Тварь1
Картины
1
Был долгий-долгий взгляд.
Потом был свист.
Просунув лик в промоину тумана,
раскачивался в небе василиск
с глазами, будто кожа барабана.
Цепляя дерн шершавым языком,
пыль волоча и пепел за собою,
он сбоку их сдувал, как молоко,
и обнажался путь, прорезанный слюною.
Сползал с луны его рифленый хвост
и опускался медленно и плавно,
и теплые холмы топил, как воск.
Он, оглянувшись, превращал их в плавни.
Его дыханье разъедало чащу,
и дерево за ним белело, как свеча.
Приблизит глаз: как в озере слепящем –
с нарезкой золотой водоворот зрачка;
в нем кружится земля, до точки уменьшаясь.
По глазу проскользит бесшумный водомер
и скорчится в углу, не вызывая жалость
растресканных к утру и покрасневших склер.
В долину он глядел – на землю до распада:
лишь глина до вода, да чистота небес.
Безмолвие росло, и каждый куст от взгляда
на месте семенил и отлетал за лес.
В долину он вползал в косом луче заката,
вздувая по бокам узлы тяжелых вен,
и, глыбу обхватив, ко лбу прижал как брата.
Угас последний луч, всходил во тьме Овен.
Как транспорт грузовой, окрашенный глазурью,
он вдруг затрясся весь, дыханьем грунт дробя,
и к щелям глаз своих припав, как к амбразуре,
подхвостовой отсек стал разжимать, хрипя.
И хлынули оттуда грязь и воды,
за ними жабы в мыльных пузырях
шли, как парашютисты, хороводом
и прыгали, паря в густых парах;
сплетенных змей все ниже гнулись гроздья
и лопались, и вновь росли из пен,
и лошади вытягивались в росте,
и приземлялись в глину до колен.
А он хрипел, трубя в утробных схватках,
и выл, дрожа, и пучил свой живот,
и птицы вылетали в медных латах,
и гулкие стволы в веригах анаконд.
И хлынуло: колеса, цепи, фары...
И вслед за ними падали из тьмы
тугие свертки в желтом целлофане –
хрустящие пакетики с людьми.
Он дул во тьму и землю рыл, как лемех, –
летающий ковчег, безудержный транзит –
он был слепец, он видел только время,
он чувствовал – как здесь оно сквозит!
Крошилась высь. Он голову под градом
просунул под крыло, как аэротрубу,
и, пасть открыв, всосал их всех обратно
и по небу поплыл – мерцающий горбун.
2.
Она выползала, как ржавая цепь
с налетом цветущей тины.
В закатном болоте, как в битом яйце,
по горло стояли ундины.
И детская кукла росла на мели,
по грудь занесенная илом.
Ты в древо вползала и ртом фитили
у сомкнутых губ шевелила.
Как будто толченную в ступе звезду
в прозрачный чехольчик задули...
Ты, в древо вползая, тянулась к гнезду,
и небо шумело, как улей.
Каким стеклодувом исполнена ты,
в воде остужаясь до шипа?
На стеблях плывущих мерцали цветы –
набухших бутонов ушибы.
Как вскрытая лаком – светилась сквозь слизь
алмазная живопись язв.
Ты в скользкие кольца сжималась, как мысль,
и вновь распрямлялась, смеясь.
Теперь в черно-белом (сухая зима,
вот след неостывший от лапы):
на тоненьком шну́ре твоя голова –
как цоколь с надтреснутой лампой.
Вернемся к началу. Как ржавая цепь
в холодном цветочном отваре.
И тварь, извиваясь, менялась в лице.
И взгляд цепенел в иероглифе твари.
3.
Они похожи на половину птицы.
В травах ползли журавлиные шеи.
Они сходились во тьме, как спицы,
оставляя узлы своих отношений.
Они похожи на движущиеся тропинки
посте живого дождя в Содоме.
Они уходят в песок, как струя в опилки,
и проступают линиями ладони.
В обороне –
они могут сжиматься, будто
«Ундервуд» – печатная машинка.
Будто удар по клавише буквы –
так вылетает голова-ошибка.
Она летит, как длинный и тонкий зуммер,
и попадает точно – куда ей надо:
выгнутой буквой зуба
через копирку яда.
Четырежды в год она лезет вон из кожи,
будто бы хочет вернуть облик...
Что она в мире может,
эта полоска шеи?..
Может, следя за птицей,
ждать, замерев, часами,
веткою притвориться
с сомкнутыми глазами.
Что это – голос мести?
Лунная боль бездомья?
Пытка дуэтной песней?
В горле обеих – комья.
В этом кино без звука –
движутся, будто титры,
пальцы фантомной муки –
жгутики архетипов.
4.
Круглые у нес зрачки.
Золотые, птичьи глаза у кобры.
Она смотрит вспять сквозь свои очки.
Она погибоша, аки обре.
Она зияет пастью, как кларнет,
и брызжет ядом, как татуировкой.
Но с тыльной стороны она в лорнет
разглядывает небо. Полукровка,
шнур-тайнопись, мерцающий петит,–
она следит за небом сквозь затылок.
Ты – взлетная дорожка без пути!
Взовьется в стойке головы обмылок.
Укус, укол – как легкий лен...
Но выдох цепенеет постепенно.
И вдох, как подсекают рыбу, затруднен.
И – небо перечеркнутое в венах.
Я думаю о том, чей лик был бел,
с горбинкой клюв и глаз раскосый,
кто меж змеей и ласточкою пел,
чье имя прошуршала Осыпь...
По осыпи я шел. Росла луна.
Из воздуха, что пересыпан тальком,
из тонкой щели, из-под валуна
она струилась лентой телетайпа.
Держать ее! читать ее,
перебирая знаки шифра!..
Но взгляд сосал дрожащий фитилек,
где мир мерцал меж губ,
как свет под ширмой.
5.
Они текли, как струйки олова,
казалось – изо всех пределов.
И вбок отбрасывая голову,
они подтягивали тело.
Я узнавал их по движению:
так лыжник добавляет скорость,
когда, уже набрав скольженье,
лыжни раскачивает конус.
Они сползались, будто хворост,
и чешуей своей колючей
похрустывали в вязкой куче,
как бы о колос терся колос.
Из кучи той, чей цвет был илист,
на лунном зеркале пустыни
глаза их тусклые светились,
как огоньки в сырой осине.
Гора клубилась средь пустыни,
как будто вспоротый кишечник:
тугие, скользкие, густые
тела детей, мужчин и женщин.
Я подошел почти вплотную
в высоких грубых сапогах.
Одна, переползя другую,
откинув голову литую,
свистя, прицеливалась в пах;
дрожа хвостом, как в сеть включаясь,
то вверх росла, то снова вниз;
она снижалась чуть качаясь,
как будто с ветки падал лист.
И я успел еще заметить
на голове отметку: треф.
Глухой удар тяжелой плети
и лютый треск песчаных эф.
Ты, белый крест парящей птицы
на их затылках,– как клеймо,
ты в грунт их вдавливаешь лица
и через кожу жжешь крылом.
Она отпрянет и взовьется,
как будто в угли льют струю
и, изводя в пружинах кольца,
все жалит,
жалит
тень свою.
6.
Она уходит головой вовнутрь:
там бьется зазеркальная семья.
Но голова выныривает, будто
из бурдюка пушистая змея.
О птицах думаю. О древних. До людей.
Они сидят, как чучела на горных пиках.
Змеиные из тьмы шарниры шей
глядят на мир ороговевшим ликом.
Их удивленный взгляд,
натянутый как лук,
приводит в дрожь кадык
и разжимает горло,
и гадят под себя,
и бьют крылом луну,
и снова вдаль глядят
на подожженный город.
Я думаю – какая смесь
гремучих змей и звезд дремучих,
перекипев в лохмотьях тучи,
лепило форму их? и в песнь
толченое стекло ссыпая
рукою твердой, как асбест,
какая сила нулевая
рвала земные кольца с мест,
и вдаль мела, как хлопья бездны,
и расправляла в белый крест,
парящий в темноте отвесной?
Рождались птицы. Птицы, вы –
змей отлетающие души?
Выглядывая из травы
они вас ждут и ждут,
и душат.
Как люди. Но я полз к гнезду,
закладывая пальцы в щели, –
вьюночек духа, человек, свистун...
И замер. На меня глядели
с надорванною пленкою нули:
чуть голову склонив, переминаясь,
она росла из клавишей земли,
когтистый в них утапливая палец,
ощупывая музыку у ног
и головою дергая от фальши,
она косила глазом на сапог
и отползала в музыку все дальше.
О птицах думаю. О древних. До людей.
Не тех, которых жалят змеи.
О тех, кто с допотопных змей
взлетел, чья память каменеет
и складывает крылья в небесах,
сверкающий оттягивая коготь,
и падает, взметая пыль в кустах,
и над змесю, сжавшейся как локоть,
на миг зависнет, тормозя крылом...
А та, слюною губы обжигая
и выгибаясь кверху животом,
до дрожи свой затылок в грунт вжимает
и давится травой, и узит глаз,
и – вспышка совместившегося зренья;
и застилает их густой миазм,
и травы пятятся до дней творенья.
7.
Я думаю о том, что за чертой.
Какая сила, заповедь какая
их поднимает над грядой
и вдаль метет?
Кто Авель и кто Каин?
И кто им Бог, я думаю, когда
в когтях у птицы
в лунной голой выси
мерцающей извилиною мысли
змея летит, как тонкая слюда?
Какая тайна, думаю я, в том,
что поднимаясь выше, выше, выше –
глаза ее все пристальней и тише,
но шевеленье задубевшим ртом
еще немного уязвляет жало
и прожигает яд ночной эфир.
Последний взмах – и из когтей разжатых
она летит вниз головой на мир.
Что в этом лете, промыслом каким
исполнено во тьме ее паденье,
пока сольется с собственною тенью,
распластанной на камне у реки?
Что в памяти стенает первородной,
когда, прижавши лапой свой улов,
выклевывает жадно глаз и рот ей,
глотает и отрыгивает вновь?
Лицом прижмусь к холодному окну:
змея и птица в полумгле, на лунном ложе.
И птичий коготь, горло ей проткнув,
как молнию расстегивает кожу.
1987
Из сб.: Соловьев С. Пир. –
Николаев: Частная фирма «Академия»;
Симферополь: Таврия, 1993. – 320 с. –
Пер. 50.000 экз. – С. 65-72.
|
