пяти лет жизни в Харькове он продолжал оставаться со всеми на «вы» и не выносил матерщины. В театр Введенский не выезжал никогда, никогда не выступал на собраниях в Союзе писателей, а о литературе и стихах не говорил ни с кем и за его пределами. Кроме Шавыкина никто в Харькове его поэзии но знал, читал он мало, писал только ночью. В Харькове создана вереница его замечательных поздних произведений – начиная с пьесы Потец и кончая его последней вещью «Где. Когда», которую он уже военным летом 1941 г. читал в Москве Е.В. Сафоновой. Та же Е.В. Сафонова рассказала нам, что после выхода в 1940 г. сборника Ахматовой «Из шести книг» Введенский заново открыл для себя этого поэта и в один из своих последних приездов в Москву с увлечением читал этот сборник у нее на Плющихе. Он проницательно заметил, что включенное в эту книгу стихотворение «И упало каменное слово...», составляющее часть «Реквиема», куда оно входит под названием «Приговор»,– отнюдь не любовное. Парафразируя его строки, он говорил Е.В. Сафоновой: «У меня сегодня много дела; пойти в прокуратуру, отнести передачу...». Ахматова, конечно, ошибалась, когда в одном из писем
В конце сентября 1941 г. немцы приближались к Харькову, и семья должна была эвакуироваться. Введенский же оставался, т.к. был оставлен с несколькими другими писателями, чтобы делать какие-то «окна». Вагон для семей писателей был набит так, что уже после того, как детей как-то передали насилу протиснувшейся жене Введенского и ехавшей с ней матери, решено было остаться, чтобы через три дня следующим поездом уехать всем вместе. Детей возвратили обратно на платформу Введенскому, дамам пришлось вылезти через окно уборной (какой-то толстый украинский писатель, пытавшийся сделать то же самое, не пролез-застрял). Но дальше никакой эвакуации уже не было. Через несколько дней за Введенским пришли военные, сказавшие, что они по эвакуационный делам, и, не застав его, приказали быть назавтра дома. Наутро 27 сентября они вернулись, сделали обыск и арестовали поэта. Это был, как видно, так называемый «превентивный арест», произведенный с целью принудительной эвакуации, практиковавшийся перед приходом немцев в отношении людей, которые, как Введенский, были уже однажды репрессированы, или же просто так или иначе подозрительных. Вдова Введенского, Г.Б. Викторова, предполагала, что арест и эвакуация могли быть спровоцированы тем, что семья сошла с поезда и осталась в Харькове, но в Ленинграде месяцем раньше с подобным же обвинением-за пораженческую агитацию – был арестован Даниил Хармс, а Введенский и раньше боялся нового ареста – он очень беспокоился, когда незадолго до того его вызвали в детский сад: пасынок сказал по поводу убранного красными кумачами портрета, что Сталин похож на петуха (Где он это слышал? – Введенский
В деле Введенского, с которым нам удалось познакомиться, имеются показания некоего Дворчика, который с чужих слов свидетельствовал, что поэт якобы говорил некоей Соколовской, что в случае угрозы занятия противником Харькова он никуда уезжать не собирается, так как он по происхождению дворянин и поэтому не опасается каких-либо репрессий со стороны немцев. Он также якобы рекомендовал ей добыть какие-либо документы, удостоверяющие ее буржуазное происхождение, и также не эвакуироваться из Харькова. Несколько позже было получено еще одно лжесвидетельство о том, что Введенский якобы не собирался уезжать, поскольку взял с собой мало вещей, а потом вместе с семьей вышел из поезда. В результате ему было предъявлено обвинение по «контрреволюционной» статье 54-10 – «в проведении антисоветских разговоров о якобы хорошем обращении немцев с населением на занятых ими территориях, в отказе эвакуироваться вместе с семьей и побуждений к этому других лиц».
7 октября жена поэта обращается и приемную НКВД с просьбой принять «вещевую и пищевую передачу» – резолюция начальника внутренней тюрьмы допускает только вещевую. После итого «и связи с обстановкой военного времени» Введенского вместе с другими заключенными этапируют вглубь страны, однако жена и дети смогли подойти к поезду, в котором его увозили, а он – перебросить ей через окно записочкуПрил. X, 4.
И дальше мы не знаем почти ничего. Дата смерти, 20 декабря, указанная в реабилитационных «ксивах», хотя и выглядит достаточно реалистичной по срокам, на самом деле может быть совершенно фиктивной. Из людей, ехавших вместе с Введенским, двое вернулись после войны, но один очень скоро застрелился, а другой на все расспросы вдовы отвечал очень уклончиво и только через год ей сказал, что Введенский умер на этапе от дизентерии. Зимой 1966 г. мы встретились и Харькове с этим человеком и просили его рассказать все, что он знает о смерти Введенского. Его рассказ, чрезвычайно путаный и невнятный, содержал несколько противоречивых версий. Вопреки словам вдовы, присутствовавшей при том, как мужа увозили из Харькова, он рассказал, что их этап, около шестисот человек, сначала долго гнали до какого-то маленького городка и только там посадили в вагоны. Во время
|
Прощай, тетрадь, Неприятно и нелегко умирать. |
Спустя четверть века хлопотами Сергея Михалкова Введенский был посмертно реабилитирован «за отсутствием состава преступления» и восстановлен в правах члена Союза писателей СССР, а его наследникам выплачено «единовременное пособие в сумме 600 рублей», которые, конечно, не были лишними в семье, с приходом немцев едва не угнанной в Германию и со времени ареста Введенского не перестававшей нуждаться.
Остается сказать, что память о Введенском умерла бы вместе с его немногими уцелевшими друзьями, если бы Я.С. Друскин, будучи уже в состоянии дистрофии, не отправился через весь блокадный город на квартиру Хармса, чтобы спасти его бумаги. Здесь он встретился с женой Хармса М. В. Малич, которая жила в другом месте – в дом попала бомба, стекла были выбиты, да и оставаться в квартире после ареста мужа было небезопасно. М.В. Малич дала Я.С. Друскину чемодан, в котором он унес рукописи и с которым не расставался даже в эвакуации. Благодаря этому оказались спасены бумаги по только Хармса, но и Введенского, имевшиеся в архиве Хармса. В течение 15 лет Я.С. Друскин, все еще надеясь на возвращение своих друзей, не прикасался к архиву, и только
Нам осталось выразить нашу глубокую признательность всем, кто так или иначе помог нам осуществить это издание. Бесконечна наша благодарность Я.С. Друскину, который счел возможным и 1963 г., когда Введенский был почти никому не известен, познакомить нас с его наследием и вскоре после того вверить нам заботу о его издании. Мы благодарим семью поэта – его покойную вдову Г.К. Викторову и сына, П.Л. Введенского, предоставивших сохранившиеся бумаги и фотографии, и Т.Л. Липавскую, завещавшую нам свой архив, а при жизни познакомившую со своими интерпретациями. И.И. Харджиеву мы признательны за его постоянную помощь; покойные ныне Т.П. Глебова, В.В. Стерлигов, Л.Я. Гинзбург, Е.В. Сафонова, Б.К. Черный, Л.Г. Шпет, Вс.Н. Петров предоставили нам имевшиеся у них документы. Все они, а также Л.К. Чуковская, И.В. Бахтерев, Г.Н. Кацман, И.Л. Андроников, О.Н. Арбенина-Гильдебрандт, Г.С. Гор, В.А. Каверин, А. Чернявский, И.А. Рахтанов и А.В. Разумовский делились с нами воспоминаниями.
В разное время весьма полезные предложения и указания дали нам Ю.М. Лотман и 3.Г. Минц, А.Г. Левинтон, В.И. Ракитин, В.Н. Сажин, Л.Н. Чертков и И.И. Ревзин. Со своими неопубликованными работами нас познакомили Б. Ванталов, П. Неслухов и Б.Ю. Улановская. Наша совершенно особая благодарность Вл. Эрлю, чье одно лишь бесконечное терпение позволило довести это издание до конца.
Не будет преувеличением сказать, что поэтика Введенского, чьи произведения начали издаваться четверть века тому назад, а спустя меньше пятнадцати лет вышли Полным собранием, остается практически неизученной. Именно этот упрек делает в своей статье, содержащей проницательный реальный комментарий к одному таинственному стихотворению Хармса, Л. Флейшман, говоря о «неприложимости выработанных в последние годы (даже на базе авангардистской поэтики) научных средств для описания определенной части обэриутского творчества»1. Однако содержание самого понятия «обэриутское творчество» представляется весьма расплывчатым. Помимо глубоких различий между поэзией, с одной стороны, Хармса и Введенского, с другой – Заболоцкого, не говоря уже о Вагинове, надо заметить, что собственно обэриутский период (1927–1930) всего их творчества никак не исчерпывает. Если свои лучшие стихи Заболоцкий действительно написал будучи обэриутом, то наиболее значительные произведения Введенского и Хармса относятся к тридцатым годам – годам наиболее тесного общения с Я.С. Друскиным, Н.М. Олейниковым и Л.С. Липавским2, каждый из которых оставил литературное наследие, еще подлежащее осмыслению. Вместе с тем, термин «поэзия обэриутов» не является бессодержательным: общие черты поэтики Введенского, Хармса и Заболоцкого, в дальнейшем разрабатывавших собственные пути в искусстве, формировались именно в обэриутский период, и, кроме того, сам термин настолько к ним «прирос», что оторвать их от него, кажется, уже невозможно.
Поэзия и Введенского, и Хармса в силу известной своей эзотеричности пользовалась до сих пор несравненно меньшим вниманием исследователей, чем хармсовская проза, которой посвящено несколько диссертаций, сборник статей и множество отдельных работ. Немногие монографические исследования творчества Введенского – «Звезда бессмыслицы» Я.С. Друскина и книга автора этих строк, из которой опубликованы лишь фрагменты3, многочисленные комментарии Я.С. Друскина и Т.А. Липавской, статьи Б. Улановской, Б. Ванталова, П. Неслухова – в основном остаются неизданными.
Заметим, наконец, что принадлежащие Заболоцкому характеристики поэтики Введенского обэриутского времени – одна в декларации «ОБЭРИУ»Прил. VII, 24, другая, более ранняя, в полемическом «Открытом письме...»Прил. IX, 1,– хотя и говорят о «столкновении словесных смыслов» как об основной черте его поэтики, тем не менее чересчур импрессионистичны и субъективны, чтобы служить каким-либо ориентиром в этой весьма сложной области.
В данной статье мы не претендуем на системное описание поэтики Введенского, предлагая взамен очерк его творчества, в котором мы, однако, делимся нашими наблюдениями над особенностями его поэтического метода. Мы надеемся, что наблюдения эти помогут читателю, по выражению самого Введенского, «приоткрыть дверь в его поэзию».
Минуя ранние, гимназические стихотворения, о которых уже шла речь во вступительной статье к первому тому, и стихи, посланные Блоку (№ 117–121), первые сохранившиеся «авангардные» произведения Введенского – 10 стихотворений..., Парша на отмели, ПоЛоТЕРам... (№№ 122–132, все они вынесены нами в Приложение IV) – могут быть определены как эксперименты в русле, условно говоря, некоего постфутуризма. Они характеризуются бессюжетностью, известной семантической неупорядоченностью, умеренным обращением к зауми, восходящим к футуристической традиции, с которой Введенский, напомним, непосредственно соприкасался, сотрудничая с Игорем Терентьевым и косвенно – с поэтом-заумником Туфановым,
В следующей группе стихотворений 1925–1926 гг. и поэме 1926 г. Минин и Пожарский (№№ 133–136 и 2), подписанных Чинарь-авторитет бессмыслицы, указанные-элементы зауми и графики постепенно уступают место более четкой ориентации на семантический эксперимент (декларация «ОБЭРИУ», в своей поэтической части, как уже говорилось, составленная Заболоцким в конце 1927 г., от зауми резко отмежевывается Прил. VII, 24). Один из опытов в этом направления – употребление словесных рядов, организованных в плане выражения, члены которых переходят в процессе порождения от некоторой первоначальной осмысленности к бессмыслице. Этот прием, имеющий большое значение в позднейшем творчестве Введенского, возникает у него именно в этот период и идет от низших языковых уровней и вне четкой дифференциации, как в случае заумных рядов (например, зубр арбр урбр хлрпр крпр трпр), не выходя за пределы согласованных форм слов типа КУМА ФОМА петрА попА, туман тимпан веспасиан. Роль порождающей матрицы в эволюции подобных рядов к бессмыслице может играть аллитерация, рифма, параллелизм любого рода и т.п. В наших примечаниях к текстам Введенского мы выделили довольно большое число таких моделей, иллюстрацией которых в позднейшем его творчестве
|
Я сидел в своей гостиной, я сидел в своей пустынной, я сидел в своей картинной, я сидел в своей старинной, я сидел в своей недлинной за столом. |
Чаще всего первые члены таких рядов являются осмысленными, последующие же падают в абсурд. Такие модели, в предельных случаях приводящие, собственно, к семантическому распаду, имеют в поэзии Введенского концептуальное значение, дискредитируя устойчивые ме= ханизмы языка и обусловленного им сознания.
В стихотворениях этого периода, который Я.С. Друскин условно называет атематическим, он выделяет некую «абстрактную схему» или «скелет темы». Первое из них – Галушка (№ 133), где выявляются мотивы, определяющие все дальнейшее творчество Введенского, формулированные самим поэтом как «время, смерть и Бог». Стихотворение открывается своеобразным причитанием, вводящим тему смерти, «окончательности» времени (не спит последний час) и неизбежности эсхатологической катастрофы (далекий чеха склеп / теперь плывет на нас / спасайся Арзамас... хрипит наш мир...). Впервые в этом же стихотворении появляется, опять же в эсхатологическом контексте, слово Бог. Мотивы и образность этого круга текстов довольно постоянны и в остраненном виде включают разного рода национальные, социальные и исторические реалии. Функции этих реалий, предстающих в обессмысленном контекстами виде, смыкаются с основной функцией собственно бессмыслицы у Введенского, которая может быть определена как разрушение устойчивых представлений о мире и обусловленных моделей сознания. В этих стихотворениях Введенский продолжает развивать намеченные ранее семантические поиски, преимущественно в области столкновения элементов, несовместимых по смыслу – составляющих оппозиции (брюхатая девушка, молча гаркнул) либо, что интереснее, категориально разнородных (мох и ботичелли, пасекой икает, можжевеловый карман, пениеголовый).
В этих стихах Введенский тяготеет к созданию особого» смыслового мира, приобретающего некоторую самостоятельность в его поэзии. Эффект бессмыслицы, как правило, порождается в этом и позднейших текстах благодаря
Собственно, важнейшим объектом критики Введенского являются самые свойства языка, его универсальное сомнение переходит на форму высказывания как таковую. Характерно в этой связи появление в стихотворении ОСТРИЖЕН скопом Ростислав (№ 135) имеющей сама по себе глубокие архаические корни вопросно-ответной формы, повышающей мерность поэтического пространства и также оказавшейся перспективной в дальнейшем творчестве Введенского (ср. хотя бы Сутки, № 27). Подобно тому, как бессмысленное объяснение – например, день – это ночь в мыле (т. 1, № 19) – ставит под сомнение возможность какого-либо объяснения вообще, так и бессмысленные ответы на осмысленные (либо тоже бессмысленные)
Часто ответ делает невозможным самая форма вопроса, особенно при обсуждении ключевых вопросов жизни, смерти или времени, например, куда умрешь? и что сожрешь? (№ 14). Эти же особенности обнаруживаются на примере серий тавтологических вопросов, какие задают друг другу участники позднейших Некоторого количества разговоров (№ 29.1): Я видел сумасшедший дом.– Что ты говоришь? Я ничего не знаю. Как он выглядит? – Выглядит ли он? Кто видел сумасшедший дом? <...> Такой ли он именно? и т.д. Сходное значение имеют такие внутренне противоречивые или тавтологические высказывания, как человек, который жил в собственном ногте (№ 34); скажи себе на ухо (№ 30) и т.п., или же усечение придаточного предложения при сохранении синтаксических структур – Задумался о том (№ 29.10) или Она прощалась так, что. Вот так в последней пьесе Введенского «Где. Когда» (№ 32). Актуализация грамматических категорий, вообще характерная для поэтического языка, доходит у Введенского до нарушения их грамматической правильности. Примеры в этой группе текстов весьма многочисленны. Заслуживает внимания настойчивое подчеркивание синтаксической структуры бессмысленного предложения, особенно в тавтологических (снова) высказываниях типа: Если я и родился́, то я тоже родился; если я и голова то я тоже голова и т.д. (№ 8). Когда он приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл («Где. Когда», № 32) или же в таком предложении, как: А перед ним утес, / который чем овес спасет, / тем был и титулован (№ 2). Подчеркнутая грамматическая правильность таких предложений тем более выявляет их семантическую неправильность и логическую абсурдность. Представляется, что, дискредитируя механизмы языка, Введенский ставит опыт, призванный исследовать возможности детерминированного сознания, и стремится не
«У меня создалось впечатление, что Введенский – интуитивно или сознательно – отталкивался от следующего комплекса идей: язык и то, что создается с помощью языка, не должен повторять информацию, поступающую к нам от любезно предоставленных нам природой органов чувств: зрения, слуха, осязания и т.д. Искусство, воспроизводящее в языковой форме те же комплексы ощущений и представлений, которые мы получаем через другие каналы информации, не есть настоящее искусство. Вспомним, что такой же подход в живописи был свойственен В. Кандинскому, который специально подчеркивал, что живопись, воспроизводящая то, что мы видим, мертва, она лишена смысла и не затрагивает души людей, на нее взирающих. Таким образом, Введенский очень высоко ценил роль языка как особого средства коммуникации. Что же дает нам это средство? В нем самом, в человеческом языке скрыто не только тривиальное отображение форм жизни, заданных нашим восприятием ее, но в нем скрыты и новые формы, которых мы не знаем и не представляем их, и они-то, эти новые формы, и есть истинное искусство, дающее возможность полноценно использовать язык как средство познания, воздействия и общения. Чтобы эти новые формы обнаружить, мы должны выявить те правила, которые управляют тривиальной поэзией, отказаться ог них и открыть таким образом пространство для нового миросозна-ния. Надо перестроить, например, правила отрицания. В нашем привычном языковом механизме почти не существует отрицательных сущностей. Не читать, не говорить, не понять – это лишь указания на несуществование соответствующих действий. Для Введенского же «не понять» – это положительное понятие, смысл которого должен быть раскрыт. Мы должны отказаться от тех сочетаемостей живого и неживого, действий и объектов, которые заданы нам формами обыденного сознания. Лишь тогда – вне привычных глагольных управлений, вне заданного для каждого объекта способа действий и состояний – мы сможем частично проникнуть в иной, созданный самим языком и отвечающий, возможно, внутренним потребностям души человека, новый мир»5.
Эти замечания, как нам кажется, отчасти объясняют направление эволюции творчества Введенского в отношении бессмыслицы: если в его ранних произведениях бессмыслица
Некоторый свет на поэтическую функцию таких связей бросают некоторые высказывания Введенского в «Разговорах» Липавского о том, что он «посягнул на понятия», на исходные обобщения: «Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре... И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые». Подобным образом в письме Хармсу из курской ссылки Введенский пишет: «Получил твое умное, в том смысле, что глупое, письмо. Потом вот еще какой ты неграмотный – разве слово “непременно” пишется так, как ты его пишешь? Ты его пишешь так: “вчера я гулял”,– ну что в этом общего со словом “непременно”. Слово “непременно” пишется так: однажды; потом семерка, потом река...»
В произведениях 1927–1928 гг. – Седьмое стихотворение и На смерть теософки (№№ 3 и 4) появляются особенности, наиболее полно развитые в последующие годы. Период 1929–1930 гг., в отличие от предыдущих хорошо представленный, можно считать началом зрелого творчества Введенского. В стихотворениях этого времени (№ 5–18, 1929–1930) происходит оформление поэтического универсума Введенского. Этот универсум, имеющий космическую протяженность в звездах и небесах, заключает всю землю с ее морями, реками, горами, покрытую-травами, кустарниками и деревьями и населенную животными (среди них, в частности, значимые и у других поэтов круга Введенского – Заболоцкого с его «Школой жуков», Олейникова с его знаменитым «Тараканом» – насекомые; прослеживаются связи этих мотивов с поэзией капитана Лебядкина у Достоевского – см. № 7 (т. 1) и примеч.), Все участники этого собранья мирового (№ 22), одушевленные и неодушевленные, воспринимаются Введенским, так сказать, sub specie temporis. Речь не идет, однако, попросту о том, что они существуют, как и всё,
|
нету крова нету дна и вселенная одна (снег лежит..., № 12)
мир немного поредел (Зеркало и музыкант, № 10) |
Такое состояние мира определяется его богооставленностью, безраздельно предающей его во власть времени:
|
Деревья с глазами святых качаются Богом забытые (Кругом возможно Бог, № 19)
Бог Бог где же ты (Суд ушел, № 18) |
Проблема значения мира, любого его феномена6 и понимания их постоянно ставится в поэзии Введенского. Мотивы установления значения, выяснения смысла, понимания-непонимания, пронизывающие такие стихотворения этого периода, как Две птички... (№ 9) или Значенье моря (№ 16), в позднейшем произведении Потец (№ 28) приобретают сюжетообразующую роль – оно целиком строится на выяснении значения этого слова.
Человек
|
...ищет мысли в голове чтоб всё понять и объяснить (Зеркало и музыкант, № 10) |
Но мир, который существует во времени, и сам есть время, непостижим с помощью мысли, ибо, как утверждает
Постижение мира через мысль вносит в него категории измерения (№ 3), численности (№ 8), числа (особенно в стихотворении Пять или шесть, № 8 и passim). Так, море, само являющееся временем (№ 16), при попытке установить его значение (Значенье (!) моря, ниже – и море ничего не значит), наполняется числами (и море тоже круглый нуль... оно покорно тем же числам – № 17) и категориями:
|
и вижу сотни категорий как рыбы плавают в воде |
Человек веселый Франц меряет звезды (№ 11). Народы меряют землю (№ 19, т. 1, с. 147), неумный человек заносит результаты измерений в таблицы (Там же), или человек находит части он качается от счастья (№ 18). Частица, часть – еще одно ключевое слово Введенского – мир рассыпается, начинает мерцать (№ 19), рассекается (№ 24) и дробится:
|
Не разглядеть нам мир подробно, ничтожно все и дробно. Печаль меня от этого всего берет (№ 23) |
Человеческие мысли, будучи не в состоянии охватить мир, выходят из головы и начинают вести самостоятельное, независимое от человека существование: мысли крадутся
Тема кризиса, неадекватности и вообще необходимости пресечения дискурсивного мышления реализуется в одном из сквозных мотивов поэзии Введенского – мотиве безголовости: Нам больше думать нечем – у него отваливается голова (№ 24, см. ниже).
Категории понимания, установления значения через мысль противостоит загадочное понятие превращения слова – орудия мысли – в предмет:
|
и слово племя тяжелеет и превращается в предмет (Две птички..., № 9) |
– что таинственным образом связывается с категорией окончательного превращения предметов – эсхатологического конца мира, в котором происходит его воссоединение с Богом. В этом взгляде проясняется значение для Введенского смерти, как наиболее окончательного (и потому единственно реального) из всех событий:
|
здесь окончательно Бог наступил хмуро и тщательно всех потопил (№ 14) |
Эсхатологические концовки определяют большинство произведений этого периода, причем они начинают связываться уже не непосредственно с самой смертью, а с неким засмертным существованием (Человек веселый Франц..., № 11). Такая «двуступенчатая эсхатологическая ситуация» четко оформляется в следующей по времени за этой группой произведений поэмой Кругом возможно Бог (№ 19), о которой надо сказать подробнее.
Поэма, написанная в 1931 г., знаменует, вместе с пьесой Куприянов и Наташа, новый этап творчества Введенского. Более ранней поэтике нанизывания повторяющихся мотивов здесь противопоставляется поэтика сюжетообразующая. Меняется самое оформление текста – Введенский обращается с этого момента к нормативной пунктуации, более соответствующей этой новой поэтике.
Поэма открывается таинственной сценой «вознесения цветов» (примыкающей к мировой традиции «Пролога на небесах»). Сюжет ее – посмертное странствие героя (в данном случае – казненного) – обнаруживает отдаленную
|
Спустите мне, спустите сходни, Пойду искать пути Господни. |
«Тот свет», вопреки ожиданиям Фомина, сам по себе мало отличается от этого (– Не затем умирал, чтобы опять все сначала). Его смерть – это еще только первая ступенька на путях Господних, хотя она уже и обнаруживает настоящее имя Фомина, до того обозначавшееся буквой Эф. В своем посмертном странствии он попадает то на собрание мировых пошляков у Стиркобреева, то к ненасытным стареющим красавицам (эротическая тема специально разрабатывается Введенским в Куприянове и Наташе). Все это говорит о характерной для поэтического универсума Введенского, уже знакомой нам определенно двуступенчатой эсхатологической модели, реконструируемой также из других его произведений. Согласно этой модели, естественная смерть еще не вырывает человека из царства обусловленности и времени (– Неужели время сильнее смерти? – Куприянов и Наташа). Словами Фомина:
|
...в нашем посмертном вращении спасенье одно в превращении. |
Настоящее огненное преображение этого мира (превращение предметов), которое составляет также тему таинственного более позднего стихотворения Гость на коне (№ 22) и предсказано еще в начальном диалоге Эф с летающей Девушкой, наступает только с вмешательством Бога:
|
Тема этого событья Бог посетивший предметы. Понятно. |
Огненное преобразование мира, накаляемого Богом, есть новое царство, особый рубикон,– это хуже чем сама смерть, перед этим все игрушки. Состояние же мира до Божественного вмешательства, когда Бог отсутствовал или молчал – Богиня Венера мычит. / А Бог на небе молчит (ср.:
|
Деревья с глазами святых качаются Богом забытые. Весь провалился мир. Дормир Носов, дормир), |
– мира, который понемногу проваливается или рассыпается, и есть настоящее царство смерти, на троне которого
|
Господа, господа, а вот перед вами течет вода, она рисует сама по себе. |
Подобно Иову, Фомин прозревает окончательно лишь после преобразившего мир Божественного посещения, оставившего от гордых научных представлений народов только кончики идей в клюве воробья, и его последпяя молитва есть признание абсолютного монизма: Бы́ть может только Бог.
Поэтику Введенского здесь по-прежнему определяет отношение к формам мышления, выражающим себя в языковых моделях детерминированного сознания. Неукладываемость дейстшгтельностн в рамки таких моделей порождает знаменитый эффект бессмыслицы, одна из функций которой у Введенского состоит в дискредитации и разрушении этих моделей. Так, какое-нибудь объяснение смерти через тавтологическую фигуру смерть это смерти еж лишь обнаруживает невозможность самого ее объяснения в рамках дискурсивного мышления. Генезис бессмыслицы хорошо прослеживается во фрагментах поэмы, связанных с трактовкой времени – начиная от первого на эту тему диалога Эф с Девушкой (Да знаешь ли ты, что значит время?). Даже часы, которые пытается отравлять Фомин, отвечают ему волшебными разговорами, один из смыслов которых заключается именно в их «непонятности». «Поэтика бессмыслицы» Введенского реально обнаруживает «неукладываемость мира» в рамки обусловленного сознания, и в этом, наряду с ее деструктивной функцией, ее главное содержание:
|
Горит бессмыслицы звезда, она одна без дна. Вбегает мертвый господин и молча удаляет время, |
– такими строками завершается поэма.
Кругом возможно Бог – это своего рода путеводитель по моделям бессмыслицы в поэтике Введенского. Как и
Одновременно с поэмой Кругом возможно Бог Введенский пишет пьесу Куприянов и Наташа (№ 20), в которой наиболее последовательно и полно обнаруживается намеченная в поэме аитиэротическая тема8. Мы уже приводили ключевое высказывание Введенского о том, что его интересуют в искусстве три темы – время, смерть и Бог. В Куприянове и Наташе эти сквозные темы его творчества предстают как бы sub specie cupiditatis.
В Куприянове..., при сохранении установки на поэтическое исследование языкового выражения, Введенский, может быть, обращает критику непосредственно на механизмы сознания, выражающие себя не исключительно через язык. Одним из таких устойчивых механизмов является эрос, составляющий главную тему произведения. Слепой эрос, как наиболее сильная форма стремления к обладанию, хотя и обращен на другую личность, при этом не только внеличен,– Куприянов путает в начале имена своей дорогой женщины Наташи, называя ее Соней и Марусей (ср.: любовь камней не состоялась – Наташа),– но возвращает героев назад в царство природы, уподобляя их, словами Куприянова,– судакам и в конце концов превращая Наташу, в соответствии с известной фольклорной трансформацией, в дерево, его же полностью растворяя в одиноком наслаждении природы.
Отождествляя себя с желанием, сознание полностью себя им обусловливает, порождая время, от которого становится в зависимость. Тема времени не только эксплицирована в произведении – его сюжетные (постепенный strip-tease и столь же монотонное обратное ему одевание героев) и языковые (выдержанность в формах несовершенного вида) особенности подчеркивают концентрированность на разворачивании во времени, вплоть до опять-таки неокончательной (сейчас для них наступит долгий сон) – трансформации Наташи:
|
Гляди, идиот, гляди на окончания моей груди. Они исчезают, они уходят, они уплывают... |
В этом адском (Куприянов дважды: возможно, что мы черти) состоянии дурной бесконечности ничто не окончательно – даже смерть. – Неужели время сильнее смерти? – спрашивает Куприяпов. Это заставляет нас снова вспомнить о двуступенчатой эсхатологии Введенского, для которого конец времени наступает только с вмешательством Бога. Подобное крайне интересное сочетание эротических (по существу – антиэротических) мотивов со сложной эсхатологической иерархией встречается в любовных сценах поэмы Введенского Кругом возможно Бог, где Эф в своем посмертном странствии, предшествующем окончательному превращению предметов вместе с концом мира, накаляемого Богом, последовательно встречается с Софьей Михайловной, Венерой, которая сидит в своей разбитой спальне и стрижет последние ногти, а затем с Женщиной и Девушкой. Аналогичное соединение тех и других мотивов (еще один пример – речи Кумира из Четырех описаний, № 23) в какой-то мере представлено уже в одном из первых значительных произведений Введенского – Минин и Пожарский (№ 2,– Греков, Варварова).
Заключенные в Куприянове и Наташе религиозные импликации многоступенчаты и многообразны. Это, в наиболее общем плане, самое отождествление через эрос героев с противопоставленным Царству Благодати (мы здесь одни да на иконе Спас) царством природы, в которой они растворяются с восходом солнца. С темой природы сближен один из существенных мотивов произведения – Стояла ночь. Была природа. / Зевает полумертвый червь,– представляющий собой восходящую к последнему стиху книги пророка Исайи евангельскую реминисценцию (Марк, 9. 46–48); выше: И шевелился полумертвый червь (дважды); дремлет полумертвый червь; зевает полумертвый
Но миру эроса как эготического обладания (в этом плане закономерно заключительное сведение эротики в Куприянове и Наташе к раздельному самоудовлетворению героев) противостоит, по крайней мере косвенно, еще одна таинственная категория, о которой говорит Куприянов:
|
О природоведение, о логика, о математика, о искусство, не виноват же я, что верил в силу последнего чувства. |
Включение искусства в один ряд с точными и естественными науками согласуется, как кажется, с очевидной установкой поэтов круга Введенского на искусство антиэмоциональное. Противопоставление искусства чувству у Введенского с большей, однако, последовательностью выражено в его более раннем Ответе богов (№ 5):
|
выньте душу из груди прибежал конец для чувства начинается искусство. |
Переоценка такого противоположения начинается, как представляется, именно в Куприянове и Наташе. С загадочной категорией последнего чувства в более позднем творчестве Введенского мы встречаемся постоянно. Так, в короткой пьесе Потец (№ 28, 1936–1937), по существу, воспроизводящей ту же «двойную эсхатологическую ситуацию», читаем: И пока она (т.е. нянька. – М.М.) пела, играла чудная, превосходная, всё и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть еще место на земле. Подобную же ситуацию встречаем мы и в последнем произведении Введенского, известном под условным названием «Где. Когда» (№ 32, 1941), где после смерти героя происходит прощание всех с одним. Рыбы и дубы подарили ему виноградную кисть и небольшое количество последней р а д о с т и. Наконец, в вариантах Элегии: в пустом смущенье ч у в с т в а прячем... (№ 31, 1940). Можно только заметить, что всякий раз эта загадочная категория вводится с какими-либо ограничениями (...не виноват же я, что верил... и казалось, что... есть еще место на земле... небольшое количество ... прячем); ср. в этой связи анафорическое повторение Мне ж а лк о что я не... в одноименном стихотворении (№ 26, 1934).
В Куприянове и Наташе категория последнего чувства может быть противопоставлена по крайней мере тем чувствам отвращения, тошноты и скуки, которые на протяжении всего произведения непрестанно высказываются героями
В примечаниях к пьесе приводятся материалы, из которых явствует, что пьеса была написана Введенским очень скоро после того, как он разошелся с Т.А. Липавской. Представляется, что эти биографические обстоятельства чрезвычайно значительны, в частности, в том отношении, что корректируют высказанные выше соображения о категории «чувства» у Введенского, о пересмотре им прежних резко антпэмоциональных установок. Я. С. Друскин указал в этой связи на возможную аналогию с некоторыми эстетическими высказываниями Хармса, в частности, выраженными им в формуле «арбуз–дыня–арбуз» (т.е. дыня лучше, чем арбуз, но самый лучший арбуз снова лучше дыни). Этой формулой Хармс пользовался для выражения идеи о том, что неэмоциональное искусство выше, чем эмоциональное, но самое высшее искусство – снова эмоционально, хоть это уже и «эмоции» иного порядка.
Стихотворения, написанные в период между 1930 и 1934 гг. (а скорее всего, между возвращением из ссылки в 1932 г. и 1934 г.), принадлежат к жемчужинам лирики Введенского. Это прежде всего полилогический Мир (№ 21) со знаменитым абсурдирующим эпилогом:
|
На обоях человек, а на блюдечке четверг |
– и, по-видимому, следующий за ним магический Гость на коне (№ 22) с его таинственным образом апокалиптического всадника, появляющегося во многих произведениях Введенского – от Ровесника из Ответа богов (№ 5, где в это слово заложено значение «вестника») и Человека на коне из Святого и его подчиненных (№ 13), где оба выступают в связи с мотивом окна, в поэзии Введенского
|
Иноходец с того света Дожидается рассвета. |
В этом стихотворении, пронизанном мотивами «перевернутости», «обратности», «зеркальности», образ всадника, с его традиционной семантикой посредника между двумя мирами и т.п., выглядит, помимо прочего, необъяснимым предвосхищением физических гипотез позднейшего времени – зеркальной симметрии микромира, существования антимиров. Мотивы зеркальности, в метафизическом осмыслении разрабатывавшиеся в новом искусстве от Льюиса Кэрролла до Кокто, положены в основу Зеркала и музыканта (№ 10) Введенского, а также представлены в нескольких других произведениях,– например, Врач, целящийся в зеркало в Ёлке у Ивановых (№ 30, картина 5), купцы, глядящие на женщину как в зеркало в Разговорах (№ 29, 8); тема зеркальности, в ее сочетании с мотивом обратности, встречается в эсхатологической концовке поэмы Кругом возможно Бог (№ 19): Мы бедняк, мы бедняк! в зеркало глядим и, особенно, грохочет зеркало на обороте (т. 1, с. 150). Мотивы обратности, имеющие глубокие корни в чинарско-обэриутском мироощущении, а в поэзии Введенского – концептуальные следствия, подключают тему времени – главную тему его творчества – к мифологеме «вечного возвращения». Мотивы эти вербально выражены в нескольких более ранних или того же времени произведениях:
|
я вижу ночь идет обратно (Факт, теория и Бог, № 14);
чтобы было всё понятно, (Значенье моря, № 16)10;
мы видим лес шагающий обратно (Приглашение меня подумать. № 25). |
|
Он обратною рукою показал мне – над рекою рыба бегала во мгле, отражаясь как в стекле. ........... Ко мне вернулся день вчерашний (№ 22) |
Чрезвычайно интересно, что на уровне «поэзии грамматики» мотив обратности вводится здесь фразой: Боль мою пронзила / кость – с инверсией при морфологически невыраженном дополнении. В более широком плане мотивы перевернутости, обратности, инвертированности представлены у Введенского на самых разнообразных уровнях. Упомянем такие образы, как орел из «Ковра-Гортензии» (№ 26):
|
которому на ум взбрёл человек, наблюдающий аршины, |
«старшие» дети из Ёлки у Ивановых (№ 30), ведущие себя как младшие (Дуня Шустрова, девочка 82 лет, с ее репликой: Я буду прыгать вокруг. Я буду хохотать; Володя Комаров, мальчик 25 лет просится в уборную,– карт. 9), и наоборот (годовалый резонер Петя Перов, в частности,говорит: Я самый младший – я просыпаюсь раньше всех – карт. 7). На уровне порождения текста мотив обратности реализуется в характерных для многих произведений, окаймляющих повторах (например, Мне жалко, что я не зверь – № 26; Сутки – № 27; Потец – № 28; «Урок зверей» из Ёлки у Ивановых – № 30, карт. 2),– этот прием эксплицирован в строющемся таким образом Последнем разговоре (№ 29, 10) в повторяющемся, опять-таки, мотиве окруженности, обсаженности (цветами и т.д.). Упомянем также характерный архетииический мотив оглядки, приуроченный Введенским к теме времени: Но тут мы взяли все и обернулись на спину то есть назад, и мы увидели тебя дорога, мы осмотрели тебя путь... («Серая тетрадь», № 34); сходный мотив в Четырех описаниях (№ 24), где по поводу неких таинственных ни пауков и ни ворон говорится:
|
в секунду данную оне лежат как мухи на спине. В другую боком повернутся, поди поймай их, они смеются (Т. 1, с. 165) |
|
...слово племя тяжелеет и превращается в предмет |
– причем происходит это в связи с появлением в стакане ночи,– т.е. в связи с категорией времени,– вводящей завершающую стихотворение эсхатологическую мотивировку. В менее эксплицированной форме категория превращения слова в предмет присутствует в стихотворении 1934 г. Мне жалко что я не зверь... (№ 26), о котором Введенский говорил, что это стихотворение – философский трактат:
|
и тут за кончик буквы взяв, я поднимаю слово шкаф, теперь я ставлю шкаф на место, он вещества крутое тесто. (Т. 1, с. 184) |
Надо отметить среди прочего особое метапоэтическое значение этого отрывка: слово шкаф – ключевое слово обэриутских
|
Я услышал, дверь и шкап сказали ясно: конский храп. |
Однако в этом тексте, с его доминирующим мотивом зеркальной отраженности, в обратном отражении выступает и мотив превращения слова в предмет – как опыт
|
превращения предмета из железа в слово, в ропот, в сон, в несчастье, в каплю света, |
– т.е. последовательной и радикальной дематериализации предмета, вписывающейся в общую эсхатологическую установку произведения.
В связи с трансформациями, постигающими слово шкаф, нам хотелось бы коснуться еще одного «чинарского» слова с его фонетической и этимологической отмеченностью как тюркоязычного заимствования, а именно слова колпак, которое дважды встречается у Введенского: в одном из наиболее заумных отрывков пьесы Потец (№ 28):
|
Куклы все туша колпак, Я челнок челнок челнак, |
и в окончании Разговора купцов с баньщиком (№ 29.8):
Баньщик. Одурачили вы меня, купцы.
Два купца. Чем?
Баньщик. Да тем что пришли в колпаках.
Два купца. Ну и что ж из этого. Мы же это не нарочно сделали.
Баньщи. Оказывается, вы хищники.
Два купца. Какие?
Баньщик. Львы или тапиры или аисты. А вдруг да и коршуны.
Два купца. Ты баньщик догадлив.
Баньщик. Я догадлив.
Просвечивающей здесь мотивировке колпака как дурацкого (Одурачили вы меня) противостоит мотив догадливости
|
Но со мной чинарь Введенский ехал тоже как дурак видя деву снял я шляпу и Введенский снял колпак (Приложение IX, 5) |
Существенна его метапоэтическая коннотация, просматривающаяся уже и в приведенной строфе (Введенский для Хармса поэт par exellence, в записных книжках он называет его, наряду с Хлебниковым, одним из своих учителей), однако эксплицированная в строках «эй душа колпак стихов» и «вижу я стихов колпак» из стихотворения «Разговоры за самоваром» (1930)13 и в еще большей степени в романе близкого к чинарям, впоследствии обэриута, К. Вагинова «Козлиная песнь», где «неизвестпый поэт» говорит о заумниках (несомненно, членах туфановской
Возвращаясь к мотиву трансформации слова в предмет, можно заметить, что различные «словесные» операции, описания которых встречаются у Введенского16, разделяются на две группы. Это, во-первых, ни к чему не приводящее механическое их соединение, каким занимается в Зеркале и музыканте (№ 10) сидящий на дереве Томилин,–
– что умеет делать и другой персонаж – Иван Иванович (иногда, впрочем, немеющий); весь этот отрывок читается в контексте описания сугубо рационалистических, дискурсивных моделей сознания, ср. там же речи зверей-атеистов. Мотив неизменности слов содержится в концовке Четырёх описаний (№ 23) – и все слова – паук, беседка, человек – одни и те же (см. выше); в более широком плане упомянем валяющиеся по краям дороги разговоры в поэме Кругом возможно Бог (№ 19), как бы застывшее в
|
я пытался поймать словесную лодку. Я испытывал слово на огне и на стуже |
– или категорию слова восхожденья в черновике Элегии (№ 31). Это таинственное понятие, имеющее, как сказано, прямое отношение в универсуме Введенского к эсхатологической категории превращения предметов и преображения мира, как-то связано с самым воплощением Слова, на что указывают слова: Христос Воскрес – последняя надежда, следующие в «Серой тетради» вскоре за только что приведенным «алхимическим» метаописанием, или же отрывок из поэмы Кругом возможно Бог о царе мира Иисусе Христе, который преобразил мир. Интимное отношение между миром и поэтическим словом просвечивает и за строками из Приглашения меня подумать (№ 25):
|
от слова разумеется до слова цветок большое ли расстояние пробежит поток |
– оно же ясно просматривается за примером из Гостя на коне (№ 22), где оно не только выражено в рассматривавшемся отрывке о превращении слова, но и стоит за произнесенной героем стихотворения заумно-магической фразой:
|
я сказал смешную фразу – чудо любит пятки греть, |
– имеющей креационный эффект в отношении света и слова, а в отношении мира – парадоксальным образом, эсхатологический:
|
Свет возник, слова возникли, мир поник, орлы притихли... (Т. 1, с. 162-163) |
Следующая за Гостем на коне стихотворная пьеса Четыре описания (№ 23) отличается некоторой особой заостренностью онтологической проблематики. Произведение состоит из четырех потусторонних повествований, насыщенными реалиями общественной жизни предреформенной России, России предвоенной и России эпохи первой мировой и гражданской войн – например, в 38 строках, посвященных
Ситуация Четырех описаний замкнута как бы первой фазой «двуступенчатой эсхатологической ситуации», а именно естественной смертью персонажей, за которой в других произведениях Введенского, имеющих сюжетом посмертное бытие героев, следует эсхатологически окончательное превращение предметов в апокалиптическом конце мира. В Четырех описаниях посмертное существование во вневременном акте смерти ведут четыре потусторонних действующих лица (они недаром названы 1-ым, 2-ым и т.д. умир.(ающими)), повествующие о ней всем людям, зверям, животным и народу, а также четырем другим таинственным персонажам – своим ангелам-хранителям или «вестникам» (Я.С. Друскин),– обозначения тех и других связаны фонетическим сходством: Зумир, Кумир, Чумир, Тумир (имена 3умира и Чумира могут быть иконически связаны с обозначениями 3-го и 4-го умир.(ающих)).
За фонетическим сходством имен персонажей обеих групп скрыто, впрочем, сродство более глубокое – все они предстают в поэме не вполне разграниченными друг от друга. Речи всех этих персонажей перетекают одна в другую, совершенно сходным образом они друг друга прерывают и т.п. Зумир, открывая повествование, говорит о своем желании рассказать о смерти как о нашей смерти, в конце он уже занимает позицию стороннего наблюдателя:
|
Мы выслушали смерти описанья, мы обозрели эти сообщенья от умирающих умов... |
Подобная недискретность персонажей, иногда даже не
Онтологическая проблематика в высшей степени характерна для позднейших произведений Введенского, где герои, среди прочего, зачастую выражают сомнение даже в существовании друг друга. Вопрос Существовал ли кто? ставится в первом же, вступительном монологе Зумира, который, отвечая на него скептически –
|
Быть может птицы или офицеры, и то мы в этом не уверены, |
при этом не впадает, однако, в солипсизм, с настойчивостью (подчеркнутой троекратным употреблением нельзя... забыть) апеллируя к каким-то примерам, каковые, очевидно, и составляют четыре описания смерти. От более прямого ответа на им же поставленный вопрос Зумир, однако, уклоняется с помощью грамматически неправильной и семантически бессмысленной фразы, в которой снова звучит мотив существования и вводится мотив времени:
|
...у птиц не существуют локти, кем их секунды смерены. |
Здесь же, во вступительном полилоге таинственных персонажей, оба мотива – существования (Тумир. Что в мире есть? Ничего в мире нет, всё только может быть? – Кумир. Что ты говоришь? А енот есть. А бобёр есть. А море есть,– ср. последующий монолог Тумира) и времени (наблюдения следящего за временем Чумира, эсхатологическая эротика монолога Кумира) – выступают в переплетении, вплоть до опять-таки уклончиво-скептического резюме устами Тумира:
|
Так значит нет уверенности в часе, и час не есть подробность места. Час есть судьба |
– (с обессмысливающим добавлением – О, дай мне синьку). Пафос этих строк – в отрицании обыденного восприятия «пространственно-временной коробки» как пространства, существующего во времени, или времени, как четвертого измерения трехмерного пространства. Взаимопересечение тех и других категорий мы находим и в конце обсуждаемого стихотворения (Теперь для нашего сознанья / нет больше разницы годов. / Пространство стало реже...).
Реплика 4-го умир.(ающего), следующая немедленно за первым же повествованием о смерти на поле боя, фиксирует внимание на проблеме времени в связи с проблемой
|
Теперь для нашего сознанья нет больше разницы годов. Пространство стало реже, и все слова – паук, беседка, человек – одни и те же. |
Выпадение из обусловленного сознанием пространственно-временного континуума – распадение времени, разреженность пространства при сохраненном тождестве слова, ни во что не превращающегося и не преображающегося,– таковы условия (не) существования «усвоивших час смерти» четырех умир.(ающих), в котором с ними отчасти сливаются четыре родственных им потусторонних существа.
Первое слово абсурдирующего в совокупности своих частей названия следующего стихотворения – Очевидец и крыса обозначает наблюдателя, выступающего в начале, середине и в конце произведепия с «монологическим диалогом» или «диалогическим монологом». На правах своего рода «ведущего» он высказывает универсальное сомнение в категориях жизни и смерти; невозможность их понимания с помощью рассудка знаменуется тем, что у него,
Главный женский персонаж – Лиза или Маргарита – носит сразу два «романтических» имени (те же имена у героинь двух «классицизирующих» произведений Хармса того же времени: «Месть» и «Гвидон»). В сниженной Сцене на шестом этаже, она, снова став курсисткой, меняет романтическое имя на бытовое и становится Катей, подобно тому как Он предстает в облике Фонтанова. Ее самоубийству предшествует убийство дворецким Грудецким некоего Степанова-Пескова, приобретающее космическую значимость. Смерть, по Введенскому,– это единственно реальное событие, прерывающее время, и вместе с ним – постижение мира в категориях обусловленного временем сознания.
Больше, чем какое-либо произведение Введенского, Очевидец и крыса насыщено фигурами остранения, которые играют роль авторской отсылки к некоему тексту, по отношению к которому само произведение предстает как метаописание: Тут нигде не сказано, что она прыгнула в окно, но она прыгнула в окно. – Перед ним вставали его будущие слова, которые он тем временем произносил. Такова же материализация метафоры картина в сцене убийства: Все вбежали в постороннюю комнату и увидели следующую картину. Поперек третьего стола стояла следующая картина. Представьте себе стол и на нем следующую картину:
|
Воззрясь на картину Грудецкий держал в руке как картину кровавый кинжал. |
Подобные приемы остранения – Введенский пользуется ими с великим искусством – создают дополнительное поэтическое измерение, открывают дверь в поэзию, о которой говорит ее центральный персонаж.
В группе стихотворений, примыкающих к этим крупным вещам, та же поэтическая проблематика исследуется средствами достигающего здесь своего апогея лиризма. Это – насыщенное темами музыки, взаимопересекающимися
|
Мы выйдем с собой погулять в лес для рассмотрения ничтожных листьев, мне жалко что на этих листьях я не увижу незаметных слов, называющихся случай, называющихся бессмертие, называющихся вид основ. |
В контексте стихотворения, с его основной темой, определяемой нами как критика неадекватности восприятия, обусловленного категориями рефлексирующего сознания (Я вижу искажённый мир), «названия» слов, отождествляющие их с абстрактными понятиями, через которые мир познан быть не может,– должны интерпретироваться как уводящие еще дальше от непосредственного взгляда на реальность, обозначаемую ничтожными листьями. Это как бы путь вырождения слова, противопоставленный его превращению в предмет, хотя познание мира через такие вырожденные понятия и составляет наиболее привычный, здесь критикуемый метод. В том же смысле надо, по-видимому, понимать реплику персонажа Предпоследнего разговора под названием Один человек и война (№ 29.9): среди полного распада суровой обстановки... военной обстановки (которую, слегка лишь парафразируя первое его же замечание Я один человек и земля, можно определить как ситуацию голого человека на голой земле) герой этот, выглядывая в окно, имеющее вид буквы А, замечает: Нигде я не вижу надписи, связанной с каким бы то ни было понятием (вопрос о значении письмён задает также герой раннего стихотворения, № 135). Интереснейшим образом эта образность стихотворения Мне жалко что я не зверь... в какой-то мере воспроизводится в следующем за ним стихотворении Сутки. В этом тексте, с его вопросно-ответной
|
Деревья есть частица ночи, дубы есть звезды, птицы влага, листья ответ. |
На примере этого отрывка можно, кстати, заметить, как меняется функция устанавливаемых Введенским тождеств, от более ранних примеров типа Смерть это смерти ёж (№ 19, т. 1, с. 144), День это ночь в мыле (Там же, с. 129), в первую очередь ориентированных на дискредитацию моделей сознания, категорий объяснения и т.п.,– к тождествам содержательно суггестивным, как в Сутках, где за приведенными строками стоит обширная мифопоэтическая образность с преимущественно временной семантикой.
Сугубая архитектоничность Суток, вообще характерная для произведений Введенского этого периода, приобретающих все более выраженную структурированность, все большую прозрачность построения, дополпяется здесь введением двухголосной полифонии в системе Вопросов и Ответов, располагающихся, опять-таки, по принципу окаймляющих повторов (см. приводимые в Примечаниях наблюдения Я.С. Друскина). Предельной, кажется, становится здесь концентрация внимания автора на проблеме времени, введенная самим заглавием произведения, ограничивающим его классицистическим едипством времени (позже оно будет соблюдено в пьесе Ёлка у Ивановых (№ 30), действие которой подчеркнуто ограничено сутками). Тема времени, остраненная переосмысленным признанием ласточки себя часовщиком, эксплицируется в описании чередования ночи, утра, дня, снова ночи, а также в дважды повторяющихся «вопросах»-«ответах» – Проходит час времени. – Проходит час времени, точно так же, как в словах зимой, года́, миг, менее явно – в глаголах движения и становления (Вбегает ласточка, Сбегает ночь..., Звезда нисходит..., упавшую звезду..., Стал небосклон пустым... и т.п.). Она, наконец, имплицирована глубинной временно́й семантикой воды (собственно вода,
|
Шипит брошенная в ручей свеча, из неё выходит душа. .............. И рыбак сидящий там где река, незаметно превращается в старика. ............... Меркнет море... Плывет потушенная рыба. (Т. 1, с. 188) |
Однако в медитативной лирике Введенского этого времени картина угасания мира лишена той огненной катастрофичности, какая свойственна эсхатологическим описаниям его более ранних произведений. Угасание это представлено скорее как некоторое опустошение (ср.: Стал небосклон пустым и чистым... Пустые числа... Смотри с пустынного моста) с возможными далеко идущими параллелями в восточной и западной метафизике, которое в Сутках завершается молитвой:
|
Ещё раз на бранном месте где происходила битва вновь опускается молитва (Т. 1, с. 188) |
Мотив опустошения, уже вполне выраженный в Четырех описаниях, наиболее определенно представлен в последпем произведении Введенского – «Где. Когда» (№ 32). Но пока обратим внимание на настойчивое подчеркивание здесь (словами еще раз, вновь, приемом окаймляющих повторов) другого продуктивного мотива,– мотива повторения, которого мы уже касались выше.
Категория повторения многообразно определяет и структуру первого из трех драматпзованных произведений «харьковского периода» – пьесу Потец (№ 28) – от трёхчастного ее построения со сквозными репризами в каждой части и до вербального выражения этой темы в
Само слово потец – созданный Введенским неологизм, оно не зафиксировано ни в одном словаре. В этом слове, вынесенном в название, заложено парадоксальное несоответствие между глубинным содержанием произведения и снижающим суффиксом (-ец). С помощью этого парадокса, а также организации бессмысленных поэтических рядов, как включающих это слово (Потец... отец... свинец... венец... и т.п.), так и существующих по аналогии (Я челнок челнок челнак), Введенский дискредитирует самую возможность определения слова потец с его выявляющимся «запредельным» значением (холодный пот, выступающий на лбу умершего...).
Между тем на свой незавидный и дикий, внушительный вопрос сыновья хотят получить словесный ответ (обнародуй, скажи-ка, расскажите, ответь, отвечай, давай ответ, объяснит ли...), однако ответ они получают практически – в форме отцовской смерти, составляющей, очевидно, тот самый непрямой ответ, который они уже знали заранее.
Некоторое количество разговоров (№ 29) принадлежит к числу произведений, в которых совершенство поэтического языка само по себе уже открывает некие метафизические горизонты. Произведение это, с его прозрачной архитектоникой, открывает бесконечные возможности для поэтической интерпретации, исследования текста и метатекста, коммуникативных, «вертикальных» и «горизонтальных» связей, изученных Я.С. Друскиным в книге «Звезда бессмыслицы».
Диалогическая структура произведения, при широких аналогиях с архаическими моделями сознания и их отражением в литературной традиции, более непосредственно восходит, быть может, к традиции сократического диалога с его ориентацией на выяснение истины. Бо́льшая часть Разговоров представляет собой связный текст, в распределении которого между голосами наблюдается известная пульсация,– на протяжении одного Разговора они, подобно умир.(ающим) и их потусторонним собеседникам
Интересно название произведения, в котором слова некоторое количество могут быть осмыслены в свете отношения Введенского к мерам, числам и т.п.; роль неопределенно-местоименного слова некоторое может быть поставлена в связь с функцией многочисленных у Введенского разного рода служебных элементов, особенно местоименных и адвербальных детерминативов, создающих, с одной стороны, ощущение неопределенности, с другой – видимость несуществующих связей (ср. в первом Разговоре повторяемые на все лады слова никаких (изменений), именно такой, такой именно, немного, недолго и т.п.). Не менее интересен подзаголовок Начисто переделанный темник, связывающий универсум Разговоров с категорией сна и снов и, в обратной проекции,– бодрствования (ср.: Побегать в комнате со снами в пятом Разговоре).
Если первые два Разговора можно условно назвать, словами Я.С. Друскина, «разговорами о неразговоре» (первый – о «невозможности коммуникации», второй – о «невозможности поэзии»), то третий – о невозможности вспомнить (установить истинность) события, а четвертый – о невозможности начать действие. В пятом Разговоре действие, наконец, совершившееся, реализуется в смерти персонажей, как единственном, по Введенскому, реальном событии. Пятый, шестой и седьмой Разговоры представляют собой некоторое единство: в шестом исследуется диалектика покоя и действия, в седьмом – слова и действия, а также «тождества личности самой себе и абсолютная субъективность смерти». Основным мотивом седьмого и восьмого Разговоров является, по определению опять же Я.С. Друскина, «анонимность засмертного существования». Последний, десятый, Разговор, с обозначенными
Пьеса Ёлка у Ивановых (№ 30) может считаться предвосхищением западного послевоенного театра абсурда, который она опередила на десятилетие. Бессмыслица начинается с названия пьесы: ни одно пз действующих лиц не носит фамилии Ивановы (прием, встречающийся и у современных западных абсурдистов: например, названия пьес Ионеско «Лысая певица» или «Десять минут до Буффало» Гюитера Грасса не имеют отношения к их содержанию). Действие происходит в ожидании рождественской елки в многодетном семействе Пузыреиых. Их дети, в возрасте от одного до восьмидесяти двух лет (тогда как все говорит о том, что сами родители еще молоды), носят разные фамилии, впрочем, не случайные,– фамилии образуют две последовательности: на -ров(а) и -стров(а): Петя Петров, Нина Серова и т.д., Соня Острова и т.д. Гробовщик, помянутый в перечне действующих лиц, на сцене, однако, как и Ивановы, не появляется вовсе (хотя гроб есть), зато в пьесе участвуют персонажи, в перечне не указанные, если только они не входят в число горничных, поваров, солдат, учителей латинского и греческого языка,– упоминание последних связано, вероятно, с развитием в конце века классического образования: действие пьесы отнесено автором к 90-м годам, точнее, к 1898 году. Здесь, как и в Четырех описаниях, присутствует историческая перспектива, муссируются исторические детали, более того, есть все признаки эпохи, нет только самой эпохи, сама эпоха ирреальна. Все эти черты, признаки времени носят или иронический, или остраненный до абсурда, или случайный характер. Так пресловутые учителя латинского и греческого языка вовсе не преподают, а волокут в одной из сцен вместе с солдатами, слугами и поварами няньку, убившую Соню Острову, в участок. Сюда же относится семейно-обрядовая сторона пьесы – прочность дома Пузыревых, которую не поколебала даже первая смерть – смерть их дочери. Характерны мысли, приходящие на ум Пузыреву-отцу в балете, когда он глядит на танцовщицу: одна из них прыгая, и сияя улыбнулась мне, но я подумал на что ты мне нужна, у меня есть дети, есть жена, есть деньги. И я так радовался, так радовался... Все эти реалии служат одной цели – цели
Ту же функцию, что и историческая деталь, несет в пьесе речевая характеристика, например профессиональная, действующих лиц: Сонька, если ты будешь ругаться, я скажу отцу-матери, я зарублю тебя топором; Федя-Федор спаси меня,– реплики няньки окрашены псевдонародным колоритом, который вовсе не должен быть ей свойственен: на суде выясняется, что ее зовут Аделина Францевна Шметтерлинг. Слова врача сумасшедшего дома: Это она говорит – мы этого не говорим (т.е. что нянька психически больна). Мы зря этого не скажем,– стандартный ответ эксперта-психиатра. Сама же экспертиза опровергает его слова: вместо няньки на вопросы врача стоящий рядом санитар дает ответы, якобы нормальные; когда нянька протестует, врач указывает ей, что минуту спустя уже трудно установить, что было на самом деле. Подобная речевая характеристика имеет, однако, и другое применение в пьесе. Следует обратить внимание на ту нелепую форму, в какой персонажи выражают сильные чувства – горе, тяжесть, отчаянье. Сонечка, знаешь, когда мы поднимались по лестнице,– говорит Пузырева-мать над гробом убитой дочери,– надо мной все время летала черная ворона, и я нравственно чувствовала, как мое сердце сжимается от тоски ...Не закричала беспросветным голосом. Так стало мне страшно. Так страшно. Так нелегко (последнее добавление особенно обессмысливает отрывок). – Я говорю с отчаяньем; Я приговариваю просто так от большого горя (Нянька, Лесоруб). Все это, однако, нимало не обесценивает реальную тяжесть, боль бытия, столь ощутимые в пьесе. Можно сказать, что активной действующей силой и является сама тяжесть, сама боль,– носители ее, низведенные до роли
Сохранившееся наследие Введенского замыкается ставшей хрестоматийной Элегией (№ 31), о которой поэт говорил, что она отличается от всех прежних его вещей, и которая вместе с тем реминисцирует огромные пласты его традиционной образности, и пьесой «Где. Когда» (№ 32). Память о несравненной Элегии – первом из изданных в шестидесятые годы стихотворении Введенского – жила и в послевоенные годы, когда его поэзия была практически никому не известна. Как и в следующем – последнем – произведении, написанном в предвидении надвигающейся гибели, здесь более, чем где-либо в остраненном творчестве поэта, ощущается личная нота:
|
На смерть, на смерть держи равненье, певец и всадник бедный. |
Пьесу «Где. Когда» (№ 32) Я.С. Друскин, пользуясь термином Л. Липавского, называет «свидетельским показанием» последних месяцев, может быть, даже дней его жизни в ожидании момента смерти, когда, по словам самого Введенского, возможно чудо,– оно возможно, потому что смерть есть остановка времени. Биографический фон произведения заставляет осмысливать названия его частей – Где и Когда – не столько в знаковом значении разрываемого смертью детерминированного пространственно-временного континуума, сколько в связи с абсолютной конкретностью экзистенциально переживаемого здесь и сейчас, в котором смерти нет. Близкий, несомненно, «чинарскому» мироощущению (отразившемуся, в частности, в философских произведениях того времени Я.С. Друскина) дух опустошения, выключения себя, воздержания от суждения, наметившийся в Сутках (№ 27) и предшествующей лирике и в большой мере выразившийся в Разговоре об отсутствии поэзии (№ 29.2), сюжет которого, как во многих произведениях искусства XX в., составляет именно «невозможность создать произведение»,– дух этот в последних вещах Введенского совершенно особым
|
Спи. Прощай. Пришёл конец. За тобой пришёл гонец. Он пришёл последний час. Господи помилуй нас. Господи помилуй нас. Господи помилуй нас. |
Этой чистой и ясной нотой завершается творчество Введенского, о котором мы смогли сказать здесь не так много, хотя предпочли бы вместе с персонажем предпоследнего Разговора (№ 29, 9) предоставить читателю знакомиться с этой книгой без всяких предисловий.
|
верьте верьте ватошной смерти 1 верьте папским парусам дни и ночи холод пастбищ голос шашек птичий срам ходит в гости тьма коленей летний штык тягучий ад гром гляди каспийский пашет хоры резвые посмешищ небо грозное кидает взоры птичьи на Кронштадт 2 гордой дудкой мчатся волны мел играет мёртвой стенкой в даль кидает как водичку спит пунцовая соломка на спине сверкает «три» полк английский ерусланский шепчет важное ура торг ведёт монах с василием где часовня жабой русою улыбается густой каймой на штыки на третье рождество – дым и пень котёл и паучок скоро сядет на холму воробышек голубой как утка пиротехничек ты сова копилка птица глупая тень диван татары лунь павлин уж летят степные галки уж горячей пеной по небу в шесть мечей сверкают башни и блестят латинским маслом волосами щит лазурный вмиг покрылся как гусёныш кипите кости в жиже бурной варенье чёрное в стаканах уста тяжёлого медведя 3 горели свечкою в берлоге они открылись и сказали «на гуслях смерть играет в рясе она пропахшему подружка» чу сухорукие костры (свиная тихая колхида) горели мясом. Рысь женилась <1926> |
ПЕТРОВ В ШТАТСКОМ ПЛАТЬЕП и р о ж н и к. Придушим их.
В е е ч к а (мужской человек. Лениво-лениво). Как же
ужели женщины штанов не носят? П и - П и р о ж н и к. Где же шляпа? Г о л у б е н ч и к о в где вы тучные ребята
К н я з ь М е н ь ш и к о в. Пойду пройдусь мне моя Князь Меньшиков подходит.
К н я з ь М е н ь ш и к о в (к нему). Вот хотел бы я
К н я з ь М е н ь ш и к о в (к нему). Хотел бы я знать: К н я з ь М е н ь ш и к о в (к нему). Ужели я не знатный! К н я з ь М е н ь ш и к о в. И знали впредь. Входит Ненцов светает и я с сигарой.
М о н а ш к и. Как чуден Днепр при тихой погоде,3 так Н е н ц о в. Уж не я ли зачем? Монашки молчат и ушли. Г р е к о в. итак я был убит 4
К н я з ь М е н ь ш и к о в. Да город путевой и будто
П и р о ж н и к. Давай рыбку ловить. Вот вижу я и на глазах урок прочёл П о ж а р с к и й (задумчиво, как бубен): что шашка лысая моя Поезд отходит.В6 Г р е к о в. Где же мой башлык. О Пушкин, Пушкин.5 М а ш и н и с т о т п а р о в о з а глядел и я на твой башлык
Д е д (из столовой, разбитый барин, цыган). Отойди М и н и н (заросший в снегах): я бестелесный Ф а к е л ь щ и к. Я принужден её забыть. В с е. Будь здоров губернатор.
Г у б е р н а т о р (опрокинувши платок). Будь здорова (Указав кием на два лежащих камешка): В8 погубили их собратья
Ч и н о в н и к е г о о с о б ы х п о р у ч е н и й (на кому китаец или мних
В а р в а р о в а (болтая из колыбели голыми ногами, мне дайте мальчикак тому же и пораженцы. Пингвинчики цып, цып, где ваш кролик. П и н г в и н ы. Мы неизвестно чьи. Д е д Варварова взирал я на тебя Г р е к о вВ9 но вопли трудных англичан ПЕТРОВ В ВОЕННОМ ПЛАТЬЕУральская местность. Ад.
Г о л о с н а к р ы л ы ш к а х. Что ты ласточка как
П л е б е й к и н. Хорошо Варварова я тебя полюблю. Робеспьер Робеспьер
Г р е к о в. Замёрзала крепость наша вся как есть О н и (дуэтом). Иди иди и пр.
В а р в а р о в а (отодвигаясь на скамейке). Плебейкин П л е б е й к и н. Правда не мышь.
В а р в а р о в а. Что ты опять ближе садишься – ведь
П л е б е й к и н. Правда не гусь. Я тебя люблю, дай я Погодя пришёл и Ненцов. Все они очень рано ушли. Черти кашу из кружек варят Песня пока каша варитсяГригоров стоял М и н и н (в платах). Готова ли каша?
П о ж а р с к и й (оттуда). Собачка собачка, поди-ка Г р е к о в. Ты ли спал? Н е н ц о в. Я в общем спал. Песня пока каша варится,
|
|
однажды человек приходит в сей трёхлистный свет словно птичка в поле бродит или как могучий ветр озирает скалы долы деревянные гондолы смотрит на приятный Рим и с монашкой говорим3.1 ты монашка я пятнашка но услыша пули звук он упал холодной шашкой весь рыдая на траву что за гореон с горы сидит впотьмах он ласкает росомах побеги́ идёт в вокзал в безоглядную тюрьму где качается лоза где создания умрут быстро падал детский снегкогда бы жить начать сначала он молвит в свой сюртук я б всё печатала рычала3.3 как бы лесной барсук уже казаки убежали в углу сияет ангел хилый3.4 и мысли глупые жужжали3.5 над этой ветхою могилой поспешные минуты как речи потекли и звёзды отдалённо как тучи расцвели тогда ребёнок молодой молиться сочиняет болтает сонной головой в подушку медную скучает он плача покидает лес и южные бананы колотит точно мутный бес в сухие жизни барабаны но скоро вечер наступил видна пустыня ада покуда свечкой3.6 на пути не установят сада что же это стрекоза нет восток отличный словно баба егоза или ветер хищный и с дворянских сих кустов нету сумрачных мостов и в богатой этой печке всё наклонно всё как в спячке о похожие столы мы сказали ветрено выбегая из толпы по дощечке ветреной сквозь холодное стекло выставляя лица замечает рассвело умерла столица и ложася на сундук и сложивши руки он как утренний бамбук умер для науки грохочи отец и мать светит зябкий уголок и торопится поймать однодневный потолок выходил поспешно дух огорошенный петух и на елях на сосне как дитя лежал во сне в неслышном оперении в тоске и измерении3.7 Умерший уж я на статуе сижубезбрежною листвой углы прохожие слежу любезной головой на это отвечал судья в кафтане в простыне в постель посмертную идя и думал лёжа на спине что всё-таки она уныла и на подушке спит бескрылый над всем проносится поток <1927> |
какое утро ночь темница в траве лежала заграница стояла полночь а над нею вился туман земли темнее летали птицы чоботы и поднимали солёные хоботы тогда на ветке в русских сапогах стоит сердечнейший монах в пяти шагах я видел временный поток где травы думают вдвоём я видел сумасбродку Соню она платку благодаря дала мне сон богатыря и я лежал немой как соня и я глядел в окно смешное и в трёх шагах гулял один иеромонах я думаю вот добрый вечер кафтан пустой кому перечить лишь полки пальмами висят да в уголках бобы свистят они себе ломают шляпу они стучат в больные лапы медведи волки тигры звери еноты бабушки и двери наставница скажу я тихо обои потеревши лихо обедают псалмы по-шведски а в окнах разные челны благовонный воздух светский станет родственник волны тогда ко мне бегут сажают на скрипке песням ужасают а он смеюсь а он боюсь мамаша с ним колечком бьюсь прошли два года как листва да в уголках бобы свистят тогда одевшись кораблём он рассуждает королём и неподвижный яблок ест на седалище прежних мест как скворец мы поём нивы хижины всё поймём а если зря лежишь в горячке как бы коран как бы коран блюдите детство на карачках так в кипятке шипит кора я поднял свой голос сонный он сказал это всё сионы иерусалимы хижины франции где циклопы и померанцы я хотел вступить с ней в брак но пришлось поехать в барак в боку завёлся червяк оказалось он был мертвяк на шляпе выросло перо друзья вон поезд выбегает на перрон осыпан снежною судьбой заняться хочет молотьбой поля прелестные кругом наставница читала каблуком и поднимая ввысь глаза ей с неба падала лоза она уже читалась вся лишь полки пальмами висят я спал как Боже мой уха я видел день течёт затейливо во сне носилась чепуха и всё кругом насмешливо пред смертью улыбалось вежливо доставши бабушкин цилиндр и кофту бумазейну молил я Бога исцели трещотками брели музеи ему давали скипидар горчишники с тремасом и он как бы поэт Пиндар давился пышным квасом улыбались ночи расам бабкою на сундуке с незабудкою в руке что за ночи просто ночь не улыбки бестолочь он тогда опять заснул и в париж прилетел но проснулся на столе между прочих блюд и дел и доставши воротник отвинтил бумажку чтоб монах стоявший вник и прочёл ромашку а в бумажке написал это деньги я сказал 28 июня <1927 или 1928?> |
5. Ответ боговстоит сердечнейший монахв пяти шагах
стали девкины рубахи
но ответило светло |
|
Н.А. Заболоцкому я выхожу из кабакатам мёртвый труп везут пока то труп жены моей родной вон там за гробовой стеной я горько плачу страшно злюсь о гроб главою колочусь и вынимаю потроха чтоб показать что в них уха в слезах свидетели идут и благодетели поют змеёю песенка несётся собачка на углу трясётся стоит слепой городовой над позлащённой мостовой и подслащённая толпа лениво ходит у столба выходит рыжий генерал глядит в очках на потроха когда я скажет умирал во мне была одна труха одно колечко два сморчка извозчик поглядел с торчка и усмехнувшись произнёс возьмём покойницу за нос давайте выколем ей лоб и по щекам её хлоп хлоп махнув хлыстом сказал кобыла андреевна меня любила восходит светлый комиссар как яблок над людьми как мирновременный корсар имея вид семи а я стою и наблюдаю тяжко страшно голодаю берёт покойника за грудки кричит забудьте эти шутки когда здесь девушка лежит во всех рыданье дребезжит а вы хохочите лентяй однако кто-то был слюнтяй священник вышел на помосттут начал драться генерал с извозчиком больным извозчик плакал и играл и слал привет родным взошёл на дерево буржуйя выхожу из кабака там мёртвый труп везут пока интересуюсь я спросить кто приказал нам долго жить кто именно лежит в коробке подобно гвоздику иль кнопке и слышу голос с небеси мона… монашенку спроси монашка ясная скажитев своём вертепе и легко и славно жила княгиня Марья Николавна она лицо имела как виденье имела в жизни не одно рожденье. Отец и мать. Отца зовут Тарас. её рождали сорок тысяч раз она жила она любила моду она любила тучные цветы вот как-то скушав много мёду она легла на край тахты и говорит скорей мамаша скорей придите мне помочь в моём желудке простокваша мне плохо, плохо. Мать и дочь. Дрожала мать крутя фуражкой над бедной дочкою своей а дочка скрючившись барашком кричала будто соловей: мне больно мама я одна а в животе моём Двина её животик был как холм высок и очень туп ко лбу её прилип хохол она сказала: скоро труп меня заменит здесь и труп холодный и большой уж не попросит есть затем что он сплошной икнула тихо. Вышла пена и стала твёрдой как полено» монашка всхлипнула немного и ускакала как минога я погружаюсь в благодушную дремоту скрываю непослушную зевоту я подавляю наступившую икоту покуда все не вышли петухи поесть немного может быть ухи в ней много косточек янтарных жирных сочных мы не забудем благодарны пуховиков песочных где посреди больших земель лежит красивая мамзель тут кончил драться генерал с извозчиком нахальным извозчик руки потирал извозчик был пасхальным буржуй во Францию бежал как злое решето француз французку ублажал в своём большом шато вдова поехала к себе на кладбище опять кому-то вновь не по себе а кто-то хочет спать и вдруг покойница как снегСтолыпин дети все кричат в испуге молодом а няньки хитрые ворчат гоморра и содом священник вышел на погост и мумией завыл вращая деревянный хвост он человеком был княгиня Маня Щепина в гробу лежала как спина и из тропической земли слоны цветочков принесли цветочек тюль 5 апреля 1929 |
увы стоял плачевный стул на стуле том сидел аул на нём сидел большой больной сидел к живущему спиной он видел речку и леса где мчится стёртая лиса где водит курицу червяк венок звонок и краковяк сидит больной скребёт усы желает соли колбасы желает щёток и ковров он кисел хмур и нездоров смотри смотри бежит луна смотри смотри смотри смотри на бесталанного лгуна который моет волдыри увы он был большой больной увы он был большой волной он видит здание шумит и в нём собрание трещит и в нём создание на кафедре как бы на паперти стоит и руки тщетные трясёт весьма предметное растёт и все смешливо озираясь лепечут это мира аист он одинок и членист он ог он сена стог он бог но он был просто муравей в шершавой ползал мураве искал таинственных жучков кусал за тётки мужичков увы он был большой больной мясной и кожаный но не стальной он брал худую пирамиду и прославлял Семирамиду и говорил: я бледен, беден я будто крыса тощ и вреден во мне остались пустяки четыре печени да костяки но врач ему сказал граждане я думаю что вы не правы и ваше злое ожидание плевок в зелёные дубравы плевок в зелёные растенья добавлю: в мира сотворенье вот вам моё стихотворенье: "ну что зелёные, зелёные какие ж могут быть растенья и тучи бегают солёные и куры спят как сновиденья" ну что вы мне твердите право про паука и честь и травы вы покажите мне стакан в котором бегает полкан который лает гав гав гав скажу пред смертью не солгав я болен болен как дитя на мне платочков триста штук давай лечебного питья по предписанию наук так молвил больной усмехаясь на север и запад чихаясь но доктор как тихая сабля скрутился в углу как доска и только казённая шашка спокойно сказала: тоска мне слышать врачебные речи воды постепенный язык пять лет продолжается вечер 3 болит бессловесный кадык и ухо сверлит понемногу и нос начинает болеть в ноге наблюдаю миногу в затылке колючки и плеть ну прямо иголки иголки клещи муравьеды и пчёлки вот что странно он стал похожим на барана он стал валяться на кровати воображать что он на вате что всюду ходят грёзы феи и Тицианы и Орфеи синицы тёщи и мартышки играют в тусклые картишки но этого ничего не было ему всё это показалось оно воды великой не пило всё быстро в мире развязалось: стекло стоявшее доселе в связи с железною дорогой теперь кивает еле еле и стало долгой недотрогой корова бывшая женою четвероногого быка теперь качает сединою под белым сводом кабака и видит как полкан залез в большой стакан звезда казавшаяся ране одною точкою в грязи теперь сверкает на овце на котелке на торговце и всё вообще переменилось о Бог смени же гнев на милость так на войне рубила шашка солдаты и рыжих и седых как поразительная сабля колола толстых и худых сбирались в кучу командиры шипели вот она резня текли желудочные жиры всю зелень быстро упраздня ну хорошо ревёт чеченец ну ладно плакает младенец а там хихикает испанец и чирикает воробей ты не робей ты знай что ты покойник и всё равно что рукомойник так говорил больному врач держа ручные кисти над водой во фраке чёрном будто грач не в позументах – с бородой и с продолжительной тоской вот он какой увы стоял в зверинце стул увы увы там был аул там собиралися казаки и собиралися кусаки и грациозный разговор вели с утра до этих пор был слышен шум тяжёлых шпор увы увы он был мертвец ты не носи ему овец5 ты не ходи к нему с посудой и не зови его Иудой где стул где поле где аул он поплясал и он уснул и снова увидал аул. Как же так? 3 мая 1929 |
ЧАСТЬ ПЕРВАЯФиогуров если я и родился́то я тоже родился́ 1 если я и голова то я тоже голова С1 если я и человек то я тоже человек если я и есть поляк я полковник и поляк В1 если ты как день блестишь как ромашка улетишь то ты тоже тоже блеск то ты тоже тоже треск Горский (адвокат) странно странночто же это за мораль мне хотелось бы спросить впереди гляди сераль мужики идут косить что косить но что просить мне хотелось бы скосить наши лошади бежали как колёса по пыли воробьи кругом жужжали райски птички топали что же они топали может время штопали тут локони вдруг бежали тут локони вдруг стоят Соня (летя им навстречу в странном виде) 2 вся роскошь кудрейне мудрей Изотов (спешившись) тут локони им стригутскоро кони побегут 3 Фиогуров (кладя руку на седло) но чего чего мудрейроскошь кудрей если роскошь мудрей то наверно не кудрей если ветренных теней то умней как, Крестов, это ты? здравствуй, милый, ты откуда? есть у всех у нас хребты что? куда? мы все оттуда от горы да от стола чудаки как пастила пастила или пастилка стыдно нам но мы подстилка это дело было так я вам правду расскажу я хожу и не хожу я не это и не то 4 я пальто Парень Влас очень умные словаразумно слезла голова 5 сначала в пояс поклонилась потом внезапно удалилась потом внезапно воротилась потом как папка удалилась потом как шапка воротилась вот что от этих слов случилось однако может быть и не от них у нас в деревне так идёт сначала лето настаёт мужик в стекло себе плюёт стекло морщинится не хочет а он стекло представь щекочет и сам хохочет а жена сажает хлеб а мужик уже ослеп вот он к доктору спешит о послушай шепчет он перед ним рублём шуршит о послушай сердца тон правильный ли это он побренчи мои подмышки там разбухли злые шишки доктор доктор говорит страшно я сошёл с ума ну меня зовут Давид 6 но у вас-то ведь чума добрый врач помрачнел и мужик побледнел как чума а вдруг холера или тиф или тиф по реке прошла галера эти споры прекратив не сердитесь дон Ринальдо молвил доктор мужику странно как мне не ворчать вы бы врали бы жуку жук совсем не постигает что время может быть течёт он жук сидит он жук икает на солнце голову печёт а да ладно что плести врачу осталось уползти 7 а мужик глядел свирепо на поля да на леса да на свёклу да на репу будто курочка слеза потом с него упала и в чернозём пропала Горский (адвокат) браво браво браво Власты родимый ловелас Соня (возвращаясь) как странно тело женское 8ужасно не Введенское Изотов да да да я это знаюправда люди это так вот я с лошади слезаю а земля черна как фрак в ней наверно есть червяк червячёчек червячишко как мой родственник сынишка у него была интрижка так, пустяк. Почти отрыжка. Иль икотка. В общем страсть вообразите, красть и красть он куда ни попадёт всё моментально украдёт увидит мопса украдёт букву тоже украдёт вообще всё время крал на конец себя украл вы Изотов тиран человек довели ребёнка до этого вы секли его каждый четверг молодого ещё не одетого вы Изотов мошенник и жулик 9 вы копейка вы штопор вы нулик Изотов (отходя в сторону и сморкаясь) но Соня я его любили не его ковры я бил я был секретно нездоров и много покупал ковров сижу однажды взаперти на мне сюртук из либерти на голове флажок и шляпка в руках коровушкина лапка вдруг колокольчик зазвонил нелепым звяканьем своим во мне он много изменил но молча мы сидим свистим тут открывается калитка и входит польский господин противный скользкий как улитка я говорю вы что ж один он говорит нет я одно желаю вам сейчас открыть везде везде я вижу дно ну мы смеёмся во всю прыть скажи какой весёлый пан Парень Влас он резедаФиогуров нет нет нетничего подобного не любит просто дробного человек целый изъясняется понятно. Видит где конец. Очень разумно очень очень. Я голову дам на отвлеченье. Горский (Семён Семёнович). Коллега безусловно прав. Что собственно мы имеем пять или шесть лошадей Парень Влас у нас в деревне так идёттри месяца как день пройдут и мигом осень настаёт а надо вам сказать что там стоит редут а там живут военные они обыкновенные но только не в чем их винить да и что их обвинять выйду на поле звонить комаров пойду гонять а у нас какая жара вся жара на полкомара кроме того был у меня конец которого звали купец он был мой отец 10 он жил в доме называемом хата он по морям большим летал он жил безбедно безбогато и разны овощи глотал вот как-то я к нему примчался кричу папаша сокол свет а он как сумрачный качался кончая третий пуд конфет мать говорит мне съешь конфетку не дай погибнуть ты отцу я будто ветер вырвал ветку и молча подскочил к купцу и говорю отвесьте мне кило четыре часа и говорю бунтует наша раса но тут мой конец умирает в свинцовое поле несётся последний момент озирает последним смехом смеётся но тут вбегает Франц капитан мы говорим это что за страна он отвечает либо Туркестан ли Выборгская сторона 11 Фиогуров вот оно то что не тоГорский (адвокат) скажите куда попалиСоня нас всех закопалиАрабский мальчик. Милостивые государыни войдите в наш сераль соглашаться или нетесли да то или нет удивляться или нет или да то если нет я не знаю если я или знаю если я начнём пожалуй 12 Входят. Потом дерутся. Потом их выносят. Потом больше ничего нет. 13 ЧАСТЬ ВТОРАЯжили были шесть людейФиогуров и Изотов Горский Соня парень Влас вот без горя без заботы речка жизни их лилась Фиогуров был учитель значит физику учил Горский адвокат мучитель буквоед и князь чернил а Изотов был концом ну как будто был отцом воришку сына он имел молчит Изотов онемел стыдится верно или лицемерно а Соня девушкой была и тихой девушкой плыла в роскошных платьях расписных в московской шляпке золотой в средине гордых гор лесных она казалась молодой её жених был парень Влас без туфелек и без числа он не сводил далёко глаз с румяного лица и долго долго ждал кольца однажды все они толпой заснули. Ночь была конечно в железной ванне водопой шуршал водичкою беспечной очень много было часов шёл час ночной тридцать пятый 14 и спали все без голосов и каждый был богатый имел мундир и сто рублей и много веток и стеблей вот спят они и смотрят сны одни из них противны другие как стакан ясны четвёртые крапивны то видит пуговицу он и думает ужели это сон пускает она имеет вид орешка мы скажем мы скажем этот сон насмешка то видит форточку она и в форточке цветок отличный краснеет от такого сна затем что это неприлично 15 то видят численность они 16 , C3 простую как весло и численность лежит как дни от страха ноги им свело то видят хвостики вещей то может быть события что будто лев рукой своей пришёл сюда убить её убить родить бедняжку ничтожную бумажку уже они устали спать и мигом все проснулись пошли на речку утопать17 едва воды коснулись вода прозрачная текла от горки к морю вниз сначала Соня вниз пошла как яблочко анис за нею влезли остальные и утонули как стальные на берегу остались брюки да платья пышные её немного ног большие руки дыханье память вот моё В2 8-9 июня <1929> |
|
Посвящается Н.А. Заболоцкому В комнате темно. Перед зеркалом музыкант М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в Иван Иванович ты хмурИ в а н И в а н о в и ч (осваиваясь) река или божок? 2 М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в ты бог конечно. Посмотри И в а н И в а н о в и ч а ты их посетил? М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в а как же? посещал не раз И в а н И в а н о в и ч и что же? М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в да там всё то же И в а н И в а н о в и ч и какова была картина? М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в весьма печальна и темна И в а н И в а н о в и ч скажи скажи какой несчастный В б е г а ю щ а я м а т ь Иван Иванович ты божок М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в однако подойдя к окошку И в а н И в а н о в и ч да это я умею В х о д я щ а я б а б у ш к а собранье этих атеистов И в а н И в а н о в и ч странно это всё у вас М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в неужели так всесильны? И в а н И в а н о в и ч Да по чести вам скажу М у з ы к а н т П р о к о ф ь е в чем же думать?И в а н И в а н о в и ч кушай польку Ноябрь 1929 |
|
человек весёлый Франц сохранял протуберанц от начала до конца не спускался он с крыльца мерял звёзды звал цветы думал он что я есть ты вечно время измеряя вечно песни повторяя он и умер и погиб как двустволка и полип он пугаясь видел юбку фантазируя во сне и садясь в большую шлюпку плыл к задумчивой сосне где жуков ходили роты совершали повороты показав богам усы говорили мы часы боги выли невпопад и валились в водопад там в развесистой траве созидался муравей и светляк 3 недобрый царь зажигал большой фонарь молча молнии сверкали звери фыркали в тоске и медлительно рычали волны лёжа на песке где же? где всё это было где вращалась эта местность солнце скажет: я забыло опускаясь в неизвестность только видно нам у Франца появляется из ранца человеческий ровесник и психолог божества объявляет нам кудесник вмиг начало торжества звёзды праздные толпятся люди скучные дымятся мысли бегают отдельно всё печально и бесцельно Боже что за торжество прямо смерти рождество по заливам ходят куры в зале прыгают амуры а железный паровоз созерцает весь навоз Франц проснулся сон зловещий для чего здесь эти вещи? тут как пальма стал слуга сзади вечности луга невысокий как тростник спит на стуле воротник керосиновая ветвь озаряет полумрак ты кудесник мне ответь сон ли это? я дурак но однако где кудесник где психолог божества он во сне считает песни осыпаясь как листва он сюда придти не может где реальный мир стоит он спокойно тени множит и на небе не блестит дайте турки мне карету Франц весёлый возгласил дайте Обера ракету лошадиных дайте сил я поеду по вселенной на прекрасной этой конке я земли военнопленный со звездой устрою гонки с потолка взгляну на мох я синица я … … … между тем из острой ночи из пучины злого сна появляется веночек и ветвистая коса ты сердитая змея смерть бездетная моя здрасте скажет Франц в тоске в каждом вашем волоске больше мысли чем в горшке больше сна чем в порошке вы достаньте вашу шашку и разрежьте мне рубашку а потом разрежьте кожу и меня приклейте к ложу всё равно жива наука я хрипя проговорю и себе на смену внука в виде лампы сотворю будет внук стоять сиять сочинения писать смерть сказала ты цветок и сбежала на восток 8 одинок остался Франц созерцать протуберанц мерить звёзды звать цветы составляя я и ты лёжа в полной тишине на небесной высоте <1929 или 1930> |
|
снег лежит земля бежит кувыркаются светила ночь пигменты посетила ночь лежит в ковре небес ночь ли это? или бес? 1 как свинцовая рука спит бездумная река В и не думает она что вокруг неё луна 2 звери лязгают зубами в клетках чёрных золотых звери стукаются лбами звери коршуны святых мир летает по вселенной возле белых жарких звёзд вьётся птицею нетленной ищет крова ищет гнёзд нету крова нету дна и вселенная одна C может изредка пройдёт время бледное как ночь или сонная умрёт во своей постели дочь и придёт толпа родных станет руки завивать в обиталищах стальных станет громко завывать умерла она – исчезла в рай пузатая залезла Боже Боже пожалей Боже правый на скале но ответил Бог играй и вошла девица в рай там вертелось вкось и вкривь числа домы и моря в несущественном открыв существующее зря там томился в клетке Бог без очей без рук без ног 3 так девица вся в слезах видит это в небесах видит разные орлы появляются из мглы 4 и тоскливые летят и беззвучные блестят о как мрачно это всё скажет хмурая девица Бог спокойно удивится спросит мёртвую её что же мрачно дева? Что мрачно Боже – бытиё что ты дева говоришь что ты полдень понимаешь ты веселье и Париж дико к сердцу прижимаешь ты под музыку паришь ты со статуей блистаешь в это время лес взревел окончательно тоскуя он среди земных плевел видит ленточку косую эта ленточка столбы это Леночка судьбы и на небе был Меркурий 5 и вертелся как волчок 6 и медведь в пушистой шкуре грел под кустиком бочок а кругом ходили люди и носили рыб на блюде и носили на руках десять пальцев на крюках и пока всё это было та девица отдохнула и воскресла и забыла и воскресшая зевнула я спала сказала братцы надо в этом разобраться сон ведь хуже макарон сон потеха для ворон я совсем не умирала 7 я лежала и зияла извивалась и орала я пугала это зало летаргический припадок был со мною между кадок лучше будем веселиться и пойдём в кино скакать и помчалась как ослица всем желаньям потакать тут сияние небес ночь ли это или бес <Январь 1930> |
С в я т о й надо дети водку пить надо дети сон купить вот лежит бесшумный сад скажем ляжем свят свят свят и у неба у дорожки свесив пристальные рожки и забыв свои забавы возле города Либавы дети нюхайте эфир 1 дети кушайте кефир пусть летят к вам с потолка три стакана молока дует ветер с облаков а усы у каблуков Л ю д и что за странность что такое сей эфир сей фефир отчего же он с тоскою этот мир и этот мир было очень далеко тех явлений молоко С в я т о й дети люди люди дети все покорствуйте диете и ложась на постель вызывайте коростель пусть она поёт и свищет пусть она дрожит птица вашим становищем всё равно не дорожит птица птица ты глупа я не буду торопиться или съела ты клопа Боже дайте мне напиться это зяблик он не птица это просто муравей кувыркался в мураве кувыркался и брыкался и смеялся и ругался и среди земных плевел как зарезанный ревел муравей мой что ревёшь муравей кого зовёшь М у р а в е й я реву я зову бабочку из бездны 2 С в я т о й твой вой не живой твой вой сторожевой он пустой и бесполезный эта бабочка мертва как дорога и трава посмотрите смех и камень спят в ночи под бамбуками Л ю д и значит здесь мы купим сон значит он сюда снесён значит здесь его владенье значит здесь его костёл ей ночное сновиденье полезай же к нам в котёл но взошла кругом луна как лисица у слона и кругом в пустой беседке вдруг заспорили соседки о еде о беде о себе и лебеде П е р в а я с о с е д к а ты знаешь Маня я вся вниманье когда по крыше скачет вождь я думаю что это трус я думаю что это дождь я плачу и руками трусь я думаю что это Русь я думаю что это ветчина и посторонняя картошка и мне тарелка вручена 3 а в ней пустынная дорожка В т о р а я с о с е д к а беда, беда сказала Лена глядит на нас из-под полена кончается народ людской накрывшись гробовой доской глядит на тощую пальбу и выстрел ставит он ко лбу и выстрел падает как мяч и попадает в лоб тот выстрел чёрен как палач он наш смертельный клоп П е р в а я с о с е д к а ещё скажу я о себе я пышная звезда в моём тебе 4 в моей судьбе бессонная вода куда журчишь ручей воды о ком ворчишь огонь звезды в пространствах мира много лет я дочь эмира хочу галет В т о р а я с о с е д к а лежат пески и лепестки С в я т о й хорошо скажу я мысль ты взлети и поднимись 5 над балканами небес где лишь Бог живёт да бес как ты сможешь это сделать если ты в плену и поднявшись до предела сядешь на луну в этом светлая душа нам поможет анаша Ч е л о в е к н а к о н е человек на коне появляется в окне 6 я сижу на седле ты глядишь на метле он поёт он в петле мы живём на числе вы несётесь на осле они тоскуют на весле В о п р о с о чём тоскуете останавливаясь в небо дуете приноравливаясь О н и дамы дворяне в нашем ресторане божественно и мило там бегает Людмила тут носится Андрей кричит бодрей бодрей а этот заспанный зефир спокойно нюхает эфир и музыка гремит и лает и человеки танцы пляшут то построений пожелает а кто в гостях на воздух ляжет наш мир завитой уходи домой святой здесь огонь и весна здесь одни кусочки сна Л ю д и о Боже, Боже С в я т о й о рожи, рожи вы скелеты вы крупы от долгой дрожи вы стали трупы я один я терплю я спокойно сон куплю 1 г е н ер а л восстав от сраженья я видел лесок я видел рожденье туман колесо я знал что туман это обман я знал что война это двойня 2 г е н е р а л я знаю что сон сидит за решёткой что сторож Ниссон гуляет с трещоткой я знаю что ныне материи власть мне хочется дыни мне хочется всласть 1 г е н ер а л где наши погоны где наши полки где пушек вагоны небес потолки мы оба у гроба как люди сидим и дым от орудий и груди едим С в я т о й сидят генералы и гложут штыки сидят адмиралы и пьют океан о море, о море назад потеки 7 о горе, о горе собачка Полкан Л ю д и но где наконец карета и молча с тёмного портрета оно упало на скамью 8 на почерневшую семью и молвил брат аристократ конец конца концу и подошёл к отцу 9 и пятачком глаза закрыв лежал как пальма был красив С в я т о й ну ещё одна минута без борьбы и без уюта ну ещё одно усилье вон вдали видна Севилья Л ю д и ура, ура видна гора мы пришли это Бог Б о г (громко) исчезни С в я т о й (исчезая) слава Богу Б о г исчезните В с е (исчезая) слава Богу <Март 1930> |
|
и в этот день меня манил магнит малюток и могил я утром встал я сел на ленту цвела листва я поклонился монументу и тихо вышел за дрова был сон приятным шло число 1 я вижу ночь идёт обратно 2 , С1 я вижу люди понесло моря монеты и могилу мычанье лебедя и силу я вижу всё и говорю и ничего не говорю я всё узнал. Я понимаю 3 я мысль из тела вынимаю кладу на стол сию змею её ровесницу мою я бегаю пустой по Польше крича то Господи то больше то лакомка то только дольше вообще я был как сумасшедший за мной виднелся только рай и каждый голубь, лев прошедший кричал скачи и помирай куда умрёшь? и что сожрёшь? С2 Вопрос это поле людиполе боевое еду на верблюде 4 еду я и вою вою боги о звезде где убогие? Ответ везде что мы знаем о Богедети, люди, друзья? мы с тобою на небе – это ты, это я Бог летит Всемогущий через райские кущи сквозь пустые вершины сквозь моря и машины Теория я сегодня скончалсяты скончался вчера кто из нас причащался? Ответ три пераБегущий волк смешно: о чём тут разговор?я мимо шёл. Я вижу лес я долго спал. Я вижу двор, покойник поле. – Я залез я подошёл в тоске, дыша какая скука – не меня под потолком сидит душа как тетерев себя маня Душа иди сюда яиди ко мне я тяжело без тебя как самому без себя скажи мне я который час? скажи мне я кто я из нас? 5 Факт ты сидишь в беседке миразвёздам и планетам брат по дороге два кумира шли из Луги в Петроград 6 , В шли кумиры и виднелись ордена на них блестят а пришли оцепенели стали песней не летят мы есть мы мы из тьмы вы есть вы где же львы? мы рабы сидим и плачем и в гробы грозою скачем и открытые как печь верно значим лечь иль жечь? Факт однако ужасен таинственный фактгде это горы и где тот антракт что знаем мы дети о Боге и сне где горы эти? Ответ на той соснев конце отвечало торчание скал вот смерти начало а я вас искал да очевидно скажу не крестясь что ночь грушевидна вскричал воротясь с того постороннего света 7 и мигом увидев всё это я был там. Я буду я тут и я там 8 малютку и будду кому-то отдам индийские черти речка течёт два часа смерти 9 а Богу почёт 10 Факт значительной не знал эпохиконец и смерть родные блохи осталось что лежать и зреть и на себя в кулак смотреть осталось что сидеть и гнить из смерти чудом вырвать нить которые мёртвые которые нет идите четвёртые в тот кабинет
здесь окончательно Бог (подымаясь) садитесьвы нынче мои гости мы где? Ответ мы кости?конец 16 апреля 1930 |
|
мы двое воюем в свирепую ночь и воем и дуем и думаем дочь и эта война как таинственный ствол малютка вина я думаю темя проносится час с минутами теми на яблоке мчась 1, В я тучу поймаю другая спешит я небо снимаю и демон пищит летают болтают большие орлы 2 мурлычут глотают добычу ослы но с кем ты воюешь смешной человек и стоя тоскуешь стучишь в голове? воюю со свечкой 3 в ночной тесноте и памяти речка стучит в темноте человек ровесник миру в то же время с ним рождён ходит с палкой по Памиру удручён и поражён где же, где же? он бормочет где найду я сон и дом или дождь меня замочит кем я создан? кем ведом? наконец-то я родился наконец-то я в миру наконец я удавился наконец-то я умру Малютка вина умираемумираем за возвышенным сараем на дворе или на стуле на ковре или от пули на полу иль под полом иль в кафтане долгополом забавляясь на балу в пыльной шапке в пыльной тряпке будь богатый будь убогий одинаково везде мы уносимся как боги к окончательной звезде 4 человек лежит унылый он уж больше не жилец он теперь клиент могилы и богов загробных жрец на груди сияет свечка и едва открыт глазок из ушей гнилая речка вяло мочит образок а над ним рыдает мама и визжит его птенец Боже что за панорама скажет мёртвый наконец 5 вижу туловище Бога вижу грозные глаза но могила как берлога над могилою лоза умираю умираю и скучаю и скорблю дней тарелку озираю 6 боль зловещую терплю Ангел это что грозди?Малютка вина два бойцадва конца посредине гвоздик 7 Неизвестно кто мы двоевоем лежим и тлеем слегка жужжим бежим и млеем летит над нами бог зимы но кто же мы? <1930> |
|
чтобы было всё понятно надо жить начать обратно и ходить гулять в леса обрывая волоса а когда огонь узнаешь или в лампе или в печке то скажи чего зияешь ты огонь владыка свечки что ты значишь или нет где котёл где кабинет вьются демоны как мухи над кусочком пирога показали эти духи руки ноги и рога звери сочные воюют лампы корчатся во сне дети молча в трубку дуют бабы плачут на сосне и стоит универсальный бог на кладбище небес конь шагает идеальный наконец приходит лес мы испуганно глядим думая что это дым лес рычит поднявши руки лес волнуется от скуки шепчет вяло я фантом буду может быть потом и стоят поля у горки на подносе держат страх люди звери черногорки веселятся на пирах бурно музыка играет и зыряне веселятся пастухи пастушки лают на столах челны крутятся а в челнах и там и тут видны венчики минут здесь всеобщее веселье это сразу я сказал то рождение ущелья или свадьба этих скал это мы увидим пир на скамье присядем трубной между тем вертясь как мир по рукам гремели бубны будет небо будет бой или будем мы собой по усам ходили чаши на часах росли цветы и взлетали мысли наши меж растений завитых наши мысли наши лодки наши боги наши тётки наша души наша твердь наши чашки в чашках смерть но сказали мы однако смысла нет в таком дожде мы как соли просим знака знак играет на воде холмы мудрые бросают всех пирующих в ручей в речке рюмки вырастают в речке родина ночей мы подумав будто трупы показали небу крупы море время сон одно скажем падая на дно захватили инструменты души ноги порошки и расставив монументы засветив свои горшки мы на дне глубоком моря мы утопленников рать мы с числом пятнадцать споря будем бегать и сгорать но однако шли года шёл туман и ерунда кто упал на дно морское корабельною доскою тот наполнился тоскою зубом мудрости стучит кто на водоросли тусклой постирать повесил мускул и мигает как луна когда колышется волна кто сказал морское дно и моя нога одно в общем все тут недовольны молча вышли из воды позади гудели волны принимаясь за труды корабли ходили вскачь кони мчались по полям и была пальба и плач сон и смерть по облакам все утопленники вышли 12 почесались на закат и поехали на дышле кто был беден кто богат я сказал я вижу сразу всё равно придёт конец нам несут большую вазу там цветок и бубенец 13 это ваза это ловко это свечка это снег это соль и мышеловка для веселья и для нег здравствуй бог универсальный я стою немного сальный волю память и весло слава небу унесло <1930> |
|
и море ничего не значит С1 и море тоже круглый нуль 1 , С1 и человек напрасно скачет в пучину от ножа и пуль и в море так же ходят рыбки собаки бегают играют скрипки и водоросли спят как тётки и будто блохи скачут лодки и в море так же мало смысла оно покорно тем же числам 2 , С1 оно пустынно и темно быть может море ты окно? быть может море ты одно? я сам ходил в леса по пояс я изучал зверей науку бывало крепкой водкой моясь испытывал я смерть и скуку В1 передо мной вращались звери разнообразные сырые но я закрыл лесные двери чтобы найти миры вторые 3 вот я стою на этих скалах 4 и слышу мёртвых волн рычанье и на руках моих усталых написаны слова прощанья 5 прощайте горы и леса прощай барсук прощай лиса Я откуда-то идёт сановникв его руке пищит шиповник на всё глядит великосветски икает редко по-немецки и величаво горделиво остановившись он стоит шумит сосна болтает слива волна безумная блестит мечтает лодка и пучина вдруг говорит ему: мужчина и ты устав от государства и службы испытав коварство узнав ненужность эполет ужель тебе постыл балет и жизнь предстала кровопийцей и ты стоишь самоубийцей Сановник вот перед вами япучина милая моя я вижу здесь ещё людишки хотят купить на дне домишки чтоб в этих домиках морских с русалками обедать чтобы в трактирах водяных морской коньяк отведать мы верим в то что не умрём что жизнь имеет продолженье 6 мерцает рыба серебром мы любим пиво любим ром играем с бабкой в размноженье моя невеста дурдина мои любила ордена но целый год весну и лето не выходила из клозета и я отчаялся потух сказал себе я не петух не пищевод она же утка и продолжение желудка она рабыня живота тут появилась пустота и понял я что всё роскошно но пакостно тоскливо тошно и я к тебе склоняюсь море на документах слово горе гляди написано везде и вижу сотни категорий 7 как рыбы плавают в воде С1 на диване люди птицы 8 мысли мыши и кусты и у всех печальны лица и у всех глаза пусты птицы ходят по траве будто сны на голове люди жёлтые лежат лодки светят дребезжат мысли крадутся в могилу 9 , С2 через дождь и через силу мыши ходят вдоль домов с видом греческих умов 10 и прозрачны и чисты спят под знаменем кусты 11 Голос все сюда явитесь В2и зажгите ваши свечи демон овощ дождь и витязь нынче к нам идут на вечер море берег и звезда мы устроим пир огромный вылетает ангел тёмный 12 из пучины из гнезда Ангел все ли все лиздесь собрались все ли сели на полу музыканты собирались как пингвины на скалу выходило море в гости с ним под руку шла звезда и сказало море бросьте думать бегать ерунда думай думай думай думай бегай прыгай и ворчи смерть возьмёт рукой угрюмой поздно выскочат врачи будто лебеди, родные соберутся вкруг постели и труды придут иные залетают мухи в теле но чему могу помочь дети люди в эту ночь Охотник море море госпожа 13на тебя одна надежда мы к тебе идём дрожа Сановник замолчи невежда!мы море море дорогое понять не можем ничего 14 прими нас милое второе и водяное божество как звери бегаем во мраке откинув шпаги мысли фраки в руке дымится банка света взгляни могущее на это на голове стучит венец приходит нам – пришёл конец 15 Море я не могуМорской демон а что я говорилОхотник я думаю я плачу я так же ничего не значу 16<1930> |
Солнце светит в беспорядке, (расписывается в своём отчаянном положении и с трудом Д е в у ш к а.Фомин ведь ты же убежал,Ф о м и н. П ё т р И в а н о в и ч
С т и р к о б р е е в19.28 один в своей Скоро юноши придут, Ф о м и н. Вы меня одобряете. Это превосходно. Вот С о ф. М и х.Сергей, Иван и Владислав и Митя Ф о м и н. Нет в туфлю. Нет в туфлю. Большего не С о ф. М и х. Рази я так божественна. Нос у меня Ф о м и н. Что вы, любящему человеку, как мне, всё И ваши пышные штанишкиС о ф. М и х. Фомин золотой. Лейка моя. Фомин её целует и берёт. Она ему конечно отдаётся. С о ф. М и х. Ах по-моему мы что-то наделали. Ф о м и н. Это только кошки и собаки могут наделать. С о ф. М и х. Я бы хотела ещё разик. Ф о м и н. Мало ли что. Как я тебя люблю. Скучно С о ф. М и х. Ангел. Богатырь. Ты уходишь. Когда же Ф о м и н. Я когда-нибудь приду. (Они обнялись и заплакали). Фомин пошёл на улицу, а Софья Михайловна подошла В е н е р а сидит в своей разбитой спальне19.44 и стрижёт Увидев одного постарела,Ф о м и н. Ф о м и н. Не будем об этом говорить. Мне неприятно. В е н е р а. Да уж ладно, лежи спи. Ф о м и н (просыпаясь). Это коровник какой-то, я Спустите мне, спустите сходни, В е н е р а. Тебе надо штаны спустить и отрезать то, Вбегает мёртвый господин. Ф о м и н.Я вижу женщина цветокЖ е н щ и н а (просыпаясь с блестящими слезами). (Уходит). Н о с о в. Фомина надо лечить. Он сумасшедший, как Ж е н щ и н а. Женщина спит. Ф о м и н (возвращаясь). Я сразу сказал:
у земли Н о с о в. Ты бедняга не в своём уме. После этого Фомин пошёл в тёмную комнату, где Ф о м и н.Остроносов ты здесь?О с т р о н о с о в.Я весь.Ф о м и н.Что ты думаешь, о чём?О с т р о н о с о в.Я прислонясь плечом к стенеФ о м и н. |
|
Куприянов и его дорогая женщина Наташа проводив тех свиных гостей укладываются спать. К у п р и я н о в снимая важный галстук сказал: Пугая мглу горит свеча, у ней серебряные кости. Наташа, что ты гуляешь трепеща, ушли давно должно быть гости. Я даже позабыл, Маруся, Соня, давай ложиться дорогая спать, тебя хочу я покопать и поискать в тебе различные вещи, недаром говорят ты сложена не так как я. Н а т а ш а (снимая кофту). Куприянов мало проку с этой свечки, она не осветила бы боюсь овечки, а нас тут двое, боюсь я скоро взвою от тоски, от чувства, от мысли, от страха, боюсь тебя владычица рубаха, скрывающая меня в себе, я в тебе как муха. К у п р и я н о в (снимая пиджак). Скоро скоро мы с тобой Наташа предадимся смешным наслаждениям. Ты будешь со мной, я буду с тобой Заниматься деторождением. И будем мы подобны судакам. Н а т а ш а (снимая юбку). О Боже, я остаюсь без юбки. Что мне делать в моих накрашенных штанах. На стульях между тем стояли весьма серебряные кубки, вино чернело как монах и шевелился полумёртвый червь. Я продолжаю. Я чувствую мне даже стало стыдно, себя я будто небо обнажаю: покуда ничего не видно, но скоро заблестит звезда. Ужасно всё погано. К у п р и я н о в (снимая брюки). Сейчас и я предстану пред тобой почти что голый как прибой. Я помню раньше в этот миг я чувствовал восторг священный, я видел женщины родник зелёный или синий, но он был красный. Я сходил с ума, я смеялся и гладил зад её атласный, мне было очень хорошо, и я считал что женщина есть дудка, она почти что человек, недосягаемая утка. Ну ладно, пока что торопись. Н а т а ш а (снимая штаны). Своё роняя оперенье, я думаю твой нос и зренье теперь наполнены мной, ты ешь мой вид земной. Уже ты предвкушаешь наслажденье стоять на мне как башня два часа, уже мои ты видишь сквозь рубашку волоса и чувствуешь моей волны биенье. Но что-то у меня мутится ум, я полусонная как скука. К у п р и я н о в (снимая нижние штаны). Я полагаю что сниму их тоже, чтоб на покойника не быть похожим, чтоб ближе были наши кожи. Однако посмотрим в зеркало на наши рожи. Довольно я усат. От страсти чуть-чуть красен. Глаза блестят, я сам дрожу. А ты красива и светла, И грудь твоя как два котла, возможно что мы черти. Н а т а ш а (снимая рубашку). Смотри-ка, вот я обнажилась до конца и вот что получилось, сплошное продолжение лица, я вся как будто в бане. Вот по бокам видны как свечи мои коричневые плечи, пониже сытных две груди, соски на них сияют впереди, под ними живот пустынный, и вход в меня пушистый и недлинный, и две значительных ноги, меж них не видно нам ни зги. Быть может тёмный от длины ты хочешь посмотреть пейзаж спины. Тут две приятные лопатки как бы солдаты и палатки, а дальше дивное сиденье, его небесное виденье должно бы тебя поразить И шевелился полумёртвый червь, кругом ничто не пело, когда она показывала хитрое тело. К у п р и я н о в (снимая рубашку). Как скучно всё кругом и как однообразно тошно. Гляди я голым пирогом здесь пред тобой стою роскошно. И поднята могущественно к небу моя четвёртая рука. Хотя бы кто пришёл и посмотрел на нас, а то мы здесь одни да на иконе Спас, интересно знать сколько времени мы раздевались. Пожалуй пол-часа, а? Как ты полагаешь? Меж тем они вдвоём обнялись, к постели тихой подошли. – Ты окончательно мне дорога Наташа,– ей Куприянов говорит. Она ложится и вздымает ноги, и бессловесная свеча горит. Н а т а ш а. Ну что же Куприянов, я легла, устрой чтоб наступила мгла, последнее колечко мира, которое ещё не распаялось, есть ты на мне. А чёрная квартира над ними издали мгновенно улыбалась. Ложись скорее Куприянов, Умрём мы скоро. К у п р и я н о в. Нет, не хочу. (Уходит). Н а т а ш а. Ужасно, я одна осталась, любовь ко мне не состоялась, лежу одна, лежу грущу, рукой в окрестности верчу. (Плачет). К у п р и я н о в (сидя на стуле в одиноком наслаждении). Я сам себя развлекаю. Ну вот всё кончилось. Одевайся. Дремлет полумёртвый червь. Н а т а ш а (надевая рубашку). Я затем тебя снимала, потому что мира мало, потому что мира нет, потому что он выше меня. Я осталась одинокой дурой. со своей безумною фигурой. К у п р и я н о в (надевая рубашку). Наташа, гляди светает. Н а т а ш а (надевая штаны). Уйдите я на вас смотреть не хочу, сама себя я щекочу и от этого прихожу в удивительное счастие. Я сама для себя источник. Я люблю другого. Я молча одеваюсь в сон. Из состояния нагого я перейду в огонь одежд. К у п р и я н о в (надевая нижние штаны). И нету для меня надежд. Мне кажется, что становлюсь я меньше и бездыханнее и злее. От глаз подобных жарких женщин бегут огни по тела моего аллее, я сам не свой. Зевает полумёртвый червь. Н а т а ш а (надевая юбку). Какой позор, какое бесстыдство. Я доверилась последнему негодяю. Это хам человеческого рода – и такие тоже будут бессмертными. Стояла ночь. Была природа. Зевает полумёртвый червь. К у п р и я н о в (надевая брюки). О природоведение, о логика, о математика, о искусство, не виноват же я что верил в силу последнего чувства. О как всё темнеет. Мир окончательно давится. Его тошнит от меня, меня тошнит от него. Достоинство спряталось за последние тучи. Я не верил в количество звёзд. Я верил в одну звезду. Оказалось что я одинокий ездок, и мы не были подобны судакам. Н а т а ш а (надевая кофту). Гляди идиот, гляди на окончания моей груди. Они исчезают, они уходят, они уплывают, потрогай их дурак. Сейчас для них наступит долгий сон. Я превращаюсь в лиственницу. я пухну. К у п р и я н о в (надевая пиджак). Я говорил, что женщина это почти что человек, она дерево. Что же теперь делать. Я закурю, я посижу, я подумаю. Мне всё чаще и чаще кажется странным, что время ещё движется, что оно ещё дышит. Неужели время сильнее смерти, возможно что мы черти. Прощай дорогая лиственница Наташа. Восходит солнце мощное как свет. Я больше ничего не понимаю. Он становится мал-мала меньше и исчезает. Природа предаётся одинокому наслаждению. <Сентябрь 1931> |
|
ДЕМОН. Няню демон вопросил –няня сколько в мире сил. Отвечала няня: две, обе силы в голове. 1 НЯНЯ. Человек сидит на веткеи воркует как сова, 2 а верблюд стоит в беседке и волнуется трава. ЧЕЛОВЕК. Человек сказал верблюдуты напомнил мне Иуду. ВЕРБЛЮД. Отчего спросил верблюд.Я не ем тяжёлых блюд. ДУРАК-ЛОГИК. Но верблюд сказал: дурак,ведь не в этом сходство тел, в речке тихо плавал рак, от воды он пропотел, но однако потный рак не похож на плотный фрак пропотевший после бала. 3 СМЕРТЬ. Смерть меня поколебала,я на землю упаду под землёй гулять пойду. УБИЙЦЫ. Появились кровопийцыпод названием убийцы, с ними нож и пистолет, жили двести триста лет. И построили фонтан и шкатулку и шантан, во шантане веселились, во фонтане дети мылись. НЯНЬКИ. Няньки бегали с ведёркомпо окружности земной. Всё казалось им тетёркой. ОН. Звери лазали за мной, В1я казался им герой, а приснился им горой. ЗВЕРИ ПЛАЧА. Звери плача: ты висел.Всё проходит без следа. Молча ели мы кисель, лёжа на кувшине льда. РОГАТЫЕ БАРАНЫ. Мы во льду видали страны.Мы рогатые бараны. ДЕМОН. Бросьте звери дребедень,настаёт последний день, новый кончился шильон, мир ложится утомлён, мир ложится почивать, Бог собрался ночевать. Он кончает все дела. ЛЯГУШКА. Я лягушку родила.Она взлетела со стола, как соловей и пастила, теперь живёт в кольце Сатурна, В2 бесшабашно, вольно, бурно, В3 существует квакает, так что кольца крякают. ВИСЯЩИЕ ЛЮДИ. Боже мы развешаны,Боже мы помешаны, мы на дереве висим, в дудку голоса свистим, шашкой машем вправо влево как сундук и королева. НЯНЬКА. Сила первая светло,и за ней идёт тепло, а за ней идёт движенье и животных размноженье. В4 ТАПИР. Как жуир спешит тапир 4 , В5на земли последний пир. МЕТЕОР. И сверкает как костёрв пылком небе метеор. ЭПИЛОГ. На обоях человек,а на блюдечке четверг. 5 <1931?> |
|
Конь степной бежит устало, пена каплет с конских губ. 1 Гость ночной тебя не стало, вдруг исчез ты на бегу. Вечер был. Не помню твердо, было все черно и гордо. Я забыл существованье слов, зверей, воды и звёзд. Вечер был на расстояньи от меня на много верст. 2 Я услышал конский топот и не понял этот шопот, я решил, что это опыт превращения предмета 3 из железа в слово, 4 в ропот, в сон, в несчастье, в каплю света. Дверь открылась, входит гость. Боль мою пронзила кость. 5 Человек из человека наклоняется ко мне, на меня глядит как эхо, он с медалью на спине. Он обратною рукою показал мне – над рекою рыба бегала во мгле, отражаясь как в стекле. Я услышал, дверь и шкап сказали ясно: конский храп. Я сидел и я пошёл как растение на стол, В1 как понятье неживое, как пушинка или жук, на собранье мировое насекомых и наук, 6 гор и леса, скал и беса, птиц и ночи, слов и дня. Гость я рад, я счастлив очень, я увидел край коня. Конь был гладок, без загадок, прост и ясен как ручей. Конь бил гривой торопливой, говорил – я съел бы щей. Я собранья председатель, я на сборище пришёл. – Научи меня Создатель. В2 Бог ответил: хорошо, Повернулся боком конь, и я взглянул в его ладонь. В3 Он был нестрашный. Я решил, я согрешил, значит, Бог меня лишил воли, тела и ума. Ко мне вернулся день вчерашний. В кипятке была зима, в ручейке была тюрьма, был в цветке болезней сбор, был в жуке ненужный спор. Ни в чём я не увидел смысла. Бог Ты может быть отсутствуешь? Несчастье. Нет я всё увидел сразу, поднял дня немую вазу, я сказал смешную фразу – чудо любит пятки греть. 7 Свет возник, слова возникли, мир поник, орлы притихли. Человек стал бес и покуда будто чудо через час исчез. 8 Я забыл существованье, я созерцал вновь расстоянье. <1931–1934> |
|
Зумир. 1 Желая сообщить всем людям,зверям, животным и народу о нашей смерти, птичьим голосом мы разговаривать сегодня будем, и одобрять лес, реки и природу спешим. Существовал ли кто? 2 Быть может птицы или офицеры, и то мы в этом не уверены, но всё же, нельзя, нельзя, нельзя забыть хотя бы те примеры, у птиц не существуют локти, кем их секунды смерены. 3 Кумир. 4 Прерву тебя.Зумир. Что?Кумир. Тебя прерву.Зумир. Прерви.Кумир. Прервал тебя.Зумир. Я продолжаю.Чумир. Весь в мыслях я лежал,обозревая разные вещи, предметы. Я желал. Горело всё кругом. Спешило всё бегом, бегом. Впрочем когда следишь за временем, то кажется что всё бежит, и кажется гора дрожит и море шевелится, песок с песчинкой говорит, и будто рыбы борются цветы и чай на блюдце. Луна с луной, звезда с звездой и снег с водой, и снег седой, и хлеб с едой, – везде как будто бы видны сраженья, все видим в площади движенье. Мы спим. Мы спим. Тумир. Что в мире есть? Ничего в мире нет,всё только может быть? Кумир. Что ты говоришь? А енот есть. А бобёр есть.А море есть. Тумир. Всего не счесть,что в мире есть. Стакан и песнь и жук и лесть, по лесу бегающие лисицы, стихи, глаза, журавль и синицы, и двигающаяся вода, медь, память, планета и звезда, одновременно не полны сидят на краешке волны. Со всех не видим мы сторон ни пауков и ни ворон, в секунду данную оне лежат как мухи на спине. В другую боком повернутся, поди поймай их, они смеются. Не разглядеть нам мир подробно, ничтожно всё и дробно. Печаль меня от этого всего берёт. Кумир. Ночь ужасная черна,жизнь отвратительна, страшна. Друг друга человек жалеет, слезами руки поливает, щеку к щеке он прижимает, он сон лелеет. Бессмертен сон. Лежит человек с девой на кровати, её обняв. На столике свеча дымится, в непостижимое стремится. Обои хладнокровны, стаканы дышат ровно. Как будто бы миролюбива ночь, блистают точные светила. Страсть человека посетила, и он лежит жену обняв. Он думает, какого чёрта, всё хорошо кругом, всё мёртво. Лишь эта девушка жена жива и дивно сложена. Растения берёт он в руки и украшает ей живот, цветами музыки её он украшает, слогами шумными он ей поёт. Но ночь предстанет вдруг оживлена. Свеча завянет, закричит жена. На берег выбежит кровати, туда где бьёт ночной прибой, и пену волн и перемену они увидят пред собой. Проснутся каменные предметы и деревянные столы. Взлетят над ними как планеты богоподобные орлы. Тумир. Так значит нет уверенности в часе,и час не есть подробность места. Час есть судьба. О, дай мне синьку. 3-й умир.(ающий). Хочу рассказать историю моей смерти.Шесть месяцев уж шла война. Я был в окопах. Я не пил вина. Не видел женской незабудки. Не видел сна. Не знал постели. Не слышал шутки. Пули сплошь свистели. Немецкие руки врагов не боялись наших штыков. Турецкие глаза врагов не пугались наших богов. Австрийская грудь врага стала врагу не дорога. Лишь бы ему нас разбить. Не знали мы все как нам тут быть. Мы взяли Перемышль и Осовец, был каждый весел, богач сибирский иль купец, иль генерал встать уж не могший с кресел. Все смеялись. Стало быть нам удалось врага разбить и победить и вдруг убить. Лежат враги без головы на бранном поле, и вдовы их кричат увы, их дочки плачут оли. Все находились мы в патриотическом угаре, но это было с общей точки зрения. Лес не заслуживает презрения, река течёт одновременно покорная своей судьбе. Что расскажу я о себе? 1-й умир.(ающий). Я тебя прерву.3-й умир.(ающий). Что?1-й умир.(ающий). Прерву тебя.3-й умир.(ающий). Прерви меня.1-й умир.(ающий). Прервал тебя.2-й умир.(ающий). Я продолжаю.3-й умир.(ающий). В окопе на кровати я лежали Мопассана для себя читал, и раздражался от желания приласкать какую-нибудь пышную Маланию. Хотелось мне какую-нибудь девушку помять в присутствии моей довольно близкой смерти. Мысли эти были плохи, и в наказанье мне живот, поверьте, кусали вши, чесали блохи. Вдруг выбегаетВся армия бежит, она бежит как раз. Оставлена Варшава Рига, Минск и Павел Павлович Кавказ. А вышел я на край реки, держа в руке пустые пузырьки, и с грустью озирал досадное поражение, как быстро кончилось несчастное сражение. И надо мной вертелся ангелок, он чью-то душу в рай волок, и мне шептал: и твой час близок, тебе не спать с твоей невестой Лизой. И выстрел вдруг раздался, и грудь моя поколебалась. Уж я лежал шатался, и надо мной берёза улыбалась. Я был и ранен и убит. 18 То было в тысячу девятьсот четырнадцатом году. 4-й умир.(ающий). Да это верно. О времени надо думать так жекак о своей душе. Это верно. 2-й умир.(ающий). Хочу рассказать вам историю своей смерти.Я сидел в своей гостиной, я сидел в своей пустынной, я сидел в своей картинной, я сидел в своей старинной, я сидел в своей недлинной за столом. Я сидел за столом, вовсе не махал веслом. Я не складывал частей, я сидел и ждал гостей без костей. Ко мне шли гости: Мария Павловна Смирнова, секретарь суда Грязнов, старый, хмурый, толстый, вдовый, и Зернов. Генерал и генеральши, юнкер Пальмов, гусар Борецкий, круглый, что орех твой грецкий. Дальше. Вечер славно протекал, как всегда в еде, в беседе. За освобождение крестьян вдруг разбушевался генерал, он был смутьян. – Крестьян освобождать не надо, им свобода хуже ада, им надо кашу, надо плеть. – Нет их надо пожалеть, сказал купец Вавилов, довольно их судьба давила. Вмиг завязался спор на час, и всех развлёк и занял нас. Вдруг на меня тоска напала, я беспокойство ощутил, с тоской взглянул на генерала и на Вавилова взглянул. Борецкий с дамами шутил, трещал под ним некрепкий стул. Я к зеркалу направился в досаде. Казалось мне, за мной шагает кто-то сзади, и в зеркало я увидал Скворцова, он умер восемь лет назад. Его глаза полуприкрыты, и щеки синие небриты, и мертвый и дурацкий взгляд манил меня выйти из столовой, он мне шептал: ты слаб и стар, тут меня хватил третий апоплексический удар. Я умер. Это было в тысячу восемьсот пятьдесят восьмом году. 1-й умир.(ающий). Да покойники, мы пьём из невесёлой чаши,нам не сладки воспоминанья наши. Я также был когда-то жив и Финский я любил залив. На состояние воды рябое глядел и слушал шум прибоя. Картины Репина про бурлаков мне очень были милы, и Айседору без чулков любил я поглядеть. Всё это было. Я Бальмонта читал стихи, я государственную думу любил как пуму, где депутаты ругались как петухи, и Блока дивные стишки как в море бурном гребешки нам иногда ласкали слух и возвышали наш дух. Мы храбро церковь презирали, мы ругали все Бога и попов. Мы авиаторов любили, давя без музыки клопов. Аэроплан мы одобряли. Тогда один среди лесов любил гулять теософ. Тогда писатель граф Толстой уж не ложился с дамой спать. В год тысяча девятьсот шестой, затем седьмой, восьмой, существенный бежал и прятался как день обещанный и всё не мог для нас настать. Мы жили все в неопределенном состоянии и часто находились в жёлтом здании. И многие из нас, взяв в руки пистолет, пред этим за обедом съев котлет, теперь пытались пистолет проглотить и с жизнью кончить все подсчёты, чтоб больше бы не жить. Кумир. Прерву тебя.1-й умир.(ающий). Прерви меня.И я подобною работой однажды тоже занялся. Мне стало ясно. Жизнь никчёмна, мне на земле широкой тёмной не находилось больше места, и я за ум взялся, сказал: прощай, прощай навек невеста и газированная вода. Меня не будет больше никогда. Сидел в своём я кабинете и горевал. На пистолете курок сверкал. И пистолет я в рот вложил, как бы вина бутылку, через секунду ощутил стук пули по затылку. И разорвался мой затылок на пять и шесть частей. 21 Это было в тысячу девятьсот одиннадцатом году. 4-й умир.(ающий). Был бой. Гражданская войнав Крыму, в Сибири и на севере. Днепр, Волга, Обь, Двина. На ржи, на лютиках, на клевере, везде лежали трупы. Был голод, не хватало супа. Концы ужасной этой битвы остры как лезвие у бритвы, я даже не успел прочесть молитвы, как от летящей пули наискось я пал подкошенный как гвоздь. Граждане, взмолился я, родные, ведь у меня ребята есть грудные, и эти молодые дети теперь одни останутся на свете. И две жены моих красавицы теперь развратничать начнут. О хоть бы, хоть бы мне поправиться, но командир сказал – капут. Подумай сам, ведь ты убит, тут доктор помощь оказать не сможет, и окровавленный твой вид в земле червяк довольно скоро сгложет. Я говорю ему – нет командир, червяк быть может сгложет мой мундир и может быть в теченье часа моё сожрет всё мясо. Но мысль мою и душу червяк не съест, и я его не трушу. Но я уже не говорил. Я думал. И я уже не думал, я был мёртв. Моё лицо смотрело на небо без шума, и признак жизни уходил из вен и из аорт. В моих зрачках число четыре отражалось, а битва, бой, сраженье продолжалось. То тысячу девятьсот двадцатый был год. Зумир. Мы выслушали смерти описанья,мы обозрели эти сообщенья от умирающих умов. Теперь для нашего сознанья нет больше разницы годов. Пространство стало реже, и все слова – паук, беседка, человек,– одни и те же. Кто дед, кто внук, кто маргаритка, а кто воин, мы все исчадия наук и нами смертный час усвоен. Чумир. Спят современники морей.Кумир. Куда же им.<1931–1934> |
|
Мне жалко что я не зверь,1 бегающий по синей дорожке, говорящий себе поверь, а другому себе подожди немножко, мы выйдем с собой 2 погулять в лес для рассмотрения ничтожных листьев. Мне жалко что я не звезда, бегающая по небосводу, в поисках точного гнезда она находит себя и пустую земную воду,3 никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип, её назначение ободрять собственным молчанием рыб. Ещё есть у меня претензия, что я не ковёр, не гортензия.4 Мне жалко что я не крыша, распадающаяся постепенно, которую дождь размачивает, у которой смерть не мгновенна. Мне не нравится что я смертен, мне жалко что я неточен. Многим многим лучше, поверьте, частица дня единица ночи.5 Мне жалко что я не орёл, перелетающий вершины и вершины, которому на ум взбрёл человек, наблюдающий аршины.6 Мне жалко что я не орёл, перелетающий длинные вершины, которому на ум взбрёл человек, наблюдающий аршины. Мы сядем с тобою ветер на этот камушек смерти.7 Мне жалко что я не чаша, мне не нравится что я не жалость.8 Мне жалко что я не роща, которая листьями вооружалась. Мне трудно что я с минутами,9 меня они страшно запутали. Мне невероятно обидно что меня по-настоящему видно. Ещё есть у меня претензия, что я не ковёр, не гортензия. Мне страшно что я двигаюсь не так как жуки жуки,10 как бабочки и коляски и как жуки пауки. Мне страшно что я двигаюсь непохоже на червяка, червяк прорывает в земле норы, заводя с землёй разговоры.11 Земля где твои дела, говорит ей холодный червяк, а земля распоряжаясь покойниками, может быть в ответ молчит, она знает что всё не так 12 Мне трудно что я с минутами, они меня страшно запутали. Мне страшно что я не трава трава, мне страшно что я не свеча.13 Мне страшно что я не свеча трава, на это я отвечал, и мигом качаются дерева. Мне страшно что я при взгляде на две одинаковые вещи не замечаю что они различны, что каждая живёт однажды. Мне страшно что я при взгляде на две одинаковые вещи не вижу что они усердно стараются быть похожими. Я вижу искажённый мир,14 я слышу шёпот заглушённых лир,15 и тут за кончик буквы взяв, я поднимаю слово шкаф, теперь я ставлю шкаф на место,16 он вещества крутое тесто Мне не нравится что я смертен, мне жалко что я не точен, многим многим лучше, поверьте, частица дня единица ночи Ещё есть у меня претензия, что я не ковёр, не гортензия. Мы выйдем с собой погулять в лес для рассмотрения ничтожных листьев, мне жалко что на этих листьях я не увижу незаметных слов, называющихся случай, называющихся бессмертие, называющихся вид основ.17Мне жалко что я не орёл, перелетающий вершины и вершины, которому на ум взбрёл человек, наблюдающий аршины. Мне страшно что всё приходит в ветхость, и я по сравнению с этим не редкость. Мы сядем с тобою ветер на этот камушек смерти. Кругом как свеча возрастает трава, и мигом качаются дерева. Мне жалко что я не семя, мне страшно что я не тучность. Червяк ползёт за всеми, он несёт однозвучность. Мне страшно что я неизвестность, мне жалко что я не огонь. <1934> |
|
Ответ. Вбегает ласточка.27.2 Вопрос. Но кто ты ласточка небес, ты зверь или ты лес.Н е с у щ е с т в у ю щ и й о т в е т л а с т о ч к и. Я часовщик.Вопрос. Но кто тебя здесь повстречал в столичном этом мраке,О т в е т л а с т о ч к и. Я солдат.Вопрос. Не небосклон ли ты жалеешь, когда на нём как планета алеешь,О т в е т л а с т о ч к и. Стал небосклон пустым и чистымВопрос. Проходит час времени. О т в е т. Проходит час времени. Вопрос. Похож ли ветер на цветки, на маргаритки и тюльпаны.О т в е т. Сидел старик. Из рук он делает щиткиВопрос. Похож ли ветер на скамью? О т в е т. Понятное над нами всходит утро, за пищей хочется лететьВопрос. Скажи кто прав, яО т в е т. Мы чуем камни просыпаются, они заводят разговор,Вопрос. Ах ласточка ты коршун. Столица здесь.Л а с т о ч к а. Не есть ли море лучший мир.27.4С п р а ш и в а ю щ и й. Ласточка что нам делать?О т в е т. Снег был зимой числом. Он множествен.Вопрос. Проходит час времени. О т в е т. Проходит час времени. Вопрос. Не избегают ли нас. О т в е т. Проплыли тучи синие как краска. Жук пробежал. Трава подвинулась на точкуВопрос. Не обегают ли нас. Мы посторонние местаО т в е т. Безупречная вода.27.7 Она бежит бездонные года,27.8Вопрос. Шипит брошенная в ручей свеча, из неё выходит душа.27.9О т в е т. Чернеет всё, день кончился.Вопрос. Похож ли лес на ночь. Деревья есть частица ночи,27.11О т в е т. Сутки прошли. Сутки прошли. <1934?> |
|
3 части Сыны стояли у стенки сверкая ногами, обутыми в шпоры. Они обрадовались и сказали: Обнародуй нам отец Что такое есть Потец. Отец, сверкая очами, отвечал им: Вы не путайте сыны День конца и дочь весны. Страшен, синь и сед Потец. Я ваш ангел. Я отец. Я его жестокость знаю, Смерть моя уже близка. На главе моей зияют Плеши, лысины – тоска. И если жизнь протянется, То скоро не останется Ни сокола ни волоска. Знать смерть близка. Знать глядь тоска. Сыновья, позвенев в колокольчики, загремели в свои языки: Да мы тебя не о том спрашиваем, Мы наши мысли как чертог вынашиваем. Ты скажи-ка нам отец Что такое есть Потец. И воскликнул отец: Пролог, А в Прологе главное Бог. Усните сыны, Посмотрите сны. Сыновья легли спать. Спрятав в карман грибы. Казалось, что стены, и те были послушны. Ах, да мало ли что казалось. Но в общем немногое и нам как и им казалось. Но чу! Что это? Отец опять непрямо отвечал на вопрос. И вновь проснувшимся сыновьям он сказал вот что, восклицая и сверкая бровями: Пускай поёт и пляшет Седой народ. Пускай руками машет Как человек. В мирный день блаженства Ты истекаешь. Как скоро смерти совершенство Я сам постигну. Несутся лошади как волны, Стучат подковы. Лихие кони жаром полны Исчезнув скачут. Но где ж понять исчезновенье, И все ль мы смертны? Что сообщишь ты мне мгновенье, Тебя ль пойму я? Кровать стоит передо мною, Я тихо лягу. И уподоблюсь под стеною Цветам и флагу. Сыны, сыны. Мой час приходит. Я умираю. Я умираю. Не ездите на пароходе, Всему конец.
Сыновья, построясь в ряды, сверкая ногами, начинают
Что такое есть Потец Второй сын, или он же вторая пара:
Может быть Потец свинец Третий сын, или он же третья пара:
Не могу понять отец, Часть втораяОтец летает надписьменным столом. Но не думайте, он не дух. Я видел пожалуйте розу, Сей скучный земли лепесток. Последние мысли, казалось, Додумывал этот цветок. Он горы соседние гладил Последним дыханьем души. Над ним проплывали княгини И звёзды в небесной глуши. Мои сыновья удалились, И лошадь моя как волна Стояла и била копытом, А рядом желтела луна. Цветок убеждённый блаженства, Приблизился Божеский час. Весь мир как заря наступает, А я словно пламя погас. Отец перестаёт говорить стихами и закуривает свечу, держа её в зубах как флейту. При этом он подушкой опускается в кресло. Входит первый сын и говорит: Не ответил же он на вопросы. Поэтому он сразу обращается к подушке с вопросом: Подушка подушка Ответь наконец Что такое есть Потец. Подушка, она же отец: Я знаю. 3наю! Второй сын спрашивает второпях: Так отвечай же, Почто безмолвствуешь. Третий сын совершенно распалён: Напрасно вдовствуешь Уютная подушка. Давай ответ. Первый сын: Отвечай же. Второй сын: Огня сюда, огня! Третий сын: Я сейчас кого-нибудь повешу: Подушка, она же отец: Немного терпенья, Может быть я на всё и отвечу. Хотел бы послушать пенье, Тогда смогу разговаривать. Я очень устал. Искусство дало бы мне новые силы. Прощай пьедестал, Я хочу послушать ваши голоса под музыку. Тогда сыновья не смогли отказать этой потрясённой просьбе отца. Они стали гуртом как скот и спели всеобщую песню. Был брат брит Брут Римлянин чудесный. Все врут. Все мрут. Это был первый куплет. Второй куплет: Пел пил пробегал Один канатоходец. Он акробат. Он галл. Третий куплет: Иноходец С того света Дожидается рассвета. И пока они пели, играла чудная, превосходная, всё и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть ещё место на земле. Как чудо стояли сыновья вокруг невзрачной подушки и ждали с бессмысленной надеждой ответа на свой незавидный и дикий, внушительный вопрос: что такое Потец? А подушка то порхала, то взвивалась свечкою в поднебесье, то как Днепр бежала по комнате. Отец сидел над письменным как Иван да Марья столом, а сыновья словно зонты стояли у стенки. Вот что такое Потец. Часть третьяОтец сидел на бронзовомконе, а сыновья стояли по его бокам. А третий сын то стоял у хвоста, то у лица лошади. Как видно и нам и ему, он не находил себе места. А лошадь была как волна. Никто не произносил ни слова. Все разговаривали мыслями. Тут отец сидя на коне и поглаживая милую утку, воскликнул мысленно и засверкал очами: Всё ждёте что скажет отец, Объяснит ли он слово Потец. Боже я безутешный вдовец, Я безгрешный певец. Первый сын, нагибаясь, поднял с полу пятачок и простонал мысленно и засверкал ногами: Батюшка наступает конец. Зрю на лбу у тебя венец. Зря звонишь в бубенец. Ты уже леденец. Второй сын был тоже очень омрачён, она нагнулся с другого бока и поднял дамский ридикюль. Он заплакал мыслями и засверкал ногами: Когда бы я был жрец Или мертвец игрец, Я Твой посетил бы дворец О всесильный Творец. А третий сын стоя у хвоста лошади и пощипывая свои усы мыслями, засверкал ногами: Где ключ от моего ума? Где солнца луч, Подаренный тобой зима? А переместясь к лицу лошади, которая была как волна, и поглаживая мыслями волосы, засверкал ногами: Бровей не видишь ты отец, Кровей каких пустых потец. Тогда отец вынул из карманов дуло одного оружия и показывая его детям, воскликнул громко и радостно, сверкая очами: Глядите: дуло, И до чего ж его раздуло. Первый сын: Где? покажи. Второй сын: Везде. Как чижи. Третий сын: Последний страх Намедни После обедни Рассыпался в прах. И вдруг открылись двери рая, И нянька вышла из сарая, И был на ней надет чепец. И это снова всем напомнило их вечный вопрос о том, Что такое есть Потец. Вмиг наступила страшная тишина. Словно конфеты лежали сыновья поперёк ночной комнаты, вращая белыми седыми затылками и сверкая ногами. Суеверие нашло на всех. На няньке был надет чепец, Она висела как купец. Нянька стала укладывать отца спать, превратившегося в детскую косточку. Она пела ему песню: Над твоею колыбелью По губам плывёт слюна И живет луна. Над могилою над елью Спи тоскуй, Не просыпайся, Лучше рассыпайся. Эй кузнец куй! куй! Мы в кузнице уснём. Мы все узники. И пока она пела, играла чудная, превосходная, всё и вся покоряющая музыка. И казалось, что разным чувствам есть ещё место на земле. Как чудо стоят сыновья возле тихо погасшей кровати отца. Им хочется всё повторить. Нам страшно поглядеть в его, что называется, лицо. А подушка то порхала, то взвивалась свечкой в поднебесье, то как Днепр бежала по комнате. Потец это холодный пот, выступающий на лбу умершего. Это роса смерти, вот что такое Потец. Господи, могли бы сказать сыновья, если бы они могли. Ведь это мы уже знали заранее. <1936-1937> |
Некоторое количество разговоров
|
Ёлка у Ивановых 30Действующие лица:
П у з ы р е в а-мать Действие происходит в 90-х годах. ДЕЙСТВИЕ I |
их бесконечные аршины, вином налитые кувшины, весь мир, как снег, прекрасный, я видел горные потоки, я видел бури взор жестокий, и ветер мирный и высокий, и смерти час напрасный. Вот воин, плавая навагой, Где лес глядит в полей просторы, в ночей неслышные уборы, а мы глядим в окно без шторы на свет звезды бездушной, в пустом сомненье сердце прячем, а в ночь не спим томимся плачем, мы ничего почти не значим, мы жизни ждем послушной. Нам восхищенье неизвестно, Я с завистью гляжу на зверя, ни мыслям, ни делам не веря, умов произошла потеря, бороться нет причины. Мы все воспримем как паденье, и день и тень и сновиденье, и даже музыки гуденье не избежит пучины. В морском прибое беспокойном, Летят божественные птицы, их развеваются косицы, халаты их блестят как спицы, в полете нет пощады. Они отсчитывают время, Они испытывают бремя, пускай бренчит пустое стремя – сходить с ума не надо. Пусть мчится в путь ручей хрустальный, Не плещут лебеди крылами над пиршественными столами, совместно с медными орлами в рог не трубят победный.2 Исчезнувшее вдохновенье теперь приходит на мгновенье, на смерть, на смерть держи равненье певец и всадник бедный. 1b 1940 |
|
Где Где он стоял опершись на статую.1 С лицом переполненным думами. Он стоял.Он сам обращался в статую.2 Он крови не имел. Зрите он вот что сказал: Прощайте темные деревья,3 Он должно быть вздумал куда-нибудь когда-нибудь уезжать.4 Прощайте скалы полевые,5 , 6 <Он> с тоской и с запоздалым раскаяньем начал рассматривать концы трав.7 Прощайте славные концы. <Он во>ображает и вспоминает как он бывало или небывало выходил Я приходил к тебе река. Но здесь он прикидывает в уме, что было бы если бы он увидал и море. Море 11 прощай. Прощай песок.О последнем что есть в природе он тоже вспомнил. Он вспомнил о пустыне.12 Прощайте и вы И так попрощавшись со всеми он аккуратно сложил оружие и вынув из кармана висок выстрелил себе в голову.13 <И ту>т состоялась часть вторая – прощание всех с одним.14 Деревья как крыльями взмахнули <с>воими руками. Они обдумали что Ты нас посещал. Зрите,Что же он сообщает теперь деревьям.16 – Ничего – он цепенеет. Скалы или камни не сдвинулись с места. Они молчанием и умолчанием и отсутствием звука 17 внушали и вам и нам и ему.18 Спи. Прощай. Пришел конец.Что же он возражает теперь камням. – Ничего – он леденеет. Рыбы и дубы подарили ему виноградную кисть и небольшое количество последней радости.19 Дубы сказали: – Мы растем. Что же он скажет рыбам и дубам: – Он не сумеет сказать спасибо. Река властно бежавшая по земле. Река властно текущая. Река властно несущая свои волны. Река как царь.21 Она прощалась так, что. Вот так.22 А он лежал как тетрадка на самом ее берегу. Прощай тетрадь.23 Что он сделает реке? – Ничего – он каменеет. И море ослабшее от своих долгих бурь с сожалением созерцало смерть. Имело ли это море слабый вид орла.24 – Нет оно его не имело. Взглянет ли он на море? – Нет он не может. Когда Когда он28 приотворил распухшие свои глаза, он глаза свои приоткрыл.29 Онприпоминал все как есть наизусть. Я забыл попрощаться с прочим, т.е. он забыл попрощаться с прочим. Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти.30 Все эти шестерки, пятерки. Всю ту – суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах Пушкин, Пушкин,31 тот самый Пушкин, который жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. Тут тень всеобщего лежала на всем. Тут тень лежала на всем.32 Он ничего не понял, но он воздержался.33 И дикари, а может и не дикари, с плачем похожим на шелест дубов, на жужжание пчел,34 на плеск волн, на молчание камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю. Ах Пушкин. Пушкин. В с ё 35 <1941> |
|
Над морем темным благодатным носился воздух необъятный, он синим коршуном летал, он молча ночи яд глотал. И думал воздух: все проходит, едва висит прогнивший плод. Звезда как сон на небо всходит, пчела бессмертная поет. Пусть человек как смерть и камень безмолвно смотрит на песок. Цветок тоскует лепестками и мысль нисходит на цветок. (А воздух море подметал как будто море есть металл). Он понимает в этот час и лес и небо и алмаз. Цветок он сволочь, он дубрава, мы смотрим на него направо, покуда мы еще живем мы сострижем его ножом. (А воздух море подметал как будто море есть металл). Он человека стал мудрее, он просит имя дать ему. Цветок мы стали звать андреем, он нам ровесник по уму. Вокруг него жуки и пташки стонали как лесные чашки, вокруг него река бежала свое высовывая жало, и бабочки и муравьи над ним звенят колоколами, приятно плачут соловьи, летая нежно над полями. А воздух море подметал, как будто море есть металл. |
К о л о к о л о в.
Я бы выпил еще одну рюмку водичкиК у х а р с к и й. Хотел бы я потрогать небесное тело,С в и д е р с к и й. Кухарский может быть ты нанюхался эфиру?К у х а р с к и й. Я камень трогаю. Но твердость камняК о л о к о л о в. Что же мы тут сидим как дети,К у х а р с к и й. Давайте споем поверхность песни. Песня про тетрадьМоре ты море ты родина волн,С в и д е р с к и й. Однажды я шел по дороге отравленный ядом, |
Перед каждым словом я ставлю вопрос: что оно значит, и над каждым словом я
ставлю показатель его времени. Где дорогая душечка Маша и где ее убогие руки, глаза и
прочие части? Где она ходит убитая или живая? Мне невмоготу. Кому? мне. Что?
невмоготу. Я один как свеча. Я семь минут пятого один 8 минут пятого, как
девять минут пятого свеча 10 минут пятого. Мгновенья как не бывало. Четырех
часов тоже. Окна тоже. Но все то же самое.
|
Темнеет, светает, ни сна не видать, |
С в и д е р с к и й. Перед тобой стоит дорога. И позади тебя лежит тот же путь. Ты стал, ты остановился на быстрый миг, и ты, и мы все увидели дорогу впереди тебя. Но вот тут мы взяли все и обернулись на спину то есть назад, и мы увидели тебя дорога, мы осмотрели тебя путь, и все все как один подтвердили правильность ее. Это было ощущение – это был синий орган чувств. Теперь возьмем минуту назад, или примеряем минуту вперед, тут вертись или оглядывайся, нам не видно этих минут, одну из них прошедшую мы вспоминаем, другую будущую точку воображаем. Дерево лежит дерево висит, дерево летает. Я не могу установить этого. Мы не можем ни зачеркнуть, ни ощупать этого. Я не доверяю памяти, не верю воображению. Время единственное что вне нас не существует. Оно поглощает все существующее вне нас. Тут наступает ночь ума. Время всходит над нами как звезда. Закинем свои мысленные головы, то есть умы. Глядите оно стало видимым. Оно всходит над нами как ноль. Оно все превращает в ноль. (Последняя надежда – Христос Воскрес.)
Христос Воскрес – последняя надежда.
Все что я здесь пытаюсь написать о времени, является, строго говоря, неверным. Причин этому две. 1) Всякий человек, который хоть сколько-нибудь не понял время, а только не понявший хотя бы немного понял его, должен перестать понимать и все существующее. 2) Наша человеческая логика и наш язык не соответствуют времени ни в каком, ни в элементарном, ни в сложном его понимании. Наша логика и наш язык скользят по поверхности времени.
Тем не менее, может быть что-нибудь можно попробовать и написать если и не о времени, не по поводу непонимания времени, то хотя бы попробовать установить те некоторые положения нашего поверхностного ощущения времени, и на основании их нам может стать ясным путь в смерть и в широкое непонимание.
Если мы почувствуем дикое непонимание, то мы будем знать, что этому непониманию никто не сможет противопоставить ничего ясного. Горе нам, задумавшимся о времени. Но потом при разрастании этого непонимания тебе и мне станет ясно что нету ни горя, ни нам, ни задумавшимся, ни времени.
Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.
1. Я нюхал эфир 18 в ванной комнате. Вдруг всё изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому что смерть есть остановка времени.
2. В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то это как бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле.
3. Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1½повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности.
Будем думать о простых вещах. Человек говорит: завтра, сегодня, вечер, четверг, месяц, год, в течение недели. Мы считаем часы в дне. Мы указываем на их прибавление. Раньше мы видели только половину суток, теперь заметили движение внутри целых суток. Но когда наступают следующие, то счет часов мы начинаем сначала. Правда, зато к числу суток прибавляем единицу. Но проходит 30 или 31 суток. И количество переходит в качество, оно перестает расти. Меняется название месяца. Правда, с годами мы поступаем как бы честно. Но сложение времени отличается от всякого другого сложения. Нельзя сравнить три прожитых месяца с тремя вновь выросшими деревьями.19 Деревья присутствуют и тускло сверкают листьями. О месяцах мы с уверенностью сказать того же не можем. Названия минут, секунд, часов, дней, недель и месяцев отвлекают нас даже от нашего поверхностного понимания времени. Все эти названия аналогичны либо предметам, либо понятиям и исчислениям пространства. Поэтому прожитая неделя лежит перед нами как убитый олень. Это было бы так, если бы время только помогало счету пространства, если бы это была двойная бухгалтерия. Если бы время было зеркальным изображением предметов. На самом деле предметы это слабое зеркальное изображение времени. Предметов нет. На, поди их возьми. Если с часов стереть цифры, если забыть ложные названии, то уже может быть время захочет показать нам свое тихое туловище, себя во весь рост. Пускай бегает мышь по камню. Считай только каждый ее шаг. Забудь только слово каждый, забудь только слово шаг. Тогда каждый ее шаг покажется новым движением. Потом, так как у тебя справедливо исчезло восприятие ряда движений как чего-то целого, что ты называл ошибочно шагом (ты путал движение и время с пространством, ты неверно накладывал их друг на друга), то движение у тебя начнет дробиться, оно придет почти к нулю. Начнется мерцание. Мышь начнет мерцать. Оглянись: мир мерцает (как мышь).
Глаголы в нашем понимании существуют как бы сами по себе. Это как бы сабли и винтовки сложенные в кучу. Когда идем куда-нибудь, мы берем в руки глагол идти. Глаголы у нас тройственны. Они имеют время. Они имеют прошедшее, настоящее и будущее. Они подвижны. Они текучи, они похожи на что-то подлинно существующее. Между тем нет ни одного действия которое бы имело вес, кроме убийства, самоубийства, повешения и отравления. Отмечу, что последние час или два перед смертью могут быть действительно названы часом. Это есть что-то целое, что-то остановившееся, это как бы пространство, мир, комната или сад, освободившиеся от времени. Их можно пощупать. Самоубийцы и убитые у вас была такая секунда, а не час? Да, секунда, ну две, ну три, а не час, говорят они. Но они были плотны и неизменны? – Да, да.
Глаголы на наших глазах доживают свой век. В искусстве сюжет и действие исчезают. Те действия, которые есть в моих стихах, нелогичны и бесполезны, их нельзя уже назвать действиями. Про человека, который раньше надевал шапку и выходил на улицу, мы говорили: он вышел на улицу. Это было бессмысленно. Слово вышел, непонятное слово. А теперь: он надел шапку, и начало светать, и (синее) небо взлетело как орел.
События не совпадают с временем. Время съело события. От них не осталось косточек.
Дом у нас не имеет времени. Лес у нас не имеет времени. Может быть человек инстинктивно чувствовал непрочность, хотя бы на одно мгновенье плотность вещественной оболочки предмета. Даже настоящего, того настоящего времени, о котором давно известно, что его нет, и того он не дал предмету. Выходит, что дома и неба и леса еще больше нет, чем настоящего.
Когда один человек жил в своем собственном ногте, то он огорчался и плакал и стонал. Но как-то он заметил, что нет вчера, нету завтра, а есть только сегодня. И прожив сегодняшний день он сказал: есть О чем говорить. Этого сегодняшнего дня нет у меня, нет у того, который живет в голове, который скачет, как безумный, который пьет и ест, у того, который плавает на ящике, и у того, который спит на могиле друга. У нас одинаковые дела. Есть о чем говорить.
И он стал обозревать мирные окрестности, и в стенках сосуда времени ему показался Бог.
Восходит скверная заря. Лес просыпается. И в лесу на дереве, на ветке, подымается птица и начинает ворчать о звездах, которые она видела во сне, и стучит клювом в головы своих серебряных птенцов. И лев, и волк и хорек недовольно и сонно лижут своих серебряных детенышей. Он, лес, он напоминает нам буфет, наполненный серебряными ложками и вилками. Или, или, или смотрим, течет синяя от своей непокорности река. В реке порхают рыбы со своими детьми. Они смотрят божескими глазами на сияющую воду и ловят надменных червяков. Подстерегает ли их ночь, подстерегает ли их день. Букашка думает о счастье. Водяной жук тоскует. Звери не употребляют алкоголя. Звери скучают без наркотических средств. Они предаются животному разврату. Звери время сидит над вами. Время думает о вас, и Бог.
Звери вы колокола. Звуковое лицо лисицы смотрит на свой лес. Деревья стоят уверенно как точки, как тихий мороз. Но мы оставим в покое лес, мы ничего не поймем в лесу. Природа вянет как ночь. Давайте ложиться спать. Мы очень омрачены.
Когда мы ложимся спать, мы думаем, мы говорим, мы пишем: день прошел. И назавтра мы не ищем прошедшего дня. Но пока мы не легли, мы относимся к дню так, как будто бы он еще не прошел, как будто бы он еще существует, как будто день это дорога по которой мы шли, дошли до конца и устали. Но при желании могли бы пойти обратно. Все наше деление времени, все наше искусство относится к времени так, как будто бы безразлично, когда это происходило, происходит или будет происходить. Я почувствовал и впервые не понял время в тюрьме. Я всегда считал, что по крайней мере дней пять вперед это то же что дней пять назад, это как комната, в которой стоишь посредине, где собака смотрит тебе в окно. Ты захотел повернуться, и увидел дверь, а нет – увидел окно. Но если в комнате четыре гладких стены, то самое большее что ты увидишь, это смерть на одной из стен. Я думал в тюрьме испытывать время. Я хотел предложить, и даже предложил соседу по камере попробовать точно повторять предыдущий день, в тюрьме все способствовало этому, там не было событий. Но там было время. Наказание я получил тоже временем. В мире летают точки, это точки времени. Они садятся на листья, они опускаются на лбы, они радуют жуков. Умирающий в восемьдесят лет, и умирающий в 10 лет, каждый имеет только секунду смерти. Ничего другого они не имеют. Бабочки однодневки перед нами столетние псы. Разница только в том, что у восьмидесятилетнего нет будущего, а у 10-летнего есть. Но и это неверно, потому что будущее дробится. Потому что прежде чем прибавится новая секунда, исчезнет старая, это можно было бы изобразить так:
Только нули должны быть не зачеркнуты, а стерты. А такое секундное мгновенное будущее есть у обоих, или у обоих его нет, не может и не могло быть, раз они умирают. Наш календарь устроен так, что мы не ощущаем новизны каждой секунды. А в тюрьме эта новизна каждой секунды, и в то же время ничтожность этой новизны стала мне ясной. Я не могу понять сейчас, если бы меня освободили двумя днями раньше или позже, была ли бы какая-нибудь разница. Становится непонятным, что значит раньше и позже, становится непонятным все. А между тем петухи кричат каждую ночь. Но воспоминания вещь ненадежная, свидетели путаются и ошибаются… В одну ночь не бывает два раза 3 часа, убитый лежащий сейчас – был ли убит минуту тому назад и будет ли убитым послезавтра. Воображение непрочно. Каждый час хотя бы, если не минута, должен получить свое число, с каждым следующим прибавляющееся или остающееся все тем же. Скажем, что у нас седьмой час и пусть он тянется. Надо для начала отменить хотя бы дни, недели и месяцы. Тогда петухи будут кричать в разное время, а равность промежутков не существует, потому что существующее не сравнить с уже несуществующим, а может быть и несуществовавшим. Почем мы знаем? Мы не видим точек времени, на все опускается седьмой час.
Все разлагается на последние смертные части. Время поедает мир. Я не по…
Меня интересует: когда я объясняюсь в любви
новой свежей женщине, то у меня почти всегда, или верней часто, бурчит в животе
или закладывает нос. Когда это происходит, я считаю, что наступил хороший
признак, Значит, все выйдет удачно. Тут важно, когда начинает бурчать, вовремя
закашлять. Вздыхать, кажется, не надо, иначе бурчание дойдет до ее слуха. От
закладываемого носа тоже, бывает, исходят характерные звуки. Наверное, это
происходит от волнения. В чем же здесь волнение? Половой акт, или что-либо
подобное, есть событие. Событие есть нечто новое для нас потустороннее. Оно
двухсветно. Входя в него, мы как бы входим в бесконечность. Но мы быстро
выбегаем из него. Мы ощущаем следовательно событие как жизнь. А его конец – как
смерть. После его окончания все опять в порядке, ни жизни нет ни смерти.
Волнение перед событием, и вследствие того бурчание и заложенный нос есть,
значит, волнение перед обещанной жизнью. Еще в чем тут в частности дело. Да,
Почему я так боюсь заболеть сифилисом, или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть еще вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета. Она более страшная система отсчета, чем от начала рождения. Там не помнишь, то есть у всех, страшность того никто не ощущает, то все празднуют (день рождения и имянин). Тем же мне и страшно было пребывание в Д. П. 3. И во-вторых, тут еще плохо то, что это было что-то безусловно окончательное и единственное и состоявшееся и настоящее. И это в моем понимании тоже становится числом. Это можно покрыть числом один. А один, по-моему, это целая жизнь одного человека от начала до конца, и нормально это один .должны бы чувствовать только в последний миг. А тут вдруг это входит внутри жизни. Это ни чем не поправимая беда. Выдернутый зуб. Тут совпадение внешнего события с временем. Ты сел в кресло. И вот пока он варит щипцы, и потом достает их, на тебя начинает надвигаться время, время, время, и наступает слово вдруг и наступает наполненное посторонним содержанием событие. И зуб исчез.
Все это меня пугает. Тут входит слово никогда.
<1932–1933>
|
вот зреет абенд вздохнули плечи а пекарь двух печей семью калечит и тени хитрого Петра на плохо выбритом виднелись лбу Кутузова и донесли светило сна Урусову и без <нрзб.> в бархате <нрзб.> покажут на <нрзб.> но он терпением как причт спешил в похабство и париж <Манон?> мелькая полусветской повис от гибели на статуе как бабочка качал он латами здесь извините вышел кактус и здесь хохочут <нрзб.> пушки что за платочек худой опушки убранство бурного леса любителей слеза полезлa37.1 ........ <Август 1926> |
|
13 нояб.
раздражение, размножение, пробуждение 4.36.
Иван Иванович Фен-фен сели все за дождик Асасэ строит памятник и все время пищит гвоздика – на гвоздик дико
глава V 4 43. ___________ |
...ясно 3ий возница (закинув голову, глядит наверх). Тучи в небе тлеют
Входят Треухов, Троекуров и Трегуб: – Да, Все пляшут. Идет очень сильный дождь.
Генерал перестает говорить стихами. Генеральша Всё
Поэт кончил читать. Наступило незаметное молчание. этой вещи? для входа в поэзию. друзьям – эти стихи и другие стихи. Я ничего не придумал. если здесь есть нечто, что могло бы удивить. Самого же меня удивляет не очень приятным образом наличие национального в моих вещах38.2 <...> <1937?> |
<...> вдоль берега шумного моря шел солдат Аз Буки Веди.39.1 У него была основная руководящая мысль про орехи. Он шел и шептал песню. Был вечер. Солдат Аз Буки Веди, подходя к жалкому, не освещенному рыбаками, живущими в нем, рыбачьему домику, в котором жили рыбаки, в том случае, когда они не находились в плавании в шумном, черном, каспийском, по существу даже средиземном, или что то же самое, адриатическом море, а находились на берегу, то тогда они жили в нем. Их рыбаков было пять человек. Они пристально ели суп с рыбой. Их звали: Андрей, Бандрей, Бендрей, Гандрей и Кудедрей. У них у всех были дочери. Их звали: Ляля, Таля, Валя, Кяля39.2 и Саля.39.3 Они все вышли замуж. Был вечер. Солдат Аз Буки Веди не зашел в дом к этим огородникам. Он не постучал к ним в дом. Он шел погруженный в свою мысль, основную им руководящую мысль39.4 об орехах. Солдат Аз Буки Веди не заметил их рыбачьего дома. Ни их сетей, ни их снастей, ни их дочерей, ни их супа. Хотя он и продрог и всё равно надвигалась ночь, но он прошел мимо. Настолько он был охвачен своей основной руководящей мыслью об орехах. Был еще вечер. Аз Буки Веди шел, почти бежал и говорил ореховую песню.39.5 Представим себе, то есть мысленно услышим, эту песню. Следует ли из того, что песня названа ореховой, что в ней и должны рисоваться орехи. Да, в данном случае, следует.39.6 Далеко не всегда это бывает так, но в данном случае следует. Вот она эта песня. Солдат Аз Буки Веди пел о разнице скорлуп грецкого и американского ореха. Вот что он пел.
|
У грецкого ореха скорлупа имеет нежный вид. У американского ореха39.7 скорлупа имеет дикий вид. Первая скорлупа прочна, ясна, сочна, точна. Вторая скорлупа проста, она как лебедь без хвоста. Откуда эта разница берется, кто знает тот дерется. Мне грецкий нравится орех,39.8 ведь в нем есть смех. Его скорлупа прекрасна, шо мысль о ней напрасна. Есть у американского ореха цвет, может быть этот цвет ему брат. Но где начинается его рассвет, не сказать никому ни вперед ни назад. Откуда эта разница берется, кто знает, тот дерется. Вот и все что я мог и спел об их скорлупе кончающейся на эл.39.9 |
Тут, как бы в ответ на эту песню, вспыхнуло освещенное свечой, ранее не освещенное, окно потухшего совсем, навсегда рыбацкого домика. Рыбак Андрей, Бандрей, Бендрей и Гандрей постучал в окно и крикнул солдату Аз Вуки Веди: – Ротный командир, любишь ли мир? А рыбак Кудедрей самостоятельно варил и продолжал есть свой рыбацкий суп. Был вечер, хотя и надвигалась ночь. Но что мог ответить Аз Буки Веди, <когд>а он не слышал вопроса. Он был уже очень далеко от них. <И тогда> он внезапно, но не неожиданно, превратился в отца39.10 и <...> и сразу спел новую песню. Отец пел. Мать слушала. Отец пел, а мать слушала. Отец пел и мать слушала. Что же она слушала?
Солдат Аз Буки Веди, сильно вдохновленный, мужественно по<.. .>
<1937–1938?>
|
Я не верю в количество звезд я верю в одну звезду |
43. Д.С. Лихачев сообщил, что в 1922 году Введенский читал стихи на вечере в б. Лентовской гимназии, где он до того учился; стихи эти характеризовались нанизыванием синтаксически слабо связанных блоков. Из этих стихов Д.С. Лихачев запомнил только одно слово: воротнички.
|
яков лев весельчак съел солому натощак |
Без отношения в каменном мире, полет без смысла и это хорошо.
Первое солнце ударило над нашими письменными столами, второе и пятнадцатое над ковром и Атлантическим океаном. Об остальных неизвестно. Узнай только.
Слушая гортанный шёпот собак, учись слушать потолок лампочка.
48. Я.С. Друскин вспоминает, что
одновременно со стихотворением Парша на отмели Введенским сочинено было близкое по поэтике
стихотворение, записанное на склеенных листах бумаги величиной с газетный лист, с длинными не рифмующимися
строчками. Общее впечатление от чтения Введенским этой вещи Я.С. Друскин определяет как «ощущение
ритмической последовательности длинных волн».
|
а) и ухом вьются их уста он скажет пылкой бомбе вдругна темя мутное кроту
во во во веки а свежо
хохотали пауки
где умирает князь двухместный зима восходит на плоты
там ходят лишь Васи да Кости50.1 Фефёлечкой свистел коту50.2
под свист и пенье барабан
и скажет князь карету там ходят лишь Васи да Кости |
9 августа 1926 г. Введенский пишет Хармсу из Алупки: «я еще написал стихи... Интересная подробность, во втором стихотворении оказалось столько же строк, сколько и в первом... т.е. ровно 55 строчек». И 21 августа: «я здесь 18 числа написал еще стихи».
|
В пятницу 12 ноября... Шуре советую прочесть: |
|
(59) Даниил Хармс. (60) Моя мама вся в часах. (61) И я в шинели... (62) И он был добр к своим друзьям... (63) Обмакни дитя. (64) Испанцы милые.. (65) Зачем ты пакостишь, о дева... |
|
солдатский на часах стоит но раздается голос детский о роща ты ли торжествуешь садясь на пузатых стакан<ах> зевает часовой мажорный как много в трусах геометрий чик так чики драки из будки голос раздаётся солдатский стоит на часах
или он был шутник что ты круглый орел тоскуешь
солнечной <нрзб.>
лыжи любим продавать |
|
на разобранной руке любо с ним дружила в хлебных покрывалах плеч |
69. Г.Н. Кацман сообщил, что
Введенский читал ему свое произведение «о человеческих глазах» в комнате, которая была вся разрисована
человеческими глазами.
|
точные свечи сияли С Онегиным вообще же это был Урал |
|
едут люди на осле едет нимфа а не князь |
|
пустынное село и песенку сосет она сидит под лампой приятно хорошея спи я лежал как лепестки
он не заметит Вениамина и бегает сама с собой
поднимались над святыми безбожное их тело лежало впереди бобровы гагары
под горою под ракитой |
|
рос лес жил рязанский адвокат бродят сальные калмыки мухи Божии послушны
внук внук Павел |
|
хорунжий гробница дорогая бакен красноречивый вставала сквозь туманы
безбрежная луна |
|
боги в небе ай-дуду в лоб уставившись Христу там стряслась беда лихая |
|
мне ночью виден дом сквозь пса и потухала вдруг семья |
| 1 | (79). | Под лошадку, под лампадку журналист | 1 |
| 2 | (80). | Сказание не то о царьках . . . . . | 6 |
| 3 | (81). | Могила памятных драгун . . . . . | 12 |
| 4 | (82). | Ладонь киевлянина . . . . . . . | 17 |
| 5 | (1*). | Начало поэмы . . . . . . . . . | 29 |
| 6 | (83). | Сатира на женатых . . . . . . . | 33 |
| 7 | (84). | Он сказал, нянька ему
ответ<ила>, а <он> опять сказ<ал> . . . . . . . . . | 36 |
| 8 | (85). | Хрен, жабры, оселок . . . . . . . | 41 |
| 9 | (135*). | Острижен скопом Ростислав . . . . | 46 |
| 10 | (59). | Даниил Хармс . . . . . . . . . | 52 |
| 11 | (61). | И я в шинели . . . . . . . . . | 82 |
| 12 | (60). | Моя мама вся в часах . . . . . . | 86 |
| 13 | (62). | И он был добрым к своим друзьям . . | 121 |
| 14 | (86). | О . . . . . . . . . . . . . . | 127 |
| 15 | (2*). | Минин и Пожарский . . . . . . . | 132 |
| 16 | (63). | Обмакни дитя . . . . . . . . . | 170 |
| 17 | (87). | По небу смутному полночи . . . . | 173 |
| 18 | (88). | Пожар на пользу . . . . . . . . | 176 |
| 19 | (89*). | Вот зреет абенд вздохнули плечи . . | 181 |
| 20 | (64). | Испанцы милые . . . . . . . . | 185 |
| 21 | (52). | Буря и дядя . . . . . . . . . . | 188 |
| 22 | (58). | Ответ девы . . . . . . . . . . | 190 |
| 23 | (136*). | Воспитание души . . . . . . . | 191 |
| 24 | (51). | Русское чтение . . . . . . . . | 197 |
| 25 | (67*). | Беседа с рощей . . . . . . . . | 248 |
| 26 | (68*). | Самонаблюдение над стеной . . . | 259 |
| 27 | (70*). | Грецкая элегия . . . . . . . . | 265 |
| 28 | (72*). | Вторые тёмные поля . . . . . . | 269 |
| 29 | (73*). | Пиковая дама . . . . . . . . . | 278 |
| 30 | (90). | ([Состояние
двухперстного ощущения времени]) . . . . . . . . . . | 288 |
| 31 | (91). | Окончательные дела . . . . . . | 288 |
| 32 | (92). | Гробовое небесное видение . . . . | 293 |
| 33 | (76*). | Что мы об этом знаем . . . . . . | 299 |
| 34 | (93). | День и ночь | |
| 35 | (94). | Гимн водке | |
| 36 | (3*). | Седьмое стихотворение |
|
он был скукой поглощен мезонин червяка |
|
и в небе как очи летает петух дамы бегали в тоске |
|
все люди лягут вяло на правый бок |
|
и орешен
вот сейчас перед ним стол судорогой волосы взлетят торгуя как купец а ведь она поди переползет |
|
и так и сяк лежит покойник и полетела как тетрадь добудь из <нрзб.> керосин пред ней лежит сын
но лежит покойник гордый |
|
мотор-автомобиль
но понять ничего не мог конь
зангези |
105б. – В.А. Каверин сообщил, а в письме автору этих строк от 1 июня 1973 г. подтвердил, что главу из романа «Убийцы вы дураки» Введенский читал во время выступления обэриутов в Институте истории искусств (очевидно, другого), в присутствии участников руководимого В.А. Кавериным семинара по прозе. В.А. Каверин предполагает, что это могло быть в 1928 году, однако записи Д. Хармса (см. ниже) заставляют датировать это годом позже.
105в. А. Введенский (по Л. Липавскому):105.4
...Единственный правильный по своему принципу роман – это мой, но он плохо написан...
105г. Д. Хармс:105.5
8.57. Бернблик – Бернброк. План – путаный.
9 ч. 4 м.
Жили-были два врага. Э. Т. А. Гофман... традиция прошлого века. Да да Съезжинская. С одной стороны, невольно связывает сюжет и персонажи, а с другой стороны, слишком много отступлений и трудно понять. Гриша из умывальника и обратно. Прием, после которого ждешь подобных.
Драка ножей с ножами, вилок с вилками, ложек с ложками.
Враги погибали как снег. Тут Грише стало пять лет. Потом сгорела свеча.
9.18.
Разговор о зарытии покойника.
По тону слегка авантюрный. Похож на переводную беллетристику.
Свет слышался в окна как песок.
Превращение доктора. Замечательно подобраны все слова.
Тигры и офицеры.
Фамилию переменил да лицо перетасовал.
Мама была взволнована как море, папа был потрясен как мозг.
Время с честолюбием.
Не выспался и хотел нарисовать сон.
Червячки молниеносные и были они скоты.
<Пропуск.>
Похороны. Воспоминание. М.
Бледный как картошка.
В своем мундире – пл< охо >.
Чепуха и салат.
Предание об аэроплане. М.
Что не день, а ящик. Чай с гвоздикой. Механик.
Психологические штучки. Уже смеется уже издевается.
Си ре́чь.
Черные усатые собаки. Хор<ошо>.
Игра в карты.
Нездешняя комн<ата> со штанами и сиятельствами.
На лице есть рок как полагается.
10.7.
105д. Д. Хармс:105.6
А. Введенский. Роман. Бернблик.
Д-р Бернбокер. <В> 76 желудочном году. Медведь захохотал как человек. На тот белый свет.
Не естественно браслет сперли.
105е. Д. Хармс:105.7
Убийцы дураки.
Паровоз пошел. Умывальник был соткан из мрамора. Барбос человеческим голосом кричит на бактерии. Струпья покрывшие его легкие.
Адвокат Гомеров.
Пир. Французская речь похожа поначалу на восточную.
105ж. Д. Хармс:105.8
А. Введенский. Убийцы вы дураки.
Григорий Сергеевич Пунцов. Кисляков. Крундышев.
Души убитых взлетали как фонтан.
Маруси летали над ними. Сидели с настежь открытыми окнами. Довертывались в вальсе последние пары.
Сел на стул и стал представлять башню.
Думал – пойду.
|
в посуде толстую деву стоящую как свеча |
1 (108). Две смерти: человек умирает, это первая смерть.
Затем наступает вторая смерть.
2 (109). Раз я сказал В.: самый приятный возраст от пяти до семи лет. Хорошо, если бы после семи лет снова наступало пять лет и т.д. На эту тему В. написал вещь. Только периодическое возвращение назад происходило между тридцатью и сорока годами. Обе вещи были написаны в начале тридцатых годов.
|
Гениальному мужчине Гёте, Пушкин и Шекспир, Костомаров и Пуччини Собрались устроить пир. |
|
и сотню облаков над нами встревоженно и зыбко |
|
добродушные лягушки восклицательные знаки |
113. Я.С. Друскин:
Между 1935 и 1937 гг. В. рассказал тему вещи, которой он не написал: человек пишет дневник; время в мире этого человека идет как у нас, вперед, но дни идут назад, так что после сегодняшнего дня наступает вчерашний, позавчерашний и т.д. Дни в дневнике идут назад.
114. Т.А. Липавская сообщает об устном рассказе Введенского, который она от него слышала:
– Тринадцать человек организовали союз для борьбы с суевериями. Все дела они начинали в тяжелый день – понедельник, закуривали папиросу втроем и обязательно третий от той же спички. Собирались всегда все тринадцать вместе, не больше и не меньше. Однажды в понедельник они собрались для борьбы с суевериями, а тринадцатого нет. И тогда они прониклись суеверным ужасом.
|
И я в моем тёплом теле лелеял глухую лень. Сонно звенят недели, вечность проходит в тень. Месяца лысое темя прикрыто дымным плащом, музыкой сонного времени мой увенчаю дом. Ухо улицы глухо, кружится карусель. Звёзды злые старухи качают дней колыбель. Май 1920 года |
|
Играет на корнете-а-пистоне Мой друг, мой верный друг. На голубом балконе Из длинных синих рук. Моё подымет платьеЯ прохожу по улице В юбке до колен; Становишься распутницей: Так много перемен. Я в лавке продовольственнойИ плачу долгим вечером, И думаю о нём, Что ж – делать больше нечего. Вздыхаю пред огнём. |
|
Та-ра-ра-бумбия Сижу на тумбе я. Простерты рукиРука простёртая Ласкает звёздочки, А солнце мёртвое Лежит на жёрдочке. У неё узкая талияТа-ра-ра-бумбия Сижу на тумбе я. |
|
Ночь каменеет на мосту, Холодный снег и сух и прост. Послушайте, трактир мой пуст, Где звёзды лошадиный хвост. У загнанного неба малоА ночь горбатая взрастает до зари, И хмуро жмурятся от снега фонари. Надень меха!Чёрный Гарри крался по лестнице Держа в руке фонарь и отмычки; А уличные прелестницы Гостей ласкали по привычке. Чёрной ночью сладок мракО пустынный кабинет, Электрический фонарик! Чуть скрипит сухой паркет,– Осторожен тихий Гарри. А в трактире осталась та,Вот уж близок тёмный шкаф С милыми деньгами. Но предстал нежданно граф С грозными усами. И моментально в белый лобНе пойте черноглазых од над жертвою слепого рока. Пусть месяц скорбный идиот Целует руки у востока. |
|
Рвётся ночью ветер в окна, Отвори-ка! отвори! Я задумалась глубоко Но ждала вас до зари. Я любила вас, не зная,Ах зачем же тихо стонет Зимний день на Рождество. Вы сдуваете с ладоней Пепел сердца моего. Пусть мои закрыты двери, |
|
«В ночных шикарных ресторанах.» Из соврем. романса.
В ресторанах злых и сонных А на эстраде утомлённой,Пьянеет музыка печальных скрипок, Мерцанье ламп надменно и легко. И подают сверкающий напиток Нежнейших ног, обтянутых в трико. Но лживых песен танец весел,Кто в свирель кафешантанную Зимним вечером поёт: Об убийстве в ресторане На краснеющем диване, Где темнеет глаз кружок. К ней, танцующей в тумане, Он придёт – ревнивый Джо. Он пронзит её кинжалом, Платье тонкое распорет; На лице своём усталом Нарисует страсть и горе. Танцовщица <с> умершими руками 1920 г. Ноябрь – декабрь |
|
а вам вам ТАРАКАНАМ кричУ с БАЛКОНА ТЕПЕРЬ что иным детям безрассудно то вам КАСПИЙСКАЯ ГУБЕРНИЯ ЧЕРТИ |
|
три угла четыре колокольни три боба нестругана доска стало сердце ОТ ВЧЕРАШНЕЙ БРАНИ отчего нестругана доска оттого что сгнила |
|
ТАТАРИН МОЙ татарин у тебя хорошие усы ТЫ СЛАВНО ЗАБИВАЕШЬ ГВОЗДИ
прекрасный ты столяр |
|
ны моя ны моя маленькая грязная ны моя нечистоплотная ны моя милая хорошая ны КРЕПКАЯ КАК ОРЕШЕК моя добрая старушка ны славная обкуренная трубка А КОГДА КУПИЛ НЕ ПОМНЮ |
Нас немного карликов
старенькая наша дедушка127 в самом тёмном зеркале рожа мухомориная стала на пятки железные лапки бьёт барабан верблюжьим мясом СМЕртячка в БАНКЕ |
ВОКЗАЛЫ ЧЕРНЫЕ ВОКЗАЛЫ коней пустынных позабудешь зачем с тропинки не уходишь |
Вы были родом из Персии не все Исидоры кусы не все леса но ВСЕИз зеркальных кустарников бутоны мед
и столбы летели из широких штор |
пустынник130 дверцу отворил её войти он пригласил светила тусклая звезда
и деревянная большая дверь и стало как пустое о толстая шершавая скамейка твой платок стоит тёплый стены были в голых брёвнах твоя тёплая нога она босая как богиня горячая как утюг прелая потная башня падать начнёт с мохом здесь не будет ни одного
странника они из пены как венера и зачем им быть а твоя стеклянная копилка всё равно на слом пошла
вот сидел и щупала пальцы где орлы тяжёлые ворота необозримые ночные пряжи всё только мельницы да снова мельницы из кусочков бархата и кожи
холод лёг на почтовый ящик уток УТОК стонет тесная нищенка У пасмурных больших колыбелей ноготками. <1924> |
|
ветер был сильный и раздул огонь. Огонь начал лизаться и причмокивать и морщась торопливо обхватывать дровяной склад. Ветер ветер закричали жалобно дрова. Огонь огонь запищали доски. Ты ломаешь нам тазобедренные суставы сказали дрова и и коленные чашечки ДОБавили доски. Но огонь долизывая склад говорил: Не могу-с не хочу-с у меня жена РОДИЛА ей щипцы накладывали. ДВА фонаря стоят доска досочка дощечка дошка дощечкА дошка дашка доскаЧТО ЕСТЬ ДРОВА КОТОРЫЕ ГОРЯТ ТАКУШТО каК ШИНКИЛЬ в карнафейку «ЕСТЬ ЗОЛОТОБОРОДЫЕ ПУпсы»
в карнафейку
долгая тюремная подпись ВОДЯная волна при К.С.131.2
ГАННА твоя корзинка полнаЗДЕСЬ СТОНУТ ЗЯБЛИКИ каста каста каста каста
ЗДЕСЬ ПЛАЧУТ КУРОЧКИ стрекозЫ
её зовут супруг с супругоЮ в кроватИздесь дремлет старый рукомойник
сосед по ДАЧЕ генерала
ПУСТЕКИ пустеки как много пувуноф плывёт в ПОСЛЕОБед НЕ БЕДА лебеда что ты поперхнулась
три воробья сидели на ветке и клевали ЖИЖИЦУА они наХоХлившись УЛЕТЕли в
ХНОК131.7
<1924> |
животных желаний в мире многомы нищие как семь мы голые как верблюд маргаритки гиацинты и гвоздики оххо оххо оххо в садике как лилии кометами в те пугливые старушки в платках с мокрым зонтиком
ГИРЫ в ЧУЛКАХ гиры смакоми132.3 звезда в лебедях
ТУЛЬ ТУЛЬ ТУЛЬ на бети бай лягит на бети бай лягит в секундалах в часинных кистах у храмса и у хохока
на бети бай киты хранят во рту кусок шерсти |
|
Л. Липавскому133.2
да Бог с ним Бог с ним Кралинька чего поёшь ты маленька чего ты плачешь Фетинька коль наступило летинька нукдох нукдох за ящики стремятся трупы падчериц дрожит очей молчание петруша досвидание артикль уский суточный летит неглупый будочный я здравствуй плачет весело на сук жену повесила жена моя звезда133.3 рыдая умерла жена моя погасла печальной каплей масла кричат певуньи птичкистарушка в ванну сядет чулок развязать к ней подойдёт Евлалия133.4 чтоб петь шептать я ангел певчий ангелигрушкой прыгнул васисдас приветствую ребята вас о чем клест кнут пут здесь всё как пух и мыла пена пух звезда сияя вдруг исчезла соларка козырей монах пробка лук семя вестнику в течении лета изъяснилсяс тревогой гортань с трубой с тревогой гляжу с тобой ох / вздох упаду на синюю медь в аду и воздух остался немым Самум головы подперев от дум и птица летит в гантах пев пех пех пирх пирх пряная птица та пьяная о мученье какая старая сурво бстро отвечалв далёкий солнечный аул летит старушка панихида такая гнида Архелук прощальный птоломей утих проныра сна изящный колодец солёный водопад ТУПО ТУПО страница трупа любо любо зуба зуба Хаша Халушка пуд с мячиком 23 мая 1925 года |
|
Было дело под Полтавой нет не дело а медаль мы дрались тогда со шведкой чуть что вправо мы налево тсс видим побежала юбку синюю порвала я кричу остановись чуть что вправо мы налево за сосною под Полтавой голенький сидит Мазепа говорит был бы Федором было б веселей тут все войско моё зарыдает навзрыд закричит заговорит вот несчастный какой с той поры и здесь трактир <1925 год> |
|
Д. Хармсу Ребёнок что же стих? нет пасекой икает может он помер? нет ногой болтает и вид его хмур и лих он кожи сухари гложет но где же детский врач? – картуз на голове режет стоит себе в чадре пиликает и слезится в посмертный лазарет не торопи́тся .... а акушерочка?? она на животе своём рисует имена что значат ЭТИ ПИСЬМЕНА? колдовство или гордость мрачные ухабы её седой бахчи народы кипятки и бабы она стремится им рассказать про всякие фуфу апчхи с обручем в тазу стоит?? нет она с гнедыми поджАрками трудится косой шевелит куриной косточкой брату письмо пишет: ЗДРАВСТВУЙ фрер мой аркаша135.2 онкль бинокль это АКУШЕРКИН шаг? нет это верблюдов гамаши но где же где же врач уж отчаянный Мстислав трава растёт он держит кинжал не говорит лишних слов так вот ему повелось на охоту попасть он на штык зевнул сидит комар родной в луз он их власть???мох и ботичелли чиновники пришли к субботе их пришили они играют на лире они они хают нашу новую сумрачность оно они порхают нет это снег на росу начал нос пускать чего же наудил? – ерши да дули велик ли улов? – сюргуч и воля к падучей иду ли жадно иволга кричит врач сипит акушерочка сестра спит голубо-шерстяноглазая под жестом топора почему это не Азия? так здесь же святой тропарь Армия ворон прилетела на бронислава они чинят башмак шьют портки завязывают часы сидел грозный сыч снял капор кивал ли он на врагов? свистит шарабан в нем племянница пасхальным яйцом тянется в богатырские очки язык вложит? кто её жито разложил на пахабных стенках никто никто в жизни она сама венка сановники АДЖУРАЙТИС???! нет они иконописные мастера Японии
в Агони́и коля 13 февраля суббота 1926 г. |
Л. Липавскому Мы взошли на, Боже, этот тихий мост где сиянье любим православных мест и озираем озираем кругом идущий забор залаяла собачка в кафтане и чехле её все бабкою зовут и жизненным бочком ну чтобы ей дряхлеть снимает жирны сапоги ёлки жёлтые растут расцветают и расцветают все смеются погиб вот уж ...... лет бросают шапки тут здесь повара сидят в седле им музыка играла и увлечённо все болтали вольно францусскому коту не наш ли это лагерь цыгане гоготали а фрачница легла патронами сидят им словно кум кричит макар а он ей говорит и в можжевелевый карман обратный бой кладёт меж тем на снег садится куда же тут бежать но русские стреляют фролов егор свисток альфред кровать листают МОНАХИ ЭТО ЕСТЬ пушечна тяжба зачем же вам бежать молочных молний осязуем гром пустяком трясёт пускаючи слезу и мужиком горюет вот это непременно но в ту же осень провожает горсточку их было восемьдесят нет с петром кружит волгу ласточку лилейный патрон сосет лебяжью косточку на мутной тропинке встречает ясных ангелов и молча спит болото садятся на приступку порхая семеро вдвоём и видят. финкель окрест лежит орлом о чем ты кормишь плотно садятся на весы он качается он качается пред галантною толпою в которой публика часы и все мечтали перед этими людьми она на почки падает никто ничего не сознаёт стремится Бога умолить а дождик льёт и льёт и стенку это радует тогда францусские чины выходят из столовой давайте братцы начинать молвил пениеголовый и вышиб дверь плечом на мелочь все садятся и тыкнувшись ногой в штыки сижу кудрявый хвост горжусь о чем же плачешь ты их девушка была брюхата пятнашкой бреются они и шепчет душкой оближусь и в револьвер стреляет и вся страна теперь богата но выходил из чрева сын и ручкой бил в своё решето тогда щекотал часы и молча гаркнул: на здоровье! стали прочие вестись кого они желали снять печонка лопнула. смеются и все-таки теснятся гремя двоюродным рыдают тогда привстанет царь немецкий дотоль гуляющий под веткой поднявши нож великосветский его обратно вложит ваткой но будет это время – печь температурка и клистирь францусская царица стала петь обводит всё двояким взглядом голландцы дремлют молодцы вялый памятник влекомый летал двоякий насекомый очки сгустились затрещали ладошками уж повращали пора и спать ложиться и все опять садятся ОРЛАМИ РАССУЖДАЮТ и думаю что нету их васильев так вот и затих среда 27 октября <1926> |
и всё ж бегущего орла не удалось нам уследить из пушек темного жерла ворон свободных колотить пришлось нам пришлось нам на карточке сидеть и вытащенным глобусом пред зеркалом вертеть и где бы я ни думал и где бы я ни спал я ничего не думал я никого не спал летевшую синицу глухую как кровать на небе как ресницу пришлось нам оборвать утята шили задом казаки боком шли зима была им адом и Богом костыли мы сядем в злую банку мы поплывём к ветвям на няньку иностранку совпал прелестный свет она упала птицей как мокрый ураган ударилась косицей о каменный курган приходит кладбищенский внук как некий железный каблук и всё рассыпается в прах и всё рассыпается в трах пред нами пучина пред нами причина где корень <....> где аист вещей потом появился отец хотел он законы рожать и химии тусклый птенец начал над ними жужжать тогда приходит ягненок съедаемый без пеленок и проваренный осетром за что не зовут Петром он шепчет я русская баня окончил свое созданье я скупо лег и поблек вот бред речной помолился и будто скотина скучали здесь времени стало два года и дятел на дерево сел он был как ночная природа и бегал вол и цвел и будто время брел но не был он орел <1928> |
|
Мы с тобой по аллеям гуляем, <...> |
Странно: у кошки
|
цыплят по осени считают <...> |
|
Валя, Валя, Валентина, <...> |
|
Я погибаю от разврата – <...> |
|
Помните Елена, <...> |
|
Я, прекрасная Елена, <...> |
7. | ...Кацман Бахтерев Цимбал Введенский Хармс Аванс 10 р. Попова Чугунов 10 р. Ник. Кацман Изотов 3 | Герман Ратур Мальвина Бородина Солнцева
Плисецкая-Грек | ||
Вечер не состоялся | ||||
|
В кружок друзей камерной музыки <...> |
А.В.: Можно ли на это (проблему времени. – М. Мейлах.) ответить искусством? Увы, оно субъективно. Поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее. Да и как реконструировать мир, неизвестно. Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я как бы провёл поэтическую критику разума – более основательную, чем та, отвлечённая. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира.
А.В.: В людях нашего времени должна быть естественная непримиримость. Они чужды всем представлениям, принятым прежде. Знакомясь даже с лучшими произведениями прошлого, они остаются холодны: пусть это хорошо, но малоинтересно. Не таков Д.Х. ему действительно может нравиться Гёте. В Д.Х. не чувствуешь стержня. Его вкусы необычайно определённы и вместе с тем они как бы случайны, каприз или индивидуальная особенность. Он, видите ли, любит гладкошерстных собак. Ни смерть, ни время его по-настоящему не интересуют.
Л.Л.: А Н.М. это разве как-нибудь интересует?
А.В.: Нет. Но Н.М. подобен женщине; женщина ближе к некоторым тайнам мира, она несёт их, но сама не сознаёт. Н.М. – человек новой эпохи, но это, как говорят про крестьян, тёмный человек.
Л.Л.: Он глядит назад...
А.В.: Это дурной театр. Странно, почему человек, которому грозит смерть, должен принимать участие в представлении. Очевидно, не только должен, но и хочет, иначе бы суд не удавался. Да, этот сидящий на скамье уважает суд. Но можно представить себе и такого, который перестал уважать суд. Тогда всё пойдёт очень странно. Толстый человек, на котором сосредоточено внимание, вместо того, чтобы выполнять свои обязанности по распорядку, не отвечает, потому что ему лень, говорит что и когда хочет, и хохочет невпопад.
А.В.: Какое это имеет значение, народы и их судьбы. Важно, что сейчас люди больше думают о времени и о смерти, чем прежде; остальное всё, что считается важным – безразлично.
...А.В. купил пол-литра водки; он отлил половину, так как хотел пойти ещё на вечер.
...А.В. пил, вопреки обычному, скромно: он хранил себя для дальнейших событий. «Пей,– уговаривал Л.Л.,– это пробуждает угаснувшие способности».
И вот А.В. ушёл на другой вечер, всё равно, что в другой мир. Я.С. и Л.Л. остались одни.
А.В. нашёл в себе сходство с Пушкиным.
А.В.: Пушкин тоже не имел чувства собственного достоинства и любил тереться среди людей выше его.
А.В.: Недавно Д.Х. вошёл в отсутствие Н.М. в его комнату и увидел на диване открытый том Пастернака. Пожалуй, Н.М. действительно читает тайком Пастернака.
А.В.: Д.Х. уже неделю питается супом, который варит себе, супом со снетками... А билеты на Реквием, которые он предлагал Н.А. и дал Н.М., были на самом деле не даровые; Д.Х. купил их.
А.В. и Л.Л. говорили о количестве денег, потребном человеку. А.В. считал что тут нет и не может быть границ; чем больше, тем лучше. Л.Л. говорил, что много денег нужно лишь при честолюбии, чтобы не отстать от других. А так достаточно и не слишком много.
Потом о вдохновении.
А.В.: Оно не предохраняет от ошибок, как это думают обычно; оно предохраняет от частных ошибок, а общая ошибка произведения при нём как раз не видна, поэтому оно и даёт возможность писать. Я всегда уже день спустя вижу, что написал не то и не так, как хотел. Да и можно ли вообще написать так, как хочешь? Д.Х. говорил когда-то, что искусство должно действовать так, чтобы проходить сквозь стены. А этого не может быть.
Затем о людях.
А.В.: Люди новой эпохи, а она наступает, не могут иметь твердых вкусов. Взять к примеру тебя (т.е. Л.Л. – прим. ред.), где твои вкусы? Можешь ли ты ответить на вопрос: ваш любимый писатель? Правда, у тебя на полке стоят книги, но какой случайный и шаблонный набор! Между тем прежде были люди, которые отвечали, не затрудняясь: Я люблю Плиния Старшего.
Затем поехали к Д.Д., там говорили об общности взглядов.
А.В.: Если некоторые слова у людей совпадают, это уже много; сейчас можно только так говорить.
Д.Д.: Я прочёл роман А.В.; по правде говоря, он мне в целом не понравился. Это касание всего и не всегда правильное.
Л.Л.: А.В. говорил, что проза для него таинственна; ему не нравится в его романе бытовой тон. Тон, пожалуй, биографически-протокольный; он во многом возбуждает брезгливость. Но конец романа замечателен.
Н.М.: Я считаю, что проза А.В. даже выше его стихов. Это основа всякой будущей прозы, открытие её. В этом и удивительность А.В., что он может писать, как графоман, а выходит всё прекрасно. Недостаток его другой, в том, что он не может себя реализовать.
Л.Л.: Что это значит?
Н.М.: Найти условный знак, вполне точный. Гоголь и Хлебников его, например, не нашли. Все вещи Гоголя, конечно, не то, что нужно было ему написать, они действуют только какой-то эманацией. О Хлебникове нечего говорить. Впрочем, я считаю А.В. выше Хлебникова, у него нет тщеты и беспокойного разнообразия Хлебникова. Но Пушкин, Чехов или Толстой реализовали себя. В этом, очевидно, и есть гениальность Толстого: реализовать себя до конца без гения невозможно.
Л.Л.: Я понимаю это так – поставить печать. У Гоголя, я знаю, вы с этим не согласны, такова должна была быть вторая часть «Мёртвых душ». Когда читаешь её, точно восходишь на высокую гору; понятно становится, почему Гоголю казались недостойными все его прошлые вещи.
А.В.: Д.Х. опять недавно выкинул штуку, без всякой причины был со мной груб. Объясняют, что это у него от нервности. Но почему эта нервность вдруг пропадает, когда он имеет дело с более важными людьми? Ты говорил когда-то: если бы тебе пришлось стать курьером или лакеем и я бы тебя встретил, я бы сделал вид, что с тобою незнаком, не подал руки. Я готов против этого всегда спорить. Но Д.Х. действительно расценивает людей по чинам. Правда, чины эти не общепринятые, а установленные им самим. Но это всё равно. А раз так, я могу спросить, не я ли по чину выше?
Л.Л.: Перемены отношений, действительно, происходят, но дело в другом. Связи, соединявшие нас, несколько человек, распадаются. Найдутся другие связи, но уже совсем не те, просто по сходству профессий или быта...
А.В. сейчас это не интересовало. Ему сейчас было важно только то, что касалось его самого. Он говорил обиженно, но, впрочем, без всякой злонамеренности. Просто припадок сентиментальности по отношению к самому себе. И он искал сочувствия. Под конец он смягчился.
А.В.: А знаешь, Д.Х. однажды при дамах начал вдруг снимать с себя брюки. Оказывается, он нарочно пришёл для этого в двух парах брюк, одни поверх других.
А.В. (прощаясь): И зубы у меня как клавиши, на какой ни нажмёшь, больно.
Это стихотворение, в отличие от других, я писал долго, три дня, обдумывал каждое слово. Тут всё имеет для меня значение, так что о нём можно было бы написать трактат. Началось так: мне пришло в голову об орле, это я и записал у тебя, помнишь, в прошлый раз. Потом явился другой вариант. Я подумал, почему выбирают всегда один, и включил оба. О гортензии мне самому неловко было писать, я сначала даже вычеркнул. Я хотел кончить вопросом: почему я не семя. Повторений здесь много, но, по-моему, лишнего нет, все они нужны, если внимательно присмотреться, они повторяются в другом виде, объясняя. И «свеча-трава», и «трава-трава» – всё это для меня лично важно...
А.В.: Новгород мне понравился. Компания, вопреки ожиданию, оказалась хорошей. Это привело меня к теории, что плохих людей вообще нет, бывают только обстоятельства, при которых люди неприятны.
Л.Л.: Удобная теория.
Затем: о Я.С.
А.В.: Он пишет теперь так, что трудно высказать об этом мнение. Нельзя возражать, так же, как о стихах или рассказах нельзя сказать, верны они или не верны.
Л.Л.: Просто мы слушаем друг друга без внимания. Искусство воспринимается на слух, а для оценки мысли нужно напряжение, для которого мы ленивы. Но даже и так о вещах Я.С. можно сказать, хороши они или нет, а это признак, правильны ли они.
А.В.: «Признак вечности» мне нравится. Но я не согласен, что время ощущается, когда есть неприятности. Важнее, когда человек избавлен от всего внешнего и остаётся один на один со временем. Тогда ясно, что каждая секунда дробится без конца и ничего нет.
Л.Л.: Когда нет событий, ожидания, тогда и времени нет; настаёт пауза, то, что Я.С. называет промежутком или вечностью,– пауза, несуществование. Это кажется странным: разве можно перестать существовать и потом вновь существовать? Но ведь тут много сторон, в одном существование прекращается, в другом отношении продолжается. Ожидание, это участие в токе событий. И только тогда есть время.
А.В.: Я.С. говорит – при ожидании неприятного... ...И несмотря на все рассуждения, время стоит несокрушимое, всё остаётся по-прежнему. Мы поняли, что время и мир по нашим представлениям невозможны. Но это только разрушительная работа. А как же на самом деле? Неизвестно. Да, меня давно интересует, как выразить обыденные взгляды на мир. По-моему, это самое трудное. Дело не только в том, что наши взгляды противоречивы. Они ещё и разнокачественны. Считается, что нельзя множить апельсины на стаканы. Но обыденные взгляды как раз таковы.
Л.Л.: Почему же теории о времени не убедительны, не могут поколебать ничего. Потому что время прежде всего, не мысль, а ощущение, основанное на реальном отношении вещей, нашего тела, в широком смысле, с миром. Оно коренится в том, что существует индивидуальность, и чтобы выяснить, что такое время, надо произвести реальные изменения, использовать разные его варианты. Это возможно, так как мы действительно по-разному воспринимаем время при разных физических состояниях. Но Я.С. предпочитает не делать этого, а удовлетворяться тем, что он заметил, намёками. Это импрессионизм.
А.В.: Это может дать результаты.
Затем: о мгновении.
А.В.: Расстояние измеряется временем. А время бесконечно дробимо. Значит, и расстояний нет. Ведь ничего и ничего нельзя сложить вместе.
Л.Л.: Почему ты решил, что мгновение бесконечно мало? Свобода дробления, это значит, что мгновение может быть любой величины. Они, верно, и бывают всякой величины, большие и малые, включённые друг в друга.
А.В.: Если это так, тогда понятно, почему как ни относиться ко времени, нельзя всё же отрицать смены дня и ночи, бодрствования и сна. День, это большое мгновение.
А.В.: Правда ли, что двое учёных доказали неверность закона причинности и получили за это нобелевскую премию?
Л.Л.: Не знаю, это связано верно с теорией квант... <...>
Затем: о музыке.
Л.Л.: Меня интересует, чем воздействует на человека музыка. Она самое демаскированное искусство, ничего не изображает. Остальные же как бы что-то представляют, сообщают. Но ясно, они действуют не этим, а так же, как музыка.
А.В.: Когда люди едут на лодке или сидят на берегу моря, они обычно поют. Очевидно, это уместно, музыка как бы голос самой природы.
Л.Л.: А в самой природе её совсем нет...
А.В.: Я читаю Вересаева о Пушкине. Интересно, как противоречивы свидетельские показания даже там, где не может быть места субъективности. Это не случайные ошибки. Сомнительность, неукладываемость в наши логические рамки есть в самой жизни. И мне непонятно, как могли возникнуть фантастические, имеющие точные законы миры, совсем не похожие на настоящую жизнь. Например, заседание. Или, скажем, роман. В романе описывается жизнь, там будто бы течёт время, но оно не имеет ничего общего с настоящим, там нет смены дня и ночи, вспоминают легко чуть ли не всю жизнь, тогда как на самом деле вряд ли можно вспомнить и вчерашний день. Да и всякое вообще описание неверно. «Человек сидит, у него корабль над головой» всё же наверное правильнее, чем «человек сидит и читает книгу». Единственный правильный по своему принципу роман, это мой, но он плохо написан.
Л.Л.: Но ведь это относится ко всему искусству вообще. Разве в музыке, например, не своё время? Разница лишь в том что музыку и не считают описанием жизни, а роман считают.
А.В.: Может быть, я оптимист, но я считаю теперь, что стихи надо писать редко. Я, например, ещё до сих пор живу всё тем же стихотворением о «гортензии»; чего же мне писать новое, пока старое, так сказать, приносит проценты.
Л.Л.: Все твои теории были всегда в высшей степени практичны: они оправдывают то, что ты в данный момент делаешь.
А.В.: Я понял, чем я отличаюсь от прошлых писателей, да и вообще людей. Те говорили: жизнь – мгновение в сравнении с вечностью. Я говорю: она вообще мгновенье, даже в сравнении с мгновением.
«Чинарь, авто-ритет бессмыслицы» – так подписывал Александр Введенский свои стихи в 1925–26 году. «Чинарь», по-видимому, происходит от слова «чин». Ясно, что чин надо понимать здесь не в обычном официальном смысле. Чинарём был и его друг Даниил Хармс, он называл себя в те годы чинарём-взиральником. В чинари посвятил Введенский ещё одного друга, не имевшего никакого отношения к Обэриу. Обэриу можно назвать экзотерической организацией – объединением поэтов, совместно выступавших, чинари – эзотерическое объединение, к которому принадлежали ещё Леонид Липавский и Николай Олейников.
Тема этих заметок – бессмыслица Введенского. Понять бессмыслицу нельзя: понятая бессмыслица уже не бессмыслица. Нельзя также искать смысл бессмыслицы: смысл бессмыслицы – такая же, если не большая бессмыслица, чем сама бессмыслица. Тогда что же можно сказать о бессмыслице и как определить тему этих заметок?
...Один из ключевых мотивов Введенского находит выражение в Последнем разговоре№ 29.10 в повторяющихся строках рефренах: Я сел...и задумался...Задумался о том...Ничего я не мог понять. У Введенского это сказано как оппозиция и подчёркнуто инверсией: Ничего я не мог понять вместо обычного «я ничего не мог понять». Это непонимание не теоретическое, а реальное, жизненное состояние: экзистенциальное и онтологическое непонимание. Для Фихте экзистенциальное понимание включало и понимание непонятного как непонятного. Введенский сказал: непонимание непонятного как непонятного. Это не скептицизм или нигилизм; непонимание, как и бессмыслица Введенского, не негативное, а позитивное понятие. Поэтому может быть оправдана аналогия с docta ignorantia Николая Кузанского – но только как аналогия. В разговоре с Л. Липавским он сказал: «...Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провёл как бы поэтическую критику разума, более основательную, чем та, отвлечённая» («Критика чистого разума» КантаСм. Прил. VII, 39.1. – М.М.). Не случайно сравнение с «Критикой чистого разума». Поэзия Введенского соприкасается с гносеологией – поэтическая гносеология. Он сам раз сказал: «о стихах надо говорить: не красиво или некрасиво, а правильно или ложно». То же самое через 20 лет скажет Шёнберг: «Во времена расцвета искусства его расценивают словами: истинно или ложно, во времена упадка: красиво или не красиво». В другом разговоре с Липавским Введенский сказал: «...Сомнительность, неукладываемость в наши логические рамки есть в самой жизни...»См. Прил. VII, 39.12. – М.М..
Здесь Введенский в своих высказываниях о поэзии выходит за пределы гносеологии, в онтологию. Как Стравинский, он мог бы сказать: искусство не выражает что-либо, а е с т ь единение с с у щ и м. Он хочет, чтобы поэзия производила не только словесное чудо, но чтобы она была н а с т о я щ и м чудом («Разговоры» Л. Липавского). Поэтому же он не считал создаваемый им поэтический мир фантастическим или заумным, наоборот, ему казался фантастическим или заумным обыденный «нормальный» взгляд на мир и жизнь. По поводу одной популярной статьи он сказал: «заумны не мои стихи, а эта статья».
Я так подробно остановился на названной оппозиции, потому что она сводится в конце концов к оппозиции, очень важной для Введенского: жизни – слова или: жизни – понимания этой жизни. Но эта оппозиция становится для него тождеством различного – coincidencia oppositorum (Николай Кузанский). «Слово стало плотью»; Кьеркегор назвал это парадоксом. Парадокс становится для него исходной точкой, началом его философствования. Введенский также верил в этот парадокс (Кьеркегора, как и Николая Кузанского, он не знал). Он говорит об этом в заключении вещи без названия, написанной в 1932 году: Христос Воскрес – последняя надежда№ 34. – М.М.. Но Введенский не философ, а поэт. Его слово поэтически облекалось в плоть, становилось плотью: члены оппозиции отождествлялись:
|
как видно появилась ночь и слово племя тяжелеет и превращается в предмет (Две птички, горе, лев и ночь.№ 9 1929). |
В подобных примерах отождествление различного Введенский называет превращением. О подобном же превращении Введенский говорит в своей большой поэме-драме «Кругом возможно Бог»№ 19 (1931):
|
И в нашем посмертном вращении спасенье одно в превращении. |
...В том же Последнем разговоре среди того, о чём задумался герой, сказано: О своём условно прочном существовании. Введенский и в жизни не ощущал условной прочности своего существования... Введенский, по словам Т. Липавской, был б е з б ы т н ы м в отличие от своего друга Даниила Хармса, необычайно сильно чувствовавшего в жизни быт. Объединяла их в искусстве звезда бессмыслицы,– у Введенского преимущественно семантическая бессмыслица, у Хармса – преимущественно ситуационная. Нам кажутся не случайными эти две пары оппозиций: безбытность – бытность; семантическая – ситуационная бессмыслица.
К Введенскому и к Хармсу применимы следующие два евангельских изречения: к Введенскому – «бодрствуйте; ибо не знаете, когда придет хозяин дома»; к Хармсу – «за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда». Поэтому из рукописей Хармса сохранилось много, может и бо́льшая часть написанного: он не уничтожал ничего записанного, сохранились даже стихи и рассказы, перечеркнутые синим карандашом, и к ним подпись: «плохо», к одному даже: «отвратительно». Почему же он не уничтожал их? Мне кажется, потому, что каждую из этих рукописей он считал «праздным словом», за которое он ответственен и сейчас, может через пять или десять лет, как оно написано, за которое он будет ответственен всегда. Наоборот, Введенский жил сейчас (по его собственному слову) последним написанным им стихотворением. Все предыдущие его стихи были для него тогда уже безразличны. Поэтому он их или терял или отдавал кому-нибудь, а потом забывал взять. Так пропали все его стихи 1934–35 г., находившиеся у А. С. И. С 1936 года оп перестал бывать у нее, а стихи оставил. Они лежали у нее несколько лет, а потом она сожгла их. Трудно сказать, какая часть его вещей сохранилась,– в самом лучшем случае, я думаю, не больше четверти...
...Чинарь, чинарное искусство. – Очевидно, слово чинарь происходит от слова чин,– имеется в виду некоторый Божественный чин, призванный заменить человеческую серию Божественной. Введенский сказал: «неправильно говорить об искусстве: красиво – некрасиво, надо говорить: правильно – неправильно». Чинарное искусство освобождает искусство от психологизма в Гуссерлевском смысле. Чинарное искусство можно исследовать и определять абсолютно, исторически и в определенном частном случае.
Абсолютно: как вообще Божественная серии вводится в реализуется в искусстве? При этом чинарное искусство, связывается с понятиями: «звезда Бессмыслицы» (Введенский), абсурд, парадокс (Кьеркегор), безумное Божие (ап. Павел).
Исторически: понятие «безумного Божиего» возникло в I веке, абсурда и парадокса – в XIX, бессмыслицы и аналогичного ей – беспредметности, атональности, атематичности и др. – в конце XIX и в начале XX. Существовало ли чинарное искусство до XX века? Что отличает старое «чинарное» искусство от современного чинарного?
Я не берусь сейчас отвечать на эти вопросы, ограничиваюсь частной темой: и Веберн и Шенберг, и Введенский и Хармс – «чинарное» искусство. Что отличает Веберна от Шенберга, Введенского от Хармса? Они мыслили в своем искусстве не в эмоциональных, эстетических (красиво- некрасиво) тональностях, вообще психологических категориях, а в чинарных,– для них существовала категория: правильно – неправильно. Поэтому их искусство неотделимо от философских, точнее философско-религиозных вопросов. И сами авторы не только в своих вещах, но и в своих высказываниях, устных и письменных, касались вопросов философских, философско-теософических, религиозных. Например, Введенский ещё в 20-е годы говорил: «меня интересуют три вещи: время, смерть, Бог». Хармс: «есть две высокие вещи: юмор и святость». Его же слова, которые он повторял последний месяц перед арестом: «зажечь беду вокруг себя». И у Введенского, и у Хармса много таких высказываний. Философско-религиозные высказывания Шёнберга известны.
Гарнак говорит, что легенды о каком-либо человеке очень часто дают более правильное и глубокое понимание его сущности, чем самые достоверные исторические сведения. Потому что легенды возникают из внутренней интуитивной симпатии, а исторические сведения сообщают только о внешней поверхности жизни. Анекдоты и легенды о Хармсе могут помочь пониманию творчества Д.И. Хармса. Анекдоты и воспоминания современников анекдотических случаев из жизни Введенского ничего не значат для понимания его «сокровенного сердца человека». Потому что творчество Введенского полностью отделено от его жизни. Парадоксальная случайность: у Введенского было много знакомых, он встречался с очень многими людьми, самыми разными людьми. У Хармса-круг людей, с которыми он обычно встречался, был сравнительно небольшой. И в то же время творчество Хармса невозможно отделить от его жизни, творчество Введенского – почти независимо от жизни. Из биографических фактов для творчества Введенского характерны очень немногие. Так, комната, в которой он жил, когда кончал школу, была почти пустой: стояла простая железная кровать, одна или две табуретки, небольшой, кажется, кухонный стол. Форма комнаты – это конечно случайность, но характерная – неправильная: удлиненная трапеция; три стены были оклеены обоями, четвертая – побелена известкой; обоев не хватило (эту стену разрисовали Введенский и Липавский, один рисунок был снабжен подписью: яков лев весельчак / съел солому натощак). К Введенскому друзья только заходили, но никогда не собирались у него... Он не имел где преклонить голову,– странник в долине плача, словами псалма. Многочисленные анекдоты о Введенском не противоречат этому: надо различать внешнего и сокровенного сердца человека. У Хармса оба человека были соединены, у Введенского – вполне разделены.
...У Шёнберга – некоторое смятение души. Оно было и у Веберна, но Веберн но допускал его до границы искусства. Смятение души не всегда красиво, иногда же и безобразно. Так же Хармс и Введенский. У Введенского была граница между жизнью и искусством, у Хармса не было. То, что у Введенского было неприятного в его поведении в жизни, у Хармса не было, но перешло в искусство, и Введенский не допустил итого в искусство. Это не хуже и не лучше, но два способа жизни-искусства. Поэтому у Введенского (и у Веберна) уже по одной вещи, даже ранней, можно составить некоторое представление о его искусстве, а у Хармса (и у Шёнберга) – нельзя.
Этим же объясняется и игра Хармса, которая могла иногда казаться недостаточно серьезной, неискренней, светскостью, а у Введенского – искренность, иногда неприятная. И первое и второе переходило иногда в то, что могло казаться цинизмом: у Хармса – скорее теоретический, у Введенского – практический. Но это было только другой стороной ноуменального бесстыдства, т. е. именно не цинического: а король-то ведь гол,– вот что говорили и Хармс и Введенский...
...В стихах Введенского почти в каждой фразе главное направление мысли и погрешность к ней – слово, нарушающее главный смысл. Его стихи – двумерны, а часто и многомерны. Это и есть духовность, т.е. освобождённая от душевности или беспредметная или косвенная речь, как говорил Кьеркегор. В этом его атональность и, точнее, додекафоничность, т. к. есть и тоникализация в главном направлении.
...Введенский вышел не из Хлебникова (Крученых был ему ближе, чем Хлебников), а из Блока, которого (приблизительно до 1920 года) любил больше всех. Ещё в 1924–25 г., когда на концерте в центральном музыкальном техникуме исполнялся какой-то романс на стихи Блока, Введенский очень удивился, что не помнил стихи романса, т.к. хорошо знал Блока. В 1920 или 1921 году Введенский и Липавский послали свои стихи Блоку и Гумилеву. Оба ответили. Тогда же они часто бывали в Цехе поэтов; в третьем выпуске «Цеха поэтов» (1922) напечатаны были стихи Липавского. У Введенского и Липавского были дружеские отношения с Пястом и Нельдихеном, знакомство с Кузминым произошло позже, должно быть, в середине 20-х годов...
В 20-е годы Введенский сказал: «в поэзии я как Иоанн Креститель, только предтеча». – Т.е. предшественник нового взгляда на жизнь и на искусство.
Введенский говорил: время (и жизнь) иррациональны и непонятны. Поэтому понять время (и жизнь) это и значит не понимать их. В этом смысл его бессмыслицы. Это не скептицизм и не нигилизм, и не невесомое состояние (битничество), а скорее апофатическая теология (Дионисий Ареопагит) – богословие в отрицательных понятиях. Поэтому большинство вещей Введенского – эсхатологические, и почти в каждой – Бог. Это связано с ощущением непрочности своего положения и места в мире и природе. Эта непрочность не политическая или социальная, а онтологическая: на всеобщих развалинах и обломках. Но мы не делали поверхностных нигилистических выводов. Каждый из нас по-своему искал и знал, что есть трансцендентное – Бог. Полная радикальная десубстанциализация мира возможна только для верующего. У неверующего остается ещё последний идол или фетиш: я сам, мой ум. Отсюда понятны слова Введенского о том, что он произвел критику разума, более радикальную, чем Кант.
Но подобное понимание в непонимании – практическое: ноуменальное понимание в логическом непонимании в философии практически требует какого-то внутреннего переустройства от слушателя и читателя, также религиозного порядка.
Божественное безумие посрамило человеческую мудрость. Введенский десубстанциализирует созданные человеческой мудростью гипостазированные условности, выдаваемые за экзистенционализм жизни...
...Можно выбрать одну вещь писателя, например, стихотворение Введенского,
прочесть ее, подумать, изучить, написать о ней одной, даже не зная других вещей автора,
целый трактат. Потому что каждая вещь большого писателя – новый мир,
созданный им, до некоторой степени автономный. Таким новым автономным миром будет, например, Элегия
Введенского, и о ней можно написать целый трактат. Но тот, кто знает только Элегию
Введенского, еще не знает самого Введенского, не знает и творчества
Введенского, он знает только одно стихотворение Введенского, причем
наименее характерное для него: в нем нет звезды бессмыслицы, характерной для Введенского, во
всяком случае, нет абсолютной неосмысляемой бессмыслицы – крайне
усложненная метафора еще не бессмыслица. Но кто знает все сохранившиеся
вещи Введенского, кроме Элегии, тот тоже еще не знает Введенского. Элегия – исключение,
но характерное для Введенского исключение. Об этом будет дальше.Возьмем другое стихотворение Введенского – «Ковер-Гортензия» (Мне жалко что я не зверь...). Здесь есть и бессмыслицы, иногда осмысляемые. Но и это стихотворение – исключение в творчестве Введенского: из всех его вещей оно наиболее лирично, в каком-то отношении наиболее личное. И написано оно почти без рифмы, белыми стихами, чего у Введенского тоже не бывает. Введенский назвал «Ковер-Гортензию» философским трактатом. Это не противоречит лиричности: «Ковер-Гортензия» – лирический философский трактат. Но почему философский? Введенского интересует здесь то, что интересовало всех нас, то, что Липавский и я назвали соседним существованием, соседними мирами – «Ковер-Гортензия» пересекается с рассуждениями Липавского о соседних мирах (я называю их просто Л-мирами), с моими «Вестниками». Может, поэтому Введенский и сказал мне: «“Ковер-Гортензия” – философский трактат, его должен был написать ты». Это не значит, что я мог бы написать его. Это значит, что там есть темы, которых касался и я. В этом смысле «Ковер-Гортензию» мог бы написать и Липавский. И также и Хармс, и Олейников.
Лиричность и свободный стих отличают «Ковер-Гортензию» от всех других его вещей. «Ковер-Гортензия» снова новый автономный мир, созданный поэтом. Но тоже исключение в творчество Введенского. Это исключение характерное для Введенского. Но кто знает только «Ковер-Гортензию», еще не знает самого Введенского.
Возьмем другое стихотворение Введенского: Сутки. Оно написано в диалогической форме. Диалог вообще характерен и для Введенского, и для Хармса, но эта вещь написана в строго диалогической форме: вопрос – ответ. Может, все вещи Введенского полифоничны, но Сутки – наиболее полифоничны, это строгий двухголосный контрапункт: один голос – вопросы, другой – ответы. Когда я говорю «двухголосный контрапункт» – это не метафора. Во-первых, необходимо и возможно точно определить применение музыкального термина полифония к литературе и особенно к стихам Введенского. Во-вторых, двухголосный контрапункт Суток я могу точно определить и доказать. Но это отдельная тема, пока же я советую просто прочесть подряд вопросы без ответов и так же ответы без вопросов.
Еще одна особенность отличает Сутки от всех других вещей Введенского: в них чувствуется покой, удовлетворенность, которых обычно в вещах Введенского нет. И это стихотворение – исключение и снова характерное исключение. Кто знает Сутки Введенского – еще не знает Введенского. Но кто не знает Суток – тоже еще не знает Введенского.
Возьмем еще одну вещь Введенского: Потец. Это одна из наиболее совершенных пещей Введенского, Липавский считал Потец вообще лучшей вещью Введенского. Здесь уже полностью царствует звезда бессмыслицы; такого совершенного, ясного и в семантическом или морфологическом, и в архитектурном отношении построения звезды бессмыслицы, такой строго логичной алогичности и полной неосмысляемой бессмыслицы у Введенского, может быть, нигде нет. В этом отношении и Потец является исключением в творчестве Введенского, правда, не таким принципиальным исключением, как Элегия или хотя бы «Ковер-Гортензия» и Сутки, но все же характерным. И еще в другом смысле. Многие вещи Введенского могут быть названы мистериями-действами. Это не подражания, не стилизации, а вполне современные мистерии, абстрактные драмы, абстрактный театр, созданный Введенским за 20–30 лет до Ионеско и Беккета. Правда, в некоторых (немногих) вещах Введенский как бы отталкивается или пародирует русские действа, например, речь Царя в Кругом возможно Бог или в Ёлке сцена суда (Шемякин суд). Но большей частью его мистерии-действа вполне оригинальны, самостоятельны и современны. И, может быть, в наибольшей степени это относится к вещи Потец. Потец – мистерия-пантомима с краткими монологами и диалогами действующих лиц. Я уже сказал: вещи Введенского полифоничны. Я добавлю: они музыкальны, Введенский и сам считал, что его вещи можно положить на музыку. На Потец можно написать музыку. Тогда это будет пантомима-балет с чтецом и певцами. В этом отношении и Потец является некоторым исключением. На этом я и остановлюсь: если я буду продолжать и дальше такое же перечисление вещей Введенского, то каждая его вещь окажется исключением в его творчестве, исключением характерным и необходимым для понимания Введенского. Отношение к каждой вещи автора, как к новому, самостоятельному автономному миру, я назову первой стадией понимания. Но для полного понимания автора и его творчества она недостаточна. Понимание и исследование начинаться может даже с формального структурного анализа отдельной вещи, как автономного мира. Но затем я должен перейти к другой вещи, к другому автономному миру. Тогда я ищу мир более широкого диапазона или радиуса: автономный мир многих автономных миров. Это уже вторая стадия понимания.
На второй стадии тоже есть несколько ступеней.
а). Я могу разделить творчество автора, например, Введенского, по жанрам...
б). Можно объединить близкие по жанру и характеру вещи, например, Приглашение меня подумать и Гость на коне...
...Найти связь алогичности с тем, что он говорил уже в 20-е годы: «меня интересуют три темы: время, смерть, Бог».
Изучение алогичности Введенского начинается уже на первой ступени, на чтении, понимании и изучения одного стихотворения. Но одно стихотворение еще не может дать полного понимания алогичности Введенского.
Но Введенский был не один. Нас было пятеро. Для более полного и глубокого чувствования и понимания Введенского надо обратиться еще к четырем авторам.
Это уже третья стадия понимания...
Евангелие реально задает этот вопрос каждому человеку: ты говорить, что веришь в Бога. Действительно ли ты веришь в Бога?
...Творчество Введенского, как и нас пятерых, поэтически-философско-религиозное. Значит, и к Введенскому применим неприличный вопрос. Глупые, тупые и злые люди убили Введенского, значит, мы не можем уже задавать ему этот вопрос. Да он и не задаётся так просто и прямо...
Введенский был человек, т.е. ел, пил, спал, зарабатывал деньги писанием большей частью ненужных ему детских стихотворений, ухаживал за женщинами, играл в карты. И тот же самый Александр Иванович Введенский вдруг отрешался от всех практических и интересных дел, усаживался в углу на стуле, подложив на колени книгу, на книгу бумагу-потому что своего письменного стола у него никогда не было – и писал стихи, за которые ему не только не платили денег, наоборот, за которые тупые и злые люди убили его. Но ведь это тот же самый Александр Иванович Введенский. Правда, еще Пушкин сказал: «Пока не требует поэта...» Но сейчас наступили времена, когда для нас особенно живо экзистенциально встал «неприличный» вопрос: веришь ли ты в то, во что ты утверждаешь, что веришь? Введенский в своих вещах и, я думаю, все мы все время задаем этот неприличный вопрос и прежде всего себе самим. Я уже сказал: этот вопрос не задается прямо, он задается косвенно. Как я могу задать его Введенскому?...
Это тайна, данная каждому человеку, и как тайну ее можно открыть только скрывая и скрыть открывая. Но я уже давно перешел к четвертой стадии понимания...
Я слышал самые неожиданные и глупые толкования вещи Введенского Куприянов и Наташа. Я хорошо знаю и люблю эту вещь и всегда понимал ее как философско-теологический трактат, изложенный в поэтической форме. Т. Липавская, первая жена Введенского, с 1920 по 1931 гг., дала мне ключ к более глубокому пониманию этой вещи,– она сказала: Введенский был безбытным, эта вещь – прощание с бытом и с чувством. Теперь я иду дальше в этом же направлении. В личной жизни до 1931 года Введенский не отказывался от эмоций, от чувства. В то же время и тогда у него уже было некоторое расхождение с жизнью, с бытом. Он никогда, кажется, не имел своего письменного стола. Он сам говорил, что любит жить в гостиницах, т.е. не дома. Он не имел дома, он «не имел где преклонить голову»,– по существу, он и тогда уже в жизни был путником – viator. И все же в интимной жизни он был и нежен, и ревнив, у него было чувство. В стихах же того времени отношение к чувству ироническое: остранение и отстранение. Только после 1931 года, т. е. после разрыва с первой женой, у него начинает появляться поэтический интерес к чувству. В Куприянове и Наташе, написанном и 1931 году, он прощается с чувством, но это прощание с чувством в жизни было одновременно пробуждением поэтического интереса к чувству, сказавшегося в его позднейших вещах,– Очевидец и крыса, Четыре описания, «Ковёр-гортензия»…
|
В смешную ванну падал друг <...> |
|
Я в трамвае видел деву <...> |
1931 года Декабря мес. 12 дня я, уполномоченный СПО Бузников А. В.,
допрашивал в качестве обвиняемого гражданина Введенский Александр Иванович
и на первоначально предложенные вопросы он показал:
1. Фамилия ВВЕДЕНСКИЙ
2. Имя, отчество Александр Иванович
3. Возраст (год рождения) 1904
4. Происхождение (откуда родом, кто родители, национальность,
гражданство или подданство) Ленинград, отец из духовного звания, мать
дворянка
5. Местожительство (постоянное и последнее) Съезжинская 37, кв. 14
6. Род занятий (последнее место службы и должность) литератор
7. Семейное положение (близкие родственники, их имена, фамилии,
адреса, род занятий до революции и последнее время) разведен, брат – Владимир
Иванович, отец – Иван Викторович, Евгения Ивановна Поволоцкая-Введенская –
мать, сестра Евгения Ивановна
8. Имущественное положение (до и после революции допрашиваемого и
его родственников) заработок
9. Образовательный ценз (первоначальное образование, средняя школа,
высшая, специальн., где, когда и т. п.) среднее
10. Партийность и политические убеждения б/п
11. Сведения об общественной и революционной работе -
12. Сведения о прежней судимости (до Октябрьской революции, после
нее) не судился
13. Служба у белых -
Показания по существу дела
Показания свои начинаю со следующей страницы.
А. Введенский <подпись>
Арест мой органами ГПУ, происшедший на ст. Любань по пути моего следования в Новый Афон, не явился для меня неожиданностью в силу следующих обстоятельств, которые я постараюсь изложить со всей искренностью и правдивостью. Я входил, совместно с писателями Хармсом, Бахтеревым, ранее Заболоцким и др., в антисоветскую литературную группу, которая сочиняла и распространяла объективно контрреволюционные стихи.
Большинство членов группы работает в области советской детской литературы, что даёт материальную основу для нашего существования.
Большая часть наших литературных произведений, которая носит объективно контрреволюционный характер и которую мы считали лучшей и гораздо более ценной, чем легальное наше творчество, ходит по рукам в рукописных списках и в отпечатанных на машинке экземплярах, в том числе распространяется среди учащихся университета. Кроме того, группа искала случая – и находила эти случаи – выступать перед широкой аудиторией с пропагандой в литературной форме своих объективно контрреволюционных политических и идеалистически-мистических идей. Например, припоминаю случай антисоветского выступления группы в университете, происшедшего около года тому назад,– выступали тогда Хармс и Бахтерев,– вызвавший резкий отпор со стороны большинства присутствующих студентов, часть из которых, на основании прослушанного ими требовала немедленной высылки группы в Соловки.
Естественным выводом из сказанного явилась та тревожная обстановка, которая имела место внутри группы и вокруг нее. Опасения предстоящего ареста нашей группы ГПУ обострились в наших разговорах и предположениях на сей счет в последнее время, особенно в связи с последней дискуссией о путях детской литературы, на которой представители пролетарской литературы и советской общественности Серебряков, Чумандрин и др., дали не расходящееся с действительностью определение нашему творчеству как контрреволюционного.
Наша группа смыкалась с антисоветски настроенными лицами из среды гуманитарной интеллигенции: художники, научные сотрудники, в различных салонах, в частности на квартире у научного сотрудника Калашникова П.П., где происходили систематические сборища.
Записано с моих слов правильно
А. Введенский
12 дек. 1931 г.
Допросил:А. Бузников <подпись>
В нашу группу, существо и деятельность которой я определил в предыдущем показании, входили кроме меня Хармс Даниил, Бахтерев, Разумовский Александр Владимирович, Заболоцкий, который в последнее время отошел от нас. К нашей группе, как к активному в антисоветском плане ядру примыкали различные лица из среды гуманитарной интеллигенции, политически близкие нам по своим антисоветским и мистическим настроениям. Из названных лиц могу назвать следующих: Калашникова Петра Петровича, на квартире которого происходили систематические сборища, сопровождаемые развратными оргиями, Бруни Георгий Юльевич, художник Эйснер Алексей Петрович, проживающий по Октябрьскому проспекту, Воронич, Лорис-Меликов, художницы Порэт и Глебова, работающие в области детской литературы и определяемые как приспособленцы в своем художественном творчестве, х-ца Сафонова Елена Васильевна, на квартире которой происходят сборища антисоветских лиц, Лихачёв Иван Алексеевич и др. На сборищах у Калашникова и у других лиц велись антисоветского характера разговоры, рассказывались антисоветские контрреволюционные анекдоты, напр., анекдот «пламенный привет», а также имели место чисто монархические высказывания, в частности, Калашников кричал: «да здравствует императорский штандарт», а Хармс заявлял, что он «принципиальный сторонник и приверженец старого строя».
Для меня лично также одно время были характерны монархические настроения, и я определял свое политическое кредо тремя словами: «бог, царь и религия». Различные наши сборища сопровождались также литературными читками, причем читались и контрреволюционные произведения, принадлежащие творчеству членов группы, и литераторам, близким к нашей группе. Одно из таких собраний с литературным чтением происходило в конце сентября мес. на квартире Калашникова, и на этом сборище присутствовали Хармс, я, Глебова, Порэт, Браудо Ал-р Моисеевич, писатель-прозаик Конст. Вагинов и сам Калашников. В этот день я читал свою контрреволюционную поэму «Кругом возможно бог». К. Вагинов читал стихи «Негр» и др. И Хармс прочел некоторые свои стихи. Вокруг прочитанного развернулась беседа, причем К. Вагинов выразил желанье, чтобы моя поэма была бы отпечатана хотя бы в незначительном количестве экземпляров.
Останавливаясь на творчестве нашей группы и подтверждая то определение, которое дано мною в предыдущем протоколе, изменяю его в том смысле, что оно носило не только объективно контрреволюцио
