Италия

Сергей Соловьев

<Второе> Рим, говорят, как раввин на молитве. Правда – в бореньях. Парма – Равенне После грозы выползают улитки. Помни о карме. Равенна – Парме На лунной веранде, напротив балкона, где в худенькой, легкой сорочке Джульетта, светясь ожиданием, пела, в Вероне, на лунной веранде, где дым сигареты твоей относило к балкону, где пела и косу плела-расплетала, а ниже – в колодце двора оробелом – толпились туристы, и их фотовспышки кроили пространство, лодыжки и выгиб ее соловьиного,1 самоубийством, какая-то детская тишь, в ежевике ладони, и белый комочек записки летящей, шаги официанта, «Campari?», записки летящей «Si, grazie». – «Prego», и время всходило, дрожа на опаре любовного бреда с одышкой от бега на месте, ты думал, и уши у зданий росли, зеленели, за что это счастье тебя подарило таким опозданьем – на жизнь! Италия, девочка, не воплощайся, Верона, под языком виноградную косточку – имя твое я хранил терпеливо, косматого черта баюкал во тьме января, чтоб твоими молитвами солнце вращалось над черной воронкой Арены, Верона, вранье, вороненок, в запекшемся клювике – ветка омелы, змеиный клубок из развала пеленок глядел не мигая, она еще пела... Но ей не бывать, ее не было вовсе! Крошили друг друга периоды мела, вставали и снова ложились колосья, Шекспир уходил, возвращался – она еще пела, и старцы склонялись к ногам Аарона, и веки Нерона дрожали, и стрелы Египта свистели, пустели перроны Урала, бурбоны резвились, она еще пела, бретелька ее соскользнула, открывши сутулое плечико, родинку слева и мир перед нею лежащий, притихший, как мальчик Ромео. 1992 Из сб. Пир, с. 286-287.

<Третье> Ра от Козы. Как мое бренное стихотворенье? Парма – Равенне Ангельский, птичий язык. Абсолютно рудиментарно. Равенна – Парме И жить в гостинице «Адам», с пером сидеть на берегу Арно, иль с пышногрудою синьорой витийствовать и подливать вино       тосканское. Под лунным флером       здесь до утра все, как саперы       пригнувшись, движутся вокруг       Святой Марии дель Фиоре. Над улочкой, не помнящей разлук, протянешь руку из окна – и вдруг в ней ощутишь тепло другой руки, и шепот: mio саго, bello, рук       не разнимай! К утру она с другим       на piazza, где бурлят торги.       И ты стоишь, смеясь и плача,       в разгаре рыночной пурги. Утешься фресками Мозаччо На душной улочке, где мальчик лотошник, как жук-скарабей, везет тележку. Не иначе       как быть дождю. Беги скорей       к упругой немочке, чей брей-       гелевский профиль остраняет,       к брейге-лианочке своей в отель «Адам», она страдает неизлечимостью свиданий, жарой, тосканой, Бог весть чем... Сиеста, время созиданий       дремот, носов опущенных. Вообще       Флоренция в сей час – Ковчег,       травящий за кормой бутыль чинзано.       На берегу – лишь гунн да печенег, склоненные над картою кузена Козимо Медичи. Плывет корзина. С тряпьем или младенцем Моисеем? По грудь в воде с багром стоит Сюзанна,       она глухонсма, и взгляд рассеян,       не ночевало, так сказать, в ней семя       с времен этрусков.       Взять за руку и отвести в бассейн. А то пойти и заказать лангустов или других пучинных златоустов. Сюзанна носит бусы из России. Скажи, Сюзанна, отчего так грустно? 1992 Из сб. Пир, с. 288-289.

<Шестое> Кумонько, як ти гадаєш, ми дiвчинки гарнi? Равенна – Парме Это у Папы спроси. Папа в юности ботал по фене. Парма – Равенне Тут пролетали по небу два постника с бармой. Равенна – Парме Это, подруга, к добру. Соберем же каменья! Парма – Равенне В Падуе, падкой на пытку и пыль, сорок в тени, каждый градус в подкову гнет человека, весь опыт и пыл свой прилагая, чтоб стать сороковым. В Падуе, патлами жухлой листвы каждую щель затыкающей, – терра инкогнита слова, власть тьмы ослепительной, и кондотьера Гаттамслата довесок – норы времени, в виде бревна на кобыле. Бойтесь данайцев, несущих дары – трех голубей, наглотавшихся пыли. Время, как кролик с дрожащей губой, нежно сжимаются кольца питоньи. В нише собора, во гробе, святой, сонно ворочаясь, стонет Антоний. Воздух щербат, как лицо. Лицемер- ветер сидит у воды в капюшоне, дуя на воду и веером вер мух отгоняя. Воздух зашорен, давит. Над площадью – мелкий, косой, почерком мытаря дождик иудит. Город-ухмылка со жгучей слезой – как голова Иоанна на блюде. Что ж холодеешь ты, кровь-пилигрим; взгляд саламандр из ям с перегноем меркнет. Эллада, Россия и Рим не существуют. Оставь их в покое, свет, на гроши разменявший алтын. Рой светлячков остается от речи русской, забывшей себя, как латынь, ставшая наймичкой фени аптечной. На Адриатике – лунная зыбь, к милому северу движутся тучи. Господи, ложку просунь под язык Черного моря в российской падучей! 1992 Из сб. Пир, с. 295-297.

Примечания