Андреевская энциклопедия

---

«Я – изысканность русской медлительной речи...»

По-англ. “I am the refinement of Russian sluggish speech...”

Анненский И.Ф.
<Текст стихотворения и его анализ>^И

Мне, кажется, не приходилось ни слышать, ни читать, чтобы эта пьеса кому-нибудь понравилась,– я не говорю, конечно, о представителях новой школы. Глумление, намеки на манию величия, торжествующие улыбки по поводу уклонов, перепевности и грома, рифмующего с каким-то изломом,– все это en premier lieu¹.

Между тем стихотворение ясно до прозрачности и может показаться бредом величия разве тем людям, которые не хотят видеть этой формы помешательства за банальностью романтических формул.

Прежде всего объясним уклоны и перепевность. Уклон – превосходная метафора. Это значит мягкий, облегченный спуск – переход с одного плана в другой.

Уклон будет нарушен, если вы переставите второе и третье слово строки.

Перепев – recantatio, чтобы не ходить за примерами далеко.

Переплеск, перепевные звоны, переклички... Все пойму, все возьму, у других отнимая... Самоцветные камни земли caмобытной...

Внезапный излом, т.е. молния, вполне на месте перед играющим громом. (Заметьте символику з и р – змеистости и раската.)

Но все это детали. Читатель, который еще в школе затвердил «Exegi monument»², готов бы был простить поэту его гордое желание прославиться: все мы люди, все мы человеки, и кто не ловил себя на мимолетной мечте... Но тут что-то совсем другое. Господин Бальмонт ничего не требует и все забирает... По какому же праву? Но, позвольте, может быть, я – это вовсе не сам К.Д. Бальмонт под маской стиха. Как не он? Да разве уклоны и перепевы не выписаны целиком в прозе предисловия к «Горящим зданиям»?³ А это уж, как хотите, улика. Разве что, может быть, надо разуметь здесь Бальмонта не единолично, а как Пифагора, с его коллегием. Как бы то ни было, читатель смущен. А тут еще «все другие поэты предтечи». Что за дерзость, подумаешь!.. Пушкин, Лермонтов?.. Но всего хуже эта невыносимая для нашего смиренства открытая самовлюбленность.

Сильный тем, что влюблен И в себя, и в других...

Зачем в себя?

Для людей, которые видят в поэзии не пассивное самоуслаждение качанья на качелях, а своеобразную форму красоты, которую надо взять ею же возбужденным и настроенным вниманием, я господина Бальмонта не личное и не собирательное, а прежде всего наше я, только сознанное и выраженное Бальмонтом.

Мне решительно все равно, первый ли Бальмонт открыл перепевы и уклоны; для меня интересны в пьесе интуиция и откровение моей же души в творческом моменте, которым мы все обязаны прозорливости и нежной музыкальности лирического я Бальмонта. Важно прежде всего то, что поэт слил здесь свое существо со стихом и что это вовсе не квинтилиановское украшение⁴,– а самое существо новой поэзии. Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту. Стих неотделим от лирического я, это его связь с миром, его место в природе; может быть, его оправдание. Я поэта проявило себя при этом лишь тем, что сделало стих изысканно-красивым. Медленность же изысканной речи уже не вполне ей принадлежит, так как это ритм наших рек и майских закатов в степи. Впрочем, изысканность в я поэта тоже ограничена национальным элементом и, может быть, даже в большей мере, чем бы этого хотелось поэту: она переносит нас в златоверхие палаты былинного Владимира, к тем заезжим молодцам, каждое движение которых ведется по-писаному и по-ученому, к щепетливому Чуриле, к затейливым наигрышам скоморохов и к белизне лица Запавы⁵, которую не смеет обвеять и ветер. А разве не тот же призыв к изысканности в пушкинском лозунге «Прекрасное должно быть величаво»⁶ или лермонтовском фонтане и его медленных шагах по лунно-блестящему и кремнистому пути⁷? Разве все это не та же изысканность, только еще не названная? Зачем Бальмонт ее называл?.. Ну хорошо,– пускай изысканность, но зачем же вычура? «Переплеск многопенный, разорванно-слитный». Не проще ли: море-горе, волны-челны? Катись, как с горы. Да, поэт не называет моря, он не навязывает нам моря во всей громоздкости понтийского впечатления. Но зато в этих четырех словах символически звучит таинственная связь между игрою волн и нашим я. Многопенность – это налет жизни на тайне души, переплеск – беспокойная музыка творчества; а разорванная слитность – наша невозможность отделить свое я от природы и рядом с этим его непрестанное стремление к самобытности.

Далее. Стих поэта может быть для вас неясен, так как поэт не обязан справляться со степенью вашего эстетического развития. Но стих должен быть прозрачен, раз он текуч, как ручей.

Он – ничей, потому что он никому и ничему не служит, потому что исконно, по самой воздушности своей природы, стих свободен и потому еще, что он есть никому не принадлежащая и всеми созидаемая мысль, но он ни от кого не прячется – он для всех, кто захочет его читать, петь, учить, бранить или высмеивать – все равно. Стих это – новое яркое слово, падающее в море вечно творимых.

Новый стих силен своей влюбленностью и в себя и в других, причем самовлюбленность является здесь как бы на смену классической гордости поэтов своими заслугами.

Что может быть искреннее признания в самовлюбленности и законнее самого чувства, без которого не могла бы даже возникнуть лирическая поэзия, я уже не говорю о ее романтической стадии, на которой мы все воспитались. Но зачем, видите ли, Бальмонт, не называя моря, как все добрые люди, наоборот, называет то, что принято у нас замалчивать. Хотя, конечно, Виктор Гюго⁸...

Но стих влюблен и в других, т.е. он хочет слиться со всем, что с ним одноприродно, что текуче, светло и звонко. Он все поймет и готов даже все отнять у других. Вечно юный, как сон, он во всех переливах, переплесках и перепевах хранит только свою неподчиняемость и изысканность.

Это последнее значит, что стих не только ничего нам не навязывает, но и ничего не дает, потому что красоту его, как клад, надо открыть, отыскать. Прежде, у тех, у предтечей нашего стиха и нашего я, природа была объектом, любимым существом, может быть, иногда даже идолом. Они воспевали ее, они искали у нее сочувствия и в ней отражения своего я.

Тиха украинская ночь...9 Выхожу один я на дорогу...

Наш стих, хотя он, может быть, и не открывает новой поэтической эры, но идет уже от бесповоротно-сознанного стремления символически стать самой природою, отображая и плавные уклоны лебединых белоснежностей, и все эти переплески ее жизней и желаний, и самобытность камней, и все, что вечно обновляется, не переставая быть сном; наконец, все, что сильно своей влюбленностью: не любовью, с ее жертвами, тоской, упреками и отчаяньем, а именно веселой и безоглядной влюбленностью в себя и во всех; и при этом поэт не навязывает природе своего я, он не думает, что красоты природы должны группироваться вокруг этого я, а напротив, скрывает и как бы растворяет это я во всех впечатлениях бытия.

Пьеса Бальмонта волшебно слила все пленившие стих подвижности и блески, и поэт сумел сделать это без единого разобщающего сравнения.

Наконец о размере. Изящно-медлительный анапест, не стирая, все же несколько ослабляет резкость слова я, поэт изысканно помещает его в тезис стопы. К тому же анапесты Бальмонта совершенно лишены в пьесе сурового характера трагических пародов¹⁰, которые смягчались у греков танцем,– и среди пестрого и гомонящего царства переплесков, раскатов, перекличек и самоцветных каменьев стих, как душа поэта, храня свой ритм, движется мерно и медленно меж граней, которые он сам же себе изысканно начертал, по четырем аллеям своего прямоугольного сада, двум длинным и двум коротким.

Примечания

1. В первую очередь (фр.).

2. «Exegi monument» – «Я памятник воздвиг» (лат.; дословно: «Создан памятник мной». Это начало первой строфы стихотворения Горация, которое входило в гимназические программы.

3. Первое издание книги Бальмонта «Горящие здания» вышло в 1900 г. В одном из трех предисловий, помещенных во 2-м и дальнейших изданиях,– I. «Из записной книжки» (3.IX.1899) – есть строки: «В предшествующих своих книгах... я показал, что может сделать с Русским стихом поэт, любящий музыку. В них есть ритмы и перезвоны благозвучий, найденные впервые».

4. Квинтилиановское украшение – Анненский подразумевает стилистические фигуры, описанные и систематизированные древнеримским оратором и ученым Марком Фабием Квинтилианом (ок. 35 – 95 н.э.) в его трактате об ораторском искусстве («De instutione oratori»).

5. Запава Путятишна – персонаж русской былины «Соловей Будимирович» (см. в записи 1938 г. и 1977 г. ). Былина входит в цикл эпических песен о сватовстве. В отличие от большинства сюжетов этого цикла, где сватовство связано обычно с героическими подвигами и приключениями богатырей («Михайло Потык», «Иван Годинович», «Дунай» и др.), былина о Соловье Будимировиче носит новеллистический характер, есть в ней и сказочные мотивы.

6. Строка из стихотворения Пушкина «19 октября» (1825).

7. Имеются в виду стихотворения Лермонтова «Желанье» («Отворите мне темницу...»; строка «Чтоб фонтан не умолкая...»), а также «Выхожу один я на дорогу...» (строка «Сквозь туман кремнистый путь блестит...»).

8. В предыдущей части этого же очерка (с. 489), Анненский заметил: «Виктор Гюго... провозгласил равенство всех слов французского языка...». Имеется в виду следующее место из трактата Гюго «Вильям Шекспир»: «До настоящего времени существовала литература для образованных. Во Франции ... литература особенно стремилась стать замкнутой кастой... Не все слова имели право на существование в языке. Словарь соглашался или не соглашался включить какое-либо слово в свой состав... Пора оставить такой образ мыслей. Этого требует демократия» (Гюго В. Собрание сочинений. Т. 14. – М., 1956. – С. 320-321).

9. Строка из поэмы Пушкина «Полтава».

10. Парод – первый хор после пролога в античной трагедии.

Анненский И.Ф. Бальмонт-лирик // Он же. Избранные произведения. – Л.: Худож. литература, 1988. – С. 486-522; http://annensky.lib.ru/otr/otr1-10a.htm # В нашем разделе «Текст стихотворения и его анализ» использован фрагмент очерка Анненского (с. 491-495 указанного издания), примечания А.В. Федорова (с. 705 указ. изд.), сноски М.А.Выграненко (№№ 22, 24-31 указанной веб-страницы) и примечание к былине «Соловей Будимирович» с сайта http://feb-web.ru/feb/byliny/texts/kir/kir-009-.htm

на тексты Д. Андреева

многие деятели, твердо уверенные в своей гениальности, являются только носителями таланта. Выдает их один незаметный, но неопровержимый признак: они ощущают свой творческий процесс не проявлением какого-либо сверхличного начала, но именно своей, только своей прерогативой, даже заслугой <…> Такие претенденты на гениальность бывают хвастливы и склонны к прославлению самих себя. В начале XX века, например, в русской поэзии то и дело можно было встретить высокопарные декларации собственной гениальности.

Я – изысканность русской медлительной речи, Предо мной все другие поэты – предтечи... –

восклицал один (2: 371).

Локальные

.

Внешние

по стихотворению «Я – изысканность русской медлительной речи...»

Бальмонт К.Д. Полное собрание стихотворений: В 10-ти т. – Изд-во «Скорпион», 1908–1913. – Т. 2. С. 224.

.

Русская литература Бальмонт К.Д.





Andreev encyclopædia

---

“I am the refinement of Russian sluggish speech...”

In Russian «Я – изысканность русской медлительной речи...».

* * *

to D. Andreev’s texts

many artists who are firmly convinced in their genius, are only carriers of talent. One imperceptible, but incontestable sign gives them away: they feel the creative process not as manifestation of any superpersonal principal, but their, only their own prerogative, even their merit <...> Such applicants for genius happen to be boastful and inclined to glorification themself. At the beginning of the XX century, for example, it was continually possible to meet in the Russian poetry grandiloquent declarations of own genius.

I am the refinement of sluggish Russian speech, Next to me other poets are primeval... –

one exclaimed (2: 371).

Local

.

External

on the verse “I am the refinement of Russian sluggish speech...”

.

.

.

Russian literature Balmont K.D.

Веб-страница создана М.Н. Белгородским 31 мая 2012 г.
и последний раз обновлена 20 июня 2013 г.
This web-page was created by M.N. Belgorodsky on May 31, 2012
and last updated on June 20, 2013.