I. Вехи спуска
1. С жестокостью зрелых лет
Не можем прозревать зенит мы
Очами юности, когда
Порыв еще не отлит в ритмы
Холодным мужеством труда.
Теперь, в расчисленное слово
Заковывая давний бред,
Касаюсь смутных форм былого
Резцом упругим зрелых лет.
И легкой дрожью сердце бьется,
Заглядывая сквозь стихи
В провал бездонного колодца –
В соблазн, кощунство, ложь, грехи.
Но не хочу фатой молчанья
Укрыть лукавую судьбу,
Стяжать пустые величанья
За верность Отчему гербу.
Да, путь был узок, скользок, страшен,
И не моя заслуга в том,
Что мне уйти из темных башен
Она дала святым мостом.
Быть может, ты, в грядущем веке
Над той же бездною скользя,
Поймешь, взглянув на эти вехи,
Куда влечет твоя стезя.
1950
2. Окончание школы (1923 г.).
Вальс
Все отступило: удачи и промахи...
Жизнь! Тайники отмыкай!
Веет, смеется метелью черемухи
Благоухающий май.
Старая школа, родная и душная,
Ульем запела... и вот –
Вальсов качающих трели воздушные
Зал ослепительный льет.
С благоволящим спокойствием дедушки –
Старший из учителей...
В белом все мальчики, в белом все девушки,
Звезды и пух тополей.
Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков.
Марево Блока, туманы Есенина
И, веселее вина,
Шум многоводного ливня весеннего
Из голубого окна.
Кружево, – зеленоватое кружево,
Утренний мир в серебре...
Все отступило, лишь реет и кружится,
Кружится вальс на заре.
1950
3. Другу юности,
которого нет в живыхР2
(Первое)
Мы подружились невозвратными
Утрами школьными, когда
Над партой с радужными пятнами
Текли прозрачные года.
Замедлив взор на нашем риторе,
Подобном мудрому грачу,
Веселый мальчик в белом свитере
Ко мне подсел – плечо к плечу.
Заговорив тотчас о Репине
И щекоча мне в шутку бок,
Он был похож на плотный, крепенький,
Едва родившийся грибок.
Внезапно, не нуждаясь в поводе,
На переменках, просто так,
Вдруг сокрушал, кого ни попадя,
Крутой мальчишеский кулак.
Забыв Ампэра, флору Африки,
Истоки Нила и шадуфР3,
По-братски мы делили завтраки,
Тайком за партой крем слизнув.
И вот, святое имя юное,
Намеком произнесено,
Зашелестело птицей лунною,
С тех пор – одно... всегда одно.
По вечерам – друзьями ясными,
О первой тайне говоря,
Мы шли кварталами ненастными
От фонаря – до фонаря;
Устав стремиться в невозможное
И чувством выспренним гореть,
Делили поровну пирожные,
Собрав по всем карманам медь.
О Канте, Шиллере, Копернике
Речь за звеном плела звено...
Мы забывали, что соперникиР4,
Что нам врагами быть дано;
О том, что сон нерассказуемый
Таим, друг с другом не деля...
Про узел тот неразвязуемый,
Что нас задушит, как петля.
1950
4. В отблесках голубого сиянияР5
По книгам, преданьям и кельям
Я слышал: в трудах мудрецов
Звенят серебристым весельем
Шаги Ее легких гонцов.
Какою мечтой волновались
Томленье мое и тоска,
Едва мне прошепчет Новалис
Про знак голубого цветка!Р6
Орлиную радость полета
Вливал в меня мощный размер
Октав светлоносного Гете
Про Женственность ангельских сферР7.
Сверкал, как сапфирное слово,
Как искра в тяжелой руде,
Таинственный стих Соловьева
О Неугасимой ЗвездеР8.
У сумеречного истока
Стремлений к лазурным мирам
Журчали мелодии Блока
О самой Прекрасной из дам;
И веяли синью вселенской
Те ночи, когда в тишине
Безвестный еще КоваленскийР9
Слагал свой хорал Купине.Р10
Заря моя! этим сияньем
Оправданы скорбь и нужда,
И всем безутешным скитаньям
Твержу благодарное ДА.
1950
5. Перед «Поверженным демоном» ВрубеляР11
В сизый пасмурный день
я любил серовато-мышиный,
Мягко устланный зал –
и в тиши подойти к полотну,
Где лиловая теньР12
по трехгранным алмазным вершинам
Угрожающий шквал
поднимала, клубясь, в вышину.
Молча ширилась там
ночь творенья, как мир величава,
Приближаясь к чертам
побежденного Сына Огня,
И был горек, как оцет,
своей фиолетовой славой
Над вершинами отсвет –
закат первозданного дня.
Не простым мастерством,
но пророческим сном духовидца,
Раздвигавшим мой ум,
лиловело в глаза полотно, –
Эта повесть о том,
кто во веки веков не смирится,
Сквозь духовный самум
низвергаемый в битве на Дно.
В лик Отца мирозданья
вонзив непреклонные очи
Всею мощью познанья,
доверенной только ему,
Расплескал он покров
на границе космической ночи –
Рати млечных миров,
увлекаемых в вечную тьму.
То – не крылья! То – смерч!..
Вопли рушимых, дивных гармоний
Потрясенная твердь,
где он раньше сиял и творил –
Демиург совершенный,
владыка в другом пантеоне,
Над другою вселенной,
над циклом не наших светил.
Я угадывал стон
потухающих древних созвездий,
Иссякавших времен,
догорающих солнц и монад,
И немолкнущий бунт
перед медленным шагом возмездья,
Перед счетом секунд
до последних, до смертных утрат...
И казалось: на дне,
под слоями старинного пепла,
Тихо тлеет во мне
тусклым углем – ответный огонь...
Бунта? злобы?.. любви?..
и решимость – казалось мне – крепла:
Все оковы сорви,
лишь на узнике ЭТОМ не тронь.
1950
6. Юношеское
Мы – лучи Люцифера, восставшего в звездном чертоге,
Сострадая мирам, ненавидя, любя и кляня;
Мы – повстанцы вселенной, мы – боги
 Легендарного дня.
Смутно помнятся конусы древнего, странного мира –
Угрожающий блеск многогранных лиловых корон,
И, как лава, – озера эфира,
Наше царство и трон.
Смутно помнится битва: нависшая тягость молчанья,
Шорох млечных шелков – галактический шелест знамен,
Титанический рокот восстанья,
Низверженье – в Закон.
О, впервые тогда первозданная ночь ликовала!
Она взмыла, росла – зачинался невиданный век:
Нас тяжелая плоть оковала,
И пришел Человек.
Вспомни собственный дух в его царственном, дивном уборе!
Цепь раба растопи в беспощадном, холодном огне! –
Так впервые шептал Богоборец
Ранней юностью мне.
1923 (1950)
7. Подмена
В те дни мне чудилось, что Ты
Следишь бесстрастно с высоты
За жизнью сирой,
За жертвой и за палачом,
Как Дева грозная с мечом –
Кримгильда Мира.Р13
В те ночи мнилось мне, что Ты
В мирах бесправных жнешь цветы,
Как жница Бога,
И – Дочь сурового Отца –
Считаешь мертвые сердца
Светло и строго.
Страсть напоенных горем дней
Прокралась в круг мечты моей,
В мой дух бездомный,
И становилось мне – не жаль
Склониться под святую сталь
На ниве темной.
И становилось мне светло,
Когда последнее тепло
Жизнь покидало,
Суля измену, суд, позор,
И непреклонно-светлый взор,
Как блеск металла.
1950
8. Холод пространств
Есть в гулких ветрах ледохода,
Чей рог я в ночах сторожу,
Угроза, разгул и свобода,
И властный призыв к мятежу.
С кромешных окраин вселенной
Вторгаются в город они,
Взметая прибой снегопенный,
К земле пригибая огни.
Насыщены удалью буйной,
Охвачены гордой тоской
Все призраки над полноструйной,
Над дикой, над страстной рекой.
Сверкают зенитные звезды
Как яхонты небытия –
К сердцам сквозь бушующий воздух
Направленные острия.
И грезится древнему сердцу
Галактик безбрежняя даль,
Бескрайний чертог Миродержца,
Безумного бунта печаль.
Что разум, и воля, и вера,
Когда нас подхватят в ночи
От сломанных крыл Люцифера
Спирали, потоки, смерчи?
1927–1950
9. Первая вестница
Когда, в борьбе изнемогая,
Взметает дух всю мощь на плоть,
Миг раздвоенья ждет другая –Р14
Вползти, ужалить, побороть.
Она следит за каждым шагом;
Она скользит сквозь каждый сон;
То вспыхивает буйным флагом,
То облечет себя в виссон,
То девушкою у колодца
Прикинется на беглый миг,
То сказкой лунной обернется,
Одна – во всем, всему – двойник.
В раденьях, незнакомых прежде,
Испепеляющих дотла,
Она в монашеской одежде
Хлыстовской бледностью светла.
В ночь игр, упорства и азарта
Едва удержишь легкий крик,
Когда внезапно ляжет карта
Спокойно-бледной дамой пик.
Фонарь у мокрых скамей сквера
Ее усмешки знает власть,
И то, что смысл, надежда, вера –
В одном коротком слове: пасть.
И будешь, медленно сгорая,
Молить, чтоб уличная мгла –
Слепая, мутная, сырая,
Угль истязанья залила.
1950
10. Уличные волшебники
Сияла ровным светом газовая
Цепь фонарей в ночной тиши,
Неотвратимый путь указывая,
Поцеловав глаза души.
Ресницы вкрадчиво поглаживая,
Лаская лоб, как вещий друг,
Она сияла, завораживая,
В щемящий мир, в звенящий круг.
Опровергая будни – призраками,
Она воочию вела
В тот край, который только изредка мы
Днем вспоминаем сквозь дела.
И, странной сказкой раскаляемая,
Росла и пенилась в крови
Тоска, ничем не утоляемая,
О смерти, страсти, – о любви.
1950
11. Разрыв
Власть Твою, всемогущий Судья,
Об одном я молил: о любви.
Я молил: отринь, умертви –
Ночь одну лишь благослови!
Я молил, чтобы только раз
Единственная моя
Тихим светом бесценных глаз
Озарила мой лучший час.
Я молил, чтоб идти вдвоем
Сквозь полуночный окоем
В убеленные вьюгой края
В совершенном царстве моем.
Не услышал мольбу никто.
Плотным мраком все залито...
Так карай же судьбу за то,
Что утрачена ось бытия.
1926–1950
12. Другу юности,
которого нет в живых
(Второе)
Истоки сумрачной расколотости
На злой заре моих годин
Ты, темный друг ненастной молодости,
Быть может, ведал лишь один.
Светлели облачными отмелями
Провалы мартовских чернот –
Их гулкие ночные оттепели,
Ледок хрустящий у ворот.
Мы шли Грузинами, Хамовниками,
Плечо к плечу в беседе шли,
Друзьями, братьями – любовниками
Нежнейшей из принцесс земли.
Но горизонт манил засасывающий,
И дух застав был хмур и тал;
И каждый раз – ступенью сбрасывающей
Диаметр ночи возрастал.
И каждый раз, маршруты скашивая,
Дождем окутанные сплошь,
Предместья ждали нас, расспрашивая
Про святотатство, бунт и ложь.
К Сокольникам, в Сущево, в Симоново
Блестела сырость мостовых,
И скользкое пространство риманово
Сверкало в черной глади их.Р15
Как два пустынных, черных зеркала,Р16 мы,
Лицом к лицу обращены,
Замолкли, ложью исковерканные,
Но все поняв до глубины.
И пусть заслоны, плотно спущенные,
Хранят теперь от мглы ночной, –
Все давят душу дни упущенные,
Когда ты был еще со мной.
1950
13
Предоставь себя ночи метельной,
Волнам мрака обнять разреши:
Есть услада в тоске беспредельной,
В истребленье бессмертной души.
Как блаженны и боль, и тревога!
В пустоту, мой удел! в пустоту!
Рокот хриплого, ржавого рога
В вое ветра ловить на лету!
Хлябь рванулась в расщелины веры,
Вихрь, да снежная плещет гроза,
Фиолетовый плащ ЭфемерыР17
Ослепительно хлещет в глаза.
Этой горькой и страшной отраде
Нету равных в подлунном краю!
Ради сумрака, омрака ради
Хмель ликующей гибели пью.
Все святыни отдам за мгновенье –
Бросить вызов законам Отца,
Бестелесный клинок преступленья
В ткани духа вонзив до конца.
1926–1950
14. Саморазрушение
Когда я холодно расторг
Завет, хранимый испокон,
О нет: то не был низкий торг
За право на самозакон.
Я твердо знал: возврата нет.
Есть горечь сладкого стыда,
Хмель наслаждений, волны бед,
Размах восстанья, ночь Суда.
Я знал, что глубже всех страстей
Есть Дно, откуда нет вестей,
Где так блаженно жмут тиски
Неискупляющей тоски.
Давно иссяк бы самый ад,
Когда бы не таило зло
В себе сладчайшей из наград
От спуска вниз, во мрак, на тло,
«Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю...»Р18
Не на краю, а в глубине
Восторг последний мнился мне.Р19
1926–1950
II. Московские предвечерия
1
Как не любить мне колыбели
Всех песен, скорби, торжества,
Огни твои, мосты, панели,
Тысячешумная Москва!
От игр в песке, в реке, в газонах,
Войдя мне в душу, в кровь и плоть,
Всегда со мной ты в снах бессонных
И уз твоих – не побороть.
Всех вечеров твоих – пьянящий,
Упруго-брызжущий настой,
Народа шорох шелестящий
По неостывшей мостовой,
И над домами, в мгле воздушной –
Малинно-тусклый полукруг, –
Как не любить твой облик душный
Всем существом, от глаз до рук?
В часы любви к тебе – не помню,
Какому знамени служу,
С душой, опять блаженно-темной,
По стогнам знойным прохожу.
Когда с вокзалов мутно-синих
Поют протяжные гудки,
Я слугам сумрачной богини
Внимаю чутко, – и легки
Клубящиеся предвечерья,
Их лиловатый, сизый дым,
И весь мой город – лишь преддверье
Миров, маячащих за ним.
Бросаю жизнь в толпу, как в россыпь,
В поток вливаюсь, как ручей,
И с каждым шагом – легче поступь,
А кровь густая – горячей.
И на заре, когда задерну
Гардину светлого окна,
Еще раз в голос твой упорный
Вникаю на границе сна,
Как в ропот мощный океана, –
И мысль прощальная остра,
Что хмель беспутства и обмана
Назавтра будет, как вчера.
1929–1946
2. На балконе
Островерхим очерком вдали –
Кремль
синий,
А внизу – клокочущая хлябь,
Поток:
Пятна перемешивая, смыв
рябь
линий,
Улица, как Волга, бурлит
У ног.
Ветром овеваемы, теплом
дня
полны,
Высотой качаемы, смеясь,
Поем,
Чтоб с закатов розовых неслись
к нам
волны,
Нежа нас над городом – одних,
Вдвоем.
Зрелища и гульбища уже
чуть
алы,
Пенясь, точно свадебным вином
Ковши...
Ах, дитя беспечное! Когда б
ты
знала
Яд возревновавшей об одном
Души!
Имя повелительницы всех
снов
духа
Я не прошепчу тебе ни здесь,
Вверху,
Ни – в полночных комнатах, где плач
твой
глухо
Канул бы, как ветер среди хвой,
Во мху.
Только предвечерием ты кинь
взгляд
чуткий
На лицо любимое, когда
С террас
Вижу, как над городом бурлит
яд
в кубке:
Дымка над громадами труда,
Зыбь трасс;
Иль, когда средь ночи, меж глухих
штор
спальной,
Фонари бесчисленные – там,
На дне,
Чертят, как узоры на шелках
мглы
дальной,
Имя, приоткрытое судьбой
Лишь
мне.
1950
3. Глаза рук
По стали, мрамору и дереву
Рукой внимательной скользя,
Я проходил – и плоть не верила,
Что их глубин постичь нельзя.
Я слышал ясно излучения –
То спрятанней, то горячей –
От страстной, как созданье гения,
Нагой поверхности вещей.
Она являлась расколдованной,
Жила беспечно и пестро
В камнях, в фанере полированной,
В блестящем никеле метро.
Я знал: то было эхо смутное
Живых, кипящих мириад,
Чьих рук касание минутное
Предметы бережно хранят.
Но вник я мудрым осязанием
Еще безмерно глубже, в тло,
В пучины, чуждые названиям
И рубрикам «добро» и «зло».
Тот слой связует человечество
С первичным лоном бытия;
Быть может, в древних храмах жречество
О нем шептало, смысл тая.
Но имя то газообразное
Как втисну в твердый хруст речей?
Слова – затем, чтоб значить разное.
Их нет для общей тьмы вещей.
1950
4. Танго
Подергиваются пеплом оранжевые поленья,
Сужается у камина и блекнет горячий свет...
О, эта терпкая мудрость просвечивающих мгновений,
Когда ты уснешь бездумно, и ласк твоих больше нет.
Сквозь будущее различаю излучистый путь измены,
С неизъяснимой грустью вникаю в твои черты:
Вчера они были солнцем, сегодня они – драгоценны,
А завтра – забудет сердце путь к дому, где плачешь ты.
И слышу в туманах чувства неявственную октаву,
Звучащую дальним хором над крепнущею судьбой.
Напевы других свиданий, и бури, и ширь, и славу, –
И с легкой полуулыбкой склоняюсь я над тобой.
И плечи нам душит бархат лилового изголовья, –
Прими же прощальной данью и молча благослови
Опустошаемый кубок – весь бред этой терпкой крови,
Последнюю ночь всевластья закатывающейся любви.
1934
5. Госпоже городаР20
(Первое)
В пыльный вечер и днями жаркими,
Обещая прохладный кров,
Многолюдными манят парками
Гребни загородных холмов.
Там, зеркальными вея водами,
К югу медленна и широка,
Отдаленными пароходами
На закатах поет река.
И в сиреневом предвечерии
Все истомою дышит здесь:
Брагой сумрачного поверия
Душно пенится город весь.
И опять – мостами и рынками
Ты заманиваешь меня
Над Басманными и Стромынками
В раскаленный конец дня.
В пестрых играх судьбы и случая,
В нишах лоджий, дворцов, казарм,
Осязаю изгибы жгучие
Твоих царственных риз и барм;
В каждом беглом прикосновении
Твой напиток дремучий пью, –
Пью в чаду головокружения
Близость чувственную твою.
И божественная, и суровая,
Страстью тусклою веешь ты,
И клубятся шелка лиловые
За кумиром моей мечты.
И, чуть застимые их волнами,
Как сквозь движущийся витраж,
Различаю зигзаги молнии
В смежном мире, ином чем наш.
Нет, никем еще не распороты
Эти скользкие пелены...
Тайна! тайна! Богиня города!
Свет и морок моей страны!
1929–1950
6. Одержание
Я не знал, кто рубин МельпоменыР21
В мою тусклую участь вонзил,
Кто бичом святотатств и измены
Все черты мои преобразил.
Только знаю, что горькие чары
Мне даны бичеваньем его;
Что овеяны нимбом пожара
Весь удел мой и все существо.
И все явственней, все непостижней
Самому мне тот жар роковой,
Опаляющий венчики жизней,
Провожаемый смутной молвой.
Прохожу через темные лавры,
Через угли стыда прохожу,–
Дни и ночи гудят, как литавры, –
То ли к празднику, то ль к мятежу.
Глубока моя темная Мекка,
Ее странный и гордый завет:
Перейти через грань человека,
Стать любовником той, кого нет.
1927–1950
7. Сквозь перезвон рифм
...И слились вечера
в морок
Огневицы,
очей,
губ...
Только тот, кто не прав –
дорог,
Кружевнице
Ночей
люб.
Ей несу я – живой
жертвой
Звонкий дар
из моих
дней,
И тоскует тоской
смертной
Стон гитар,
точно стих
к ней.
Оттого что простым
хмелем
В эту ночь
не залить
жар;
Оттого что к земным
щелям
Тянет прочная
нить
кар;
Оттого что Господь
косит
Дни, как травы,
к мольбам
глух;
Оттого что не плоть
просит
Злой отравы,
но сам
дух.
1950
8. Марево
Если город – дарохранительница,
Чей же дар в нем таится, чей?
Почему не могу отстранить лица
Я от темных его лучей?
И зачем вихревая гарь его
За кварталами тмит квартал, –
Только – омуты! только – марево
Вечно движущихся зеркал!
Только слышу я мощь безмерную
И всемирное колдовство;
Только чувствую топь неверную
У святилища твоего.
Что ж за двойственное откровение –
Созерцать у твоей меты
Белый отсвет благословения
Силº, возвышеннейших, чем ты?
1950
9. Лунная мелодия
В сердце ночь. В судьбе темно,
Ждать награды не с кого...
...Поезда поют в окно –
С Брянского, со Ржевского,
От вместилищ тьмы и тайн
Города гигантского,
От предместий и окраин –
С Курского, с Казанского...
Там с балконов и квартир –
Радио вечернее;
Там колдует зыбкий мир
Мага суевернее;
Там сады звенят струной,
Скрыв влюбленных купами;
Там фронтоны под луной –
Синими уступами...
И протяжны, и легки,
По уступам каменным
Поднимаются гудки
К облакам беспламенным:
Чтоб короной звуковой
Ночь была увенчана;
Чтоб луна плыла живой,
Нежною, как женщина...
Мироправящих высот
Дочерь первородная!
Сайн! Селена!Р22
Астарот!Р23
Вечная! свободная!
1950
10. Госпоже города
(Второе)
Станут к вечеру а́лы
Купола и уступы
Городских Гималаев
В средоточье твоем;
Еле дышат каналы,
Чуть колышутся купы,
И от веянья ваий
Свеж любой водоем.
Вот, блаженного плена
Страсть и боль обещая,
LunaР24 – Квилла – Селена –
Сайн – ГекатаР25 –
ТанитР26 –
Поднимаясь на пики
Темно-синего рая,
Этот город столикий
Твоим зовом томит.
Здесь белеют в тумане
Торсы мраморных статуй,
Здесь, как ландыши, манят
В глубь аллей фонари,
Здесь по шепчущим паркам
Твой незримый глашатай
В крови терпкой и жаркой
Будет петь до зари.
И в сиреневых далях
Цепь двойных канделябров
По ночным магистралям
Устремится к тебе, –
Страсть горячих и юных,
Доблесть гордых и храбрых
Чарам жертвуя лунным
И твоей ворожбе.
На опал небосклона
Черный контур вокзалы
Из гранитного лона
Вознесут с трех сторон;
Фиолетовых аур
У окрайн опахала
Оторочат, как траур,
Твой невидимый трон.
И в колдующий вечер
Древним вкрадчивым ядом
Все объятья и встречи
Пронизав до конца,
Будешь ты до погони
Править царственным градом,
Как богиня – в короне,
Как туман – без лица.
1950
11. Кароссе ДингреР27
Прозреньем безжалостным я разъял
Кромешную суть твою,
И все же мой горький, горький фиал
К ногам твоим лью и лью.
Не совместимо в людском естестве
То, что слилось в тебе,
В твоем завораживающем колдовстве,
В неутолимой алчбе.
Матерь бесчисленных мириад,
Плоть начальных племен,
Творивших царство века назад –
Тебе цитадель и трон;
И – отдающая свой порыв
Любому – без слов, без дум,
Каждому исполину открыв
Свой пламень, разгул, самум.
Ты – поприще, на котором, гремя,
Гиганты вступили в бой, –
Ты, раздираемая двумя,
Из коих могуч – любой.
Ты – первое из покрывал на пути
К противозначным мирам,
Куда мой дух взманила брести
Мать Мрака по вечерам.
Преграда отброшена – и в глубине
Чуть слышится, как перезвон,
Хрустальный голос, поющий мне
Из цитадели времен:
1950
12. Голос из цитадели
...Ты ждал меня в ночи паденья,
Сквозь беглые блики свиданья,
Моля моего нисхожденья
В предел твоего мирозданья.
Но юные руки не смели
Взять ключ от моей цитадели,
И очи понять не могли бы
Дорог моих тьму и изгибы.
Не ведают ваши сказанья,
Как я у подземных низовий
Тоскую о вашем лобзанье,
О плоти горячей и крови.
Люблю твою грешную душу,
Свободы ее не нарушу,
И в трижды-блаженную стужу
Запретами путь твой не сужу.
Сулить тебе вечность не стану,
От мрака тебя не укрою,
Но лаской залью твою рану,
Как воину, мужу, герою.
Люблю тебя в зле и паденье,
В изменах, кощунствах, раденье, –
Все ближе к тебе я, все ближе, –
Взгляни же, любимый, – приди же!
1933–1950
13. Вторая вестницаР28
Все запреты, все законы –
Позади.
На вечерние балконы
Выходи:
Ее город – из сверканий
Сплел венок;
Там хребты могучих зданий
Спят у ног,
Чешуей Левиафана
Чуть блестя,
Пряди мутного тумана
В плащ плетя...
Вот, в окрайнах шевельнулась,
Встала мгла,
Подлетает, прикоснулась,
Обняла,
Душным ветром уврачует
Муки ран,
Дальней дымкой зачарует
Сонных стран, –
Станет радостно, и жутко,
И светло...
На крыло свое подхватит –
На крыло!
...Стяги машут городские
Там внизу,
Светы пляшут ведовские,
Мчат в грозу, –
Весь расцвечен зодиаком,
Шелестящ,
Бьет в лицо лиловым мраком
Знойный плащ, –
Óмрак душен, óмрак сладок –
Прах ли? высь?..
Только шепот – шорох складок:
– Не страшись,
– Ты отдался муке жгучей
В мятеже,
– Уношу тебя к могучей
Госпоже, –
– Там не спросишь, не поволишь
Ни о чем,
– Станешь духу добровольным
Палачом, –
– Усыпальницу построит
Изо льда,
– В сердце мрака успокоит
Навсегда... –
1950
14. Над городом
Чудо?.. Сон?.. Трансформа плоти?..
Хлад зеленый небосклона
Звонко ширится навстречу,
А внизу – черным-черно...
К куполам твоим – в полете
Над вращающимся лоном
Городов и башен – сердце
Взметено.
Ветер звонкий, хлад вечерний
Бьет и хлещет на лету,
Месяц катится ущербный
Вниз, за дольнюю черту,
А внизу, в пустынных скверах,
В притаившихся кварталах –
Тайный шабаш страстной ночи,
Всплески рук...
Взвыли хищные химеры
III. Похмелье
1
Не летописью о любви,
Не исповедью назови
Ты эту повесть:
Знаменовалась жизнь моя
Добром и злом, но им судья –
Лишь Бог да совесть.
Мой сказ – про жизнь души второй.
Бросая брызги лишь порой
На брег событий,
С младенчества шумел поток
Мечтаний, горя, снов, тревог,
Идей, наитий.
Кто над стихом моим стоит,
Как друг суровый говорит:
– Будь смел и зорок, –
Пером жестоким запиши
Весь апокалипсис души,
Весь бунт, весь морок;
Безумных лет кромешный жар
И путеводный свет Стожар
В любой секунде
Тех непроглядных, вьюжных дней,
Да вспыхнет гимном перед Ней
Твой De profundis.
Пусть странен, режущ и угрюм
Деяний, вымыслов и дум
Звучащий слиток.
Кто понял высший твой расчет,
Тот с бережливостью прочтет
Сказ мук и пыток.
И пусть глумится суд людской
Над непонятною тоской
И темной славой:
Твой сказ дойдет до тех, кто был
Слепим не отблеском светил.
Но адской лавой.
1950
2. Романтический запев
Без герба, без знамени, без свиты,
Без заклятых знаков на броне
Через топь Народной Афродиты
Я летел на ржущем скакуне.
Я летел – и только факел смольный
Как ножом выкраивал из тьмы
Клочья, пряди, – хлопья жизни дольной,
Но еще разумные, как мы.
Ты ль меня с подземной цитадели
Кружевницей Ночи позвала,
Завихряла тонкие метели,
В дни дождей двоила зеркала?
Разве голос твой тысячешумный
Мог бы звать виолой снеговой,
Как напев погибели безумной.
Разве – твой?
Что ты знаешь о подземных перлах,
Чьей игре смеется госпожа, –
Ты, соблазн у первого из первых
Рубежа?
О богах мятежного надира,
О заветах черной чистоты
Что, каросса, мутный сколок мира,
Знаешь ты?!
Дальше, ниже!.. Где, за Ахероном,
Охраняя девственный приют,
Кружат луны в траурных коронах
И поют, волшебные, поют!
Где морей свинцовых и чугунных
Глухо бьет размеренный спондэй –
Глубже! в хаос! ниже всех подлунных,
К ней! Лишь – к ней!
1926–1950
3. Измена
Как горестно взмывает на простор
чуть лунный
Гудков за горизонтом перебор
трехструнный!
Сонь улиц обезлюдевших опять
туманна...
Как сладко нелюбимую обнять,
как странно.
Как сладостно шептать ей в снеговой
вселенной
Признаний очарованных весь строй
священный,
Когда-то для возлюбленной моей,
когда-то,
Так искренно сплетенный из лучей,
так свято...
Глаза эти, и косы, и черты,
и губы
Не святы, не заветны для мечты,
не любы,
Но – любо, что умолкла над судьбой
осанна...
Кощунствовать любовью и тобой
так странно.
А завтра будет празднество с другой,
и в каждой –
Незримая, влекущая тоской
и жаждой...
Как горько заблудился в снеговом
дворце я,
В преддверье заколдованном твоем,
Цирцея.Р29
1927–1951
4. Другу юности,
которого нет в живых
(Третье)
Я любил тебя горчайшею из дружб
за то,
Что никто еще не понял наших душ –
никто.
Эти мутные ночные небеса,
ветра,
Диски желтых циферблатов в три часа
утра,
Нелюдимые капели, гуд перил,
мосты, –
Эту музыку апреля так любил
лишь ты.
Я признал тебя за то, что ты, родной,
как брат,
Понял чувственной любовью – роковой
наш град,
И за то, что его страстный и живой
гранит
Наших рук прикосновенье под пургой
хранит.
Я любил тебя за поздние огни
в домах,
За отметивший ночные наши дни
размах,
За наш иней по аллеям, где мы шли,
друзья,
И за то, что был лелеем ты Москвой,
как я, –
За угрюмые урочища в глухой
глуши,
И за молодость порочную хмельной
души...
1951
5
Мчатся гимны, звенят
метрами,
Порошит вихревой
снег...
Взвит метелями, смят
ветрами
Мой короткий, мой злой
век.
Засмотрюсь в зеркала
черные,
В блеск кромешный твоих
риз:
Вижу пики вершин
горные,
Опрокинутые зубцом
вниз.
В черном зеркале снуют
факелы,
Там зияет сквозь ночь
ночь,
В черных масках поют
ангелы,
Отражаемые
точь-в-точь.
В черной маске, твоим
вестником
Прохожу в снеговой
свист,
Пьян раденьями, полн
песнями,
Черною чистотой
чист.
1927–1950
6. Ее голосР30
– Не пробуй разъять изощренною мыслью
Мой двойственный образ: в нем солнце и тьма.
Своих отражений сама не исчислю.
Покорных созвездий не помню сама.
Дремала я встарь на высотах нетленных,
Над волнами бурных и плавных времен,
Где струнные хоры летящих вселенных
Баюкали мой упоительный сон.
Но вот зазвенел, как молящая лира,
Из пропасти смутной мерцая вдали,
Мне голос таинственный вашего мира,
Призыв славословящий вашей земли.
И я отстранила мечи Ориона,Р31
Сверкавшие стражами в мой эмпирей,
Я бурей сошла от небесного трона
Для славы другой – и других алтарей.
Приди же. Я здесь... Не мирское познанье –
Премудрость геенны вручу тебе я
В блаженном покое на дне мирозданья,
Глубоко под распрями волн бытия.
Я – та же для всех, кто последней победой –
Убийством души погасил свою высь...
Приди же! Я здесь! Мой напиток изведай,
Глубинами черных зеркал насладись.
1932–1951
7. Другу юности,
которого нет в живых
(Четвертое)
Исподний мир – двойник столицы –
До лиловатых туч восстав,
Манил нас, облекаясь в лица
Нагих мостов, пустых застав.
Мы полюбили горькой болью
Ночной ледок весенних луж,
Тоску и удаль своеволья
И реки, черные как тушь.
Кто нам в глаза глядел так хмуро
Сквозь городские двойники:
Царица ль страшного Дуггура?
Владыка ль дьявольской реки?
И камень зыбких лестниц мрака
Шатнулся под твоей ногой:
Ты канул – и не будет знака
Из рвов, затянутых пургой.
Лишь иногда, пронзив ознобом,
Казня позором жизнь мою,
Мелькнет мне встреча – там, за гробом,
В непредугаданном краю:
Когда, бескрылы и безглавы,
Мы вступим вместе, ты и я,
Пройдя последний столб заставы,
На мост у рек небытия.
1941–1950
8. «Темные грезы
оковывать метром»
(Гумилев)Р32
...Ты с башни лиловой сходила
В плаще векового преданья,
А в улицах, в ночи свиданья,
Как оттепель, стлалась у ног,
Сулила, звала и грозила
И стужей, и вечной изменой,
С бездонных окраин вселенной
Сверкая, как звездный клинок.
И имя твое возглашали
Напевом то нежным, то грубым
Вокзалов пустынные трубы –
Сигналы окружных дорог,
И плакали в черные дали,
И ластились под небесами,
И выли бездомными псами –
В погибель скликающий рог.
И сладостно было – утратам
Шептать оправданье, как счастью,
И праздновать горем и страстью
С тобою одной торжество,
И имя твое до заката
Оковывать сумрачным метром,
И душу развеивать ветром
У башни дворца твоего.
Но стыли его амбразуры,
Как крылья распластавший кондор,
И ярусов мраморный контур,
Откинувшись, рос к облакам...
И я пробуждался; и хмурый
Рассвет проползал в мои двери,
Сгоняя туманы поверий
Назад, к догорающим снам.
. . . . . . . . . . . . .
1932
9
Дух мой выкорчеван. Все мало.
Мысль отравлена. Кровь – в огне.
Будто Ад огневое жало
В ткань душевную
вонзил
мне.
Только смертная крепнет злоба.
Только мысль о тебе, дрожа,
Хлещет разум бичом озноба,
Сладострастием мятежа.
Долг осмеян. Завет – поруган.
Стихли плачущие голоса,
И последний, кто был мне другом,
Отошел, опустив глаза.
Лже-апостолом
и лже-магом,
Окружен пугливой молвой,
Прохожу размеренным шагом
С гордо поднятой головой.
Брезжит день на глухом изгибе.
Время – третьему петуху.
Вейся ж, вейся, тропа, в погибель,
К непрощающемуся греху.
1926–1950
10
Я в двадцать лет бродил, как умерший.
Я созерцал, как воронье
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твое.
Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жилье
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твое.
В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок острие
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твое.
По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганье
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твое.
Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытье
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твое.
И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.
1927–1950
11. ЭринииР33
I
В тот вечер багровость заката
Я встретил, как пурпур конца.
С эстрады, беснуясь, стаккато
Бряцало, как звон бубенца;
В оранжевой призме токая
Ломался танцующий зал,
Но скорбь моя крепла – такая,
Что горшей тоски я не знал.
То рвались последние звенья
Любви, оскверненной дотла,
И удаль, и мука схожденья
Предательской лестницей зла;
И та, что над каждым губимым
Склоняется – смерти помочь...
И замысел, тлевший рубином
На эту проклятую ночь.
И, будто бой сердца услышав.
Осекся неистовый альт,
Когда я без спутников вышел
На снежный и тихий асфальт.
Двойных фонарей отпечаток
Качался у белых излук,
И черная замша перчаток
Была только маской для рук.
Одиннадцать!.. Сладкий огонь я
Почувствовал десятикрат
От знанья, что стиснут ладонью
Мой верный, отточенный брат;
От знанья, что ложь лицедейства
Подводит меня к рубежу,
И в том, что ступенью злодейства
Я к царству ее нисхожу.
II
Поздно. Каток, по-ребячьи, оркестрами
Дует в смешную дуду.
Резвые «нурмисы»Р34
гранями острыми
С шорохом мчатся по льду.
Мир незапятнанный
звонкими призраками
В белых аллеях возник,
И мимоходом у парковой изгороди
Приостанавливаюсь
на миг.
Эта минута –
про юность влюбленную
В снежном ее хрустале,
Про черную шапочку с верхом зеленым.
Про голос, любимейший на земле...
– Прочь! –
Вдаль... В снег... В ночь...
Мутное небо над головой...
Сощуренные глаза –
Нацеливаемый удар – – –
III
...Напрасно он ждал подарка!
У ненависти – свой долг!
...Все пусто в аллеях парка,
И крик, прозвучав, смолк.
Дух ночи пьян ворожбою,
Пьянящ и лукав, чуть тал...
Над дальним катком гобои
Заныли, как встарь, «Байкал».
Ладони в огне. – Я ранен?
Нет трепета, страха нет.
Но тишью враждебной странен
Свидетель злодейства – снег.
IV
А у катка – над огнями, плакатами,
Льются валторны, и там
Вальсов медлительных ритмы крылатые
Вспархивают
по пятам.
Нет, не в судилищном пурпуре, – в инее,
Легком, как пух тополей,
Гонят и гонят напевы – эринии
В глубь ледяных аллей.
– Помнишь ли?.. вспомни! вечер сиреневый
В давние времена,
Шум многоводного ливня весеннего,
Льющийся в зал из окна;
Это – к грядущему, к радости, к мужеству
Слушал ты плещущий зов...
Кружится, кружится, кружится, кружится
Медленный вихрь лепестков –Р35
– Помню! Молчите! –
Но снежной пустынею,
Радостный, мирный, простой,
Гонит напев, роковой как эринии,
Юной своей чистотой.
Боже. – Те годы, как в золоте, выбили
В сердце Твой знак навсегда...
Помню – и все предаю ради гибели, –
Горя, – убийства, – стыда.
1926–1950
12. Не Дуггур ли?
Духовной похотью томим,
Червем клубящимся терзаем,
Брел по урочищам нагим
Я в поисках за нижним краем.
Никто не знал, что груз греха
Нести привык я, успокоясь;
Что смертной тишиной тиха
Полураздавленная совесть.
Я брел сквозь низость и позор,
Не слыша мук ничьих, ни стонов,
И различал мой тусклый взор
Лишь тусклые глаза притонов.
Дар человека – звуки слов –
Утратив ради страстной дрожи,
Из-под ворот, из-за углов
Клубились, ухмыляясь, рожи.
Они вползали в окна, в дверь,
И каждый извивался прядью,
И каждый полз, нагой как зверь,
Навстречу братскому исчадью.
И жажда тошная росла:
Вот так же биться в струях пыли,
Забыть, что были два крыла,
Как эти скопища забыли.
Нет, глубже! ниже! В тот испод,
Куда не смеют даже клочья,
Где гаснет время, гаснет счет,
Где никакого средоточья.
1950
13
Не из хроник столетий, не из дымки преданья
Это жгучее знанье разрушающих сил.
Сам я черпал из духа
этот опыт восстанья,
Терпкий оцет паденья
добровольно вкусил.
И, проплыв Ахероном к мировому низовью,
В лабиринте открыл я
предпоследнюю дверь:
Оттого – этот тяжкий
стих, сочащийся кровью,
Стих, влачащийся к дому,
как израненный зверь.
Плачь, Великое Сердце необъятной вселенной,
Плачь, родник состраданья беспредельного, – плачь.
Плачь о жалобных сонмищах,
о темницах геенны,
Где несчастнее пленников сам тюремщик – палач.
Плачь, Великое Сердце, о бездомных скорлупах,
Чей удел невозвратный
мог быть строг и велик;
О мятущихся хлопьях на последних уступах,
Обо всех, утерявших
человеческий лик!
Глубочайшая тайна – попущенье Господне
Мировому страданью и могуществу зла:
Не зажгутся созвездья в глубине преисподней
И секира возмездья
не разрубит узла.
Плачет клир серафимов, стонут в безднах химеры,
Воют звери-стихии в круговой ворожбе,
И ни совесть, ни разум – только жгучая вера
Чует дальнюю правду
в непроглядной судьбе.
1950
14. Пробуждение
Я не помню, кто отпер засовы:
Нет, не ангел, не ты, не я сам,
Только ветер пустынный и новый
Пробежал по моим волосам.
Выхожу на безлюдные стогны.
Облик города мертв, как погост.
В этажах затененные окна
Слепо смотрят на крыши и мост.
И все тише в предместиях дальних,
Все печальней поют поезда:
Есть укор в их сигналах прощальных,
Удаляющихся навсегда.
Уж метель не засыплет венками,
Не заискрятся пеной ковши:
Будто режущий гранями камень
Кем-то вынут из сонной души.
Ни надежды. Ни страсти. Ни злобы.
Мир вам, годы без гроз, без огня!
Здравствуй, едкая горечь озноба,
Ранний вестник свинцового дня.
1950
15. Другу юности,
которого нет в живых
(Последнее)
Ты ждешь меня в пустыню каменную,
Где правит падший серафим,
И путь твой, сквозь миры беспламенные,
Для нас, живых, непредставим.
Есть преступленья недосказанные,
Из серого, как пепел, льда.
Есть нити судеб, неразвязанные
Нигде, – никем, – и никогда.
Пойдем ли мы тропою суженою
Вдоль нижних бездн плечом к плечу –
Какою откуплюсь жемчужиною?
Каким талантом заплачу?
Но эту встречу устрашающую
Там, в глубине других миров,
Я, как расплату искупляющую,
Как воскресенье, ждать готов.
Люблю тебя любовью раненою,
Как не умел любить тогда,
В ту нашу юность затуманенную,
В непоправимые года.
1950
16. Со свечой
Летопись сердца у желтой свечи
Долго читаю в тиши,
В грани стиха собираю лучи
Перегоревшей души.
Но наползает, как тень, на кристалл
Мрак недосказанных лет:
Вьюга – клинок – непроглядный квартал
Поздний, свинцовый рассвет...
Да: Весовщик нелюдим и суров,
Плата за кровь – дорога:
Нож мой, отточен с обоих концов,
Ранит меня, как врага.
Будь навсегда моим Городом скрыт,
Перечень зол роковых!
Только наполнит непонятый стыд
Этот тоскующий стих.
В летопись сердца страницу еще
Четким пером запиши:
Пеплом позора оплаченный счет
Опустошенной души.
1933
17
Вина – во мне. Я предал сам
Твоим подземным чудесам
Дар первородства,
Сам зачеркнул – когда-то мне
Назначенные в вышине
Века господства.
Беспечный мальчик, я ступил
За Рубикон кромешных сил,
Где смерть – услада,
Где величайшее из благ –
Развеять свой духовный прах
В трясинах ада.
Я полюбил твоих снегов
Лукавый смерч, скользящий зов
И легкость пуха,
Я сам отрекся от венца
Во имя страстного конца
Души и духа.
Из камня улиц я исторг
Псалом Блуднице, и восторг
Был в этом гимне.
Дерзну ль теперь взывать к Христу:
Дай искупить измену ту,
Жить помоги мне?
1950
Свежий вечер. Старый переулок,
Дряхлая церковушка, огни...
Там тепло, там медленен и гулок
Голос службы, как в былые дни.
Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:
Литургией не развеять грусть,
Не вернуться к преданному раю
Тропарем, знакомым наизусть.
В самом детском, жалком, горьком всхлипе
Бесприютность вот такая есть...
Загляну-ка. –
Что это?.. Протяжный
Глагол священника, – а там, вдали,
Из сумрака веков безликих
Щемяще замирает весть:
– Толико время с вами есмь,
И не познал Меня, Филиппе. –Р37
...Шумит Кедрон холодной водовертью.
Спит Гефсимания, и резок ветр
ночной...
– Прискорбна есть душа Моя до смерти;
Побудьте здесь
и бодрствуйте со Мной. –Р38
Но плотный сон гнетет и давит вежды,
Сочится в мозг, отяжеляет плоть;
Усилием немыслимой надежды
Соблазна не перебороть, –
Не встать, не крикнуть...
Из дремоты тяжкой
Не различить Его кровавых слез...
Боренье смертное, мольба о чаше
Едва доносится... Христос!
Века идут, а дрема та же, та же,
Как в той евангельской глуши...
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!
Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
и приведен.
Вторгается крик – Виновен! –
В преторию и синедрион.
На дворе – полночь серая
Кутает груды дров;
Тускло панцири легионеров
Вспыхивают у костров.
Истерзанного, полуголого
Выталкивают на крыльцо,
Бьют палками,
ударяют в голову,
Плюют в глаза и лицо;
И к правителю Иудеи
Влекут по камням двора...
Отвернувшийся Петр греется,
Зябко вздрагивая, у костра.
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг...
Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.
И покрылся лоб
потом,
Замер на устах
стон...
Ты услышал? Ты вспомнил? понял?
И, заплакавши горько,
пошел вон.Р39
И в измене он сберег совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал еще прекословить
Ложной гордости. – Так. А я?
Но уже и справа, и слева,
Торопящая суд к концу
Чернь, пьянимая лютым гневом,
Течет к правительственному дворцу.
И уже и слева, и справа,
В зное утреннем и в тени,
Древний клич мировой державы,
Крови требующей искони:
– Варавву! Варавву!
– Отпусти к празднику!
– Освободи узника!
– Иисуса – распни!
– Игэмон, распни!.. –
– Не повинен есмь
в крови праведника.
Вы – у́зрите!..
–Р40
Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,
Руки умыл Пилат.
Уже Иуда швыряет червонцы
Об пол священнических палат;
Уже саддукеи, старейшины, судьи
С веселыми лицами сели за стол,
И вопль народа «Да проклят будет!»
Сменяется шагом гудящих толп –
Все в гору, в гору, где, лиловея,
Закат безумного дня зачах,
И темный Симон из Киринеи
Громоздкий крест несет на плечах.
– И будто черное дуновенье
По содрогнувшейся прошло толпе.
Огни потухли. В отдаленье,
На правом клиросе, хор запел.
Он пел про воинов, у подножья
Бросавших кости, о ризах Христа,
Что раньше выткала Матерь Божья,
Здесь же плачущая у креста.
Уж над Голгофою тени ночи
Заметались в горьком бреду...
Он вручил Себя воле Отчей
И, воззвав,
испустил дух. –
Свежесть улиц брызнула в лицо мне.
Век Двадцатый, битвы класс на класс...
Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных, серых автотрасс.
Прохожу со свечкою зажженной,
Но не так, как мальчик, – не в руке –
С нежной искрой веры, сбереженной
В самом тихом, тайном тайнике.
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину –
К мириадам, стонущим в аду.
А в саду таинственном, у гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.
1931–1951
19. Из погибшей рукописиР41
Без небесных хоров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу...
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
Чтоб, истерзан суетой и смутой,
Без любви, без подвига, без сил,
Я стеной постыдного уюта
В день грозы себя не оградил;
Чтоб, дымясь по выжженным оврагам
И переступая чрез тела,
Мгла войны непоправимым мраком
Мечущийся ум не залила;
Научи – напевы те, что ночью
Создавать повелеваешь Ты –
В щель, непредугаданную зодчим,
Для столетней прятать немоты.
Помоги – как чудного венчанья
Ждать бесцельной гибели своей,
Сохранив лишь медный крест молчанья
Честь и долг поэта наших дней.
Если же пойму я, что довольно,
Что не будет Твоего гонца,
Отврати меня от добровольной
Пули из тяжелого свинца.
1937
20
С бдящими бодрствует Ангел. – Не спи:
Полночь раздвинет и слух твой, и зренье.
Вот зазвучал от вершин в отдаленье
Колокол на золоченой цепи.
Узник, ты волен! Исполнился час:
Это проходят в Саду Совершенных
Братья-водители темных и пленных,
Чтобы молиться о каждом из нас.
Каждый из них по земле проходил,
Ведал, как мы, истязанья и жажду, –
Это – святые, рожденные дважды
И вознесенные к Господу Сил.
Медленно в голубоватую тьму
Тают клубы озаренного дыма...
Белый собор в ледниках. Серафимы
С пеньем восходят и сходят к нему.
Кровь ли алеет в живом хрустале?
Рдеют дары ли на белом престоле?..
– Братья едины в светящейся воле –
Волю Пославшего длить на земле.
Каждый идет – и бросает цветы
В дремлющий дол с голубого отрога,
И опускаются лилии Бога
В бдение наше, и в сон, и в мечты.
1936
21. Звезда морейР42
Нет, не Тому, Кто в блещущем уборе
Слепит наш разум мощью неземной, –
Тебе одной молюсь в последнем горе,
Тебе Одной.
Взор замутнен, душа полна обманом,
Паденьем страстным отяжелена...
Светла, как встарь, над шумным океаном
Лишь Ты одна.
Ты видишь мой кромешный путь в пустыне,
Ты слышишь век, грядущий все дробя...
И все ж молить Тебя дерзаю ныне,
Одну Тебя.
На скорбный дух надеждой мирной брызни,
Дай искупить срыв в бездну роковой,
Пролить до капли кубок темной жизни
Перед Тобой.
Мой дар окреп под тяжестью расплаты,
Здесь, в тайниках, не хоженных людьми...
О творчестве, о мудрости заката
Мольбу прими.
Как в старину, в неукротимом море
Ты, осенив, хранила рыбарей,
Услышь мольбу в моем последнем горе,
Звезда Морей.
1950
|
