Россия «сквозь магический кристалл» поэзии.
оглавление    следующая страница

Россия земная

На этой веб-странице собраны стихотворения о типологических чертах России, не привязанных к конкретным эпохам ее истории, об истории России в целом, о будущем России.

Cодержание страницы

Бунин И.
      Родина
      Могильная плита
Коневский И. С Коневца
Бальмонт К.
      Безглагольность
      Прекрасней Египта
Мережковский Д. Чужбина-родина
Белый А.
      Родина
      Из окна вагона
Блок А.
      На поле Куликовом, 1
      Россия
Эренбург И. «Когда встают туманы злые…»
Лившиц Б. Степной знак
Есенин С. «Край любимый, сердцу снятся…»
Иванов Г. «Нищие, слепцы и калеки…»
Чичибабин Б.
      «Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю…»
      «Больная черепаха…» (фрагмент)
      Лёшке Пугачёву
      «Не говорите русскому про Русь…»
      Россия, будь!
Соловьев С.В. Игра в дым, <фрагмент 1-й>.
Корин Г. «Что с тобой, Россия, сталось?..»
Зугман Я. «На этой земле не воюют с быком…»
Владимирова Л. «И вдовий стон, и горький дух гонений…»
Варшавский Г. В мастерской Козлова
Колкер Ю. «Был прав поэт…»
Лосев Л. «Понимаю, ярмо, голодуха…»
Николаева О. Судьба иностранца в России.

Иван Бунин

Родина

Под небом мертвенно-свинцовым
Угрюмо меркнет зимний день,
И нет конца лесам сосновым,
И далеко до деревень.

Один туман молочно-синий,
Как чья-то кроткая печаль,
Над этой снежною пустыней
Смягчает сумрачную даль.

1896
Русская поэзия «серебряного
века», 1890–1917: Антология. –
М.: Наука, 1993. – 784 с. –
Пер. 25.000 экз. – С. 95.

Могильная плита

Опять знакомый дом…
Огарев

Могильная плита, железная доска,
В густой траве врастающая в землю,–
И мне печаль могил понятна и близка,
И я родным преданьям внемлю.
И я «люблю людей, которых больше нет»,
Любовью всепрощающей, сыновней.
Последний их побег, я не забыл их след
Под старой, обветшалою часовней.
Я молодым себя, в своем простом быту,
На бедном их погосте вспоминаю.
Последний их побег, под эту же плиту
Приду я лечь – и тихо лягу – с краю.

6 сентября 1913
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 99-100.

Иван Коневский

С Коневца

Я – варяг из-за синего моря,
Но усвоил протяжный язык,
Что, степному раздолию вторя,
Разметавшейся негой велик.

И велик тот язык и обилен:
Что ни слово – увалов размах,
А за слогом, что в слове усилен,
Вьются всплески и в смежных слогах.

Легкокрыло той речи паренье,
И ясна ее смелая ширь,
А беспутное с Богом боренье
В ней смиряет простой монастырь.

Но над этою ширию ровной
Примощусь на уступе скалы.
Уцепившися с яростью кровной
За корявые сосен стволы.

Чудо-озеро, хмуро-седое,
Пусть у ног ее бьется, шумит,
А за ним бытие молодое
Русь в беспечные дали стремит.

И не дамся я тихой истоме,
Только очи вперю я в простор.
Все, что есть в необъятном объеме,–
Всё впитает мой впившийся взор.

И в луче я все солнце постигну,
А в просветах берез – неба зрак.
На уступе устой свой воздвигну,
Я, из-за́ моря хмурый варяг.

Весна 1898. С.-Петербург
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 142.

Константин Бальмонт

Безглагольность

Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.

Приди на рассвете на склон косогора,–
Над зябкой природой дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.

Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далеко-далеко.
Во всем утомленье – глухое, немое.

Войди на закате, как в свежие волны,
В прохладную глушь деревенского сада,–
Деревья так сумрачно-странно-безмолвны,
И сердцу так грустно, и сердце не радо.

Как будто душа о желанном просила,
И сделали ей незаслуженно больно.
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.

<1900>
«Русская поэзия “серебряного века”», с. 166.

Прекрасней Египта

Прекрасней Египта наш Север.
Колодец. Ведерко звенит.
Качается сладостный клевер.
Горит в высоте хризолит.

А яркий рубин сарафана
Призывнее всех пирамид.
А речка под кровлей тумана...
О, сердце! Как сердце болит!

<1911>
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 171.

Дмитрий Мережковский

Чужбина-родина

Нам и родина – чужбина,
Всюду путь и всюду цель.
Нам безвестная долина –
Как родная колыбель.
Шепчут горы, лаской полны:
«Спи спокойно, кончен путь!»
Шепчут медленные волны:
«Отдохни и позабудь!»

Рад забыть, да не забуду;
Рад уснуть, да не усну.
Не любя, любить я буду
И, прокляв, не прокляну:
Эти бледные березы,
И дождя ночные слезы,
И унылые поля...
О, проклятая, святая,
О, чужая и родная
Мать и мачеха земля!

1907
«Русская поэзия “серебряного
века”»
, с. 137.

Андрей Белый

Родина

В.П. Свентицкому

Те же росы, откосы, туманы,
Над бурьянами рдяный восход,
Холодеющий шелест поляны,
Голодающий, бедный народ;

И в раздолье, на воле – неволя;
И суровый свинцовый наш край
Нам бросает с холодного поля –
Посылает нам крик: «Умирай –

Как и все умирают...» Не дышишь,
Смертоносных не слышишь угроз: –
Безысходные возгласы слышишь
И рыданий, и жалоб, и слез.

Те же возгласы ветер доносит;
Те же стаи несытых смертей
Над откосами косами косят,
Над откосами косят людей.

Роковая страна, ледяная,
Проклята́я железной судьбой –
Мать Россия, о родина злая,
Кто же так подшутил над тобой?

1908. Москва
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 254.

Из окна вагона

Эллису

Поезд плачется. В дали родные
Телеграфная тянется сеть.
Пролетают поля росяные.
Пролетаю в поля: умереть.

Пролетаю: так пусто, так голо...
Пролетают – вон там и вон здесь,
Пролетают – за селами села,
Пролетает – за весями весь;

И кабак, и погост, и ребенок,
Засыпающий там у грудей;
Там – убогие стаи избенок,
Там – убогие стаи людей.

Мать-Россия! Тебе мои песни,
О немая, суровая мать!
Здесь и глуше мне дай и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.

Поезд плачется. Дали родные.
Телеграфная тянется сеть –
Там – в пространства твои ледяные –
С буреломом осенним гудеть.

Август 1908. Суйда
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 253.

Александр Блок

На поле Куликовом, 1

Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.

О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь – стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной –
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы – ночной и зарубежной –
Я не боюсь.

Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь...

И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...

И нет конца! Мелькают версты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!

Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!

7 июня 1908
«Русская поэзия “серебряного века”», с. 266-267.

Россия

Опять, как в годы золотые,
Три стертых треплются шлеи,
И вязнут спицы росписные
В расхлябанные колеи...

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые,–
Как слезы первые любви!

Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!

Пускай заманит и обманет,–
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...

Ну что ж? Одно заботой боле –
Одной слезой река шумней
А ты все та же – лес, да поле,
Да плат узорный до бровей...

И невозможное возможно,
Дорога долгая легка,
Когда блеснет в дали дорожной
Мгновенный взор из-под платка,
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..

18 октября 1908
«Русская поэзия “серебряного
века”»
, с. 267.

Илья Эренбург

* * *

Когда встают туманы злые
И ветер гасит мой камин,
В бреду мне чудится, Россия,
Безлюдие твоих равнин.
В моей мансарде полутемной,
Под шум парижской мостовой,
Ты кажешься мне столь огромной,
Столь беспримерно неживой,
Таишь такое безразличье,
Такое нехотенье жить,
Что я страшусь твое величье
Своею жалобой смутить.

1912
«Русская поэзия “серебряного
века”»
, с. 743.

Бенедикт Лившиц

Степной знак

И снова – четырехконечный –
Невеста неневестных звезд,
О Русь, приемлешь ты заплечный
Степных широт суровый крест.

И снова в поле, польском поле,
Возведена на пламена,
Сокровищница тайной воли
И четырех ветров страна.

Ты видишь: на зверином стержне
Вращающийся небосвод?
Ты слышишь, слышишь: безудержней
Плескания балтийских вод?

Не на Царьград и не на Вавель –
Но Торн ведет твой торный путь:
В болотный мох, в лесную завяль
Тебе ли плеч не окунуть?

И не тебя ль, на диком взъезде,
Прошедшую свинцеворот
Бичей, и вихрей, и созвездий,
Десница всадника влечет?

В закат, где плещет плащаница
Тебе завещанных зыбей,
Где легче слова водрузится
Суровый знак степных скорбей?

23 ноября 1914
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 580-581.

Сергей Есенин

* * *

Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных.

По меже, на переметке,
Резеда и риза кашки.
И вызванивают в четки
Ивы – кроткие монашки.

Курит облаком болото,
Гарь в небесном коромысле.
С тихой тайной для кого-то
Затаил я в сердце мысли.

Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.

<1915>
«Русская поэзия “серебряного
века”»
, с. 615.

Георгий Иванов

* * *

Нищие, слепцы и калеки
Переходят горы и реки,
Распевают песни про Алексия,
А кругом широкая Россия.

Солнце подымается над Москвою,
Солнце садится за Волгой,
Над татарской Казанью месяц,
Словно пленной турчанкой вышит.

И летят исправничьи тройки,
День и ночь грохочут заводы,
Из Сибири доходят вести,
Что Второе Пришествие близко.

Кто гадает, кто верит, кто не верит
Солнце всходит и заходит...
Вот осилим страдное лето,
Ясной осенью видно будет.

1917
«Русская поэзия “серебряного века”»,
с. 487.

Борис Чичибабин

* * *

Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю –
молиться молюсь, а верить – не верю.

Я сын твой, я сон твоего бездорожья,
я сызмала Разину струги смолил.
Россия русалочья, Русь скоморошья,
почто не добра еси к чадам своим?

От плахи до плахи по бунтам, по гульбам
задор пропивала, порядок кляла,–
и кто из достойных тобой не погублен,
о гулкие кручи ломая крыла.

Нет меры жестокости ни бескорыстью,
и зря о твоем же добре лепетал
дождем и ветвями, губами и кистью
влюбленно и злыдно еврей Левитан.

Скучая трудом, лютовала во блуде,
шептала арапу: кровцой полечи.
Уж как тебя славили добрые люди –
бахвалы, опричники и палачи.

А я тебя славить не буду вовеки,
под горло подступит – и то не смогу.
Мне кровь заливает морозные веки.
Я Пушкина вижу на жженом снегу.

Наточен топор, и наставлена плаха.
Не мой ли, не мой ли приходит черед?
Но нет во мне грусти и нет во мне страха.
Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
и мне в этой жизни не будет защит,
и я не уйду в заграницы, как Герцен,
судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969
Чичибабин, Борис. В стихах и прозе. –
Харьков: Фолио; СП «Каравелла», 1955. –
464 с. – Пер., суперобл. 3.000 экз. –
С. 163.

«Больная черепаха…»
(фрагмент)

Не верю в то, что руссы
любили и дерзали.
Одни врали и трусы
живут в моей державе.

В ней от рожденья каждый
железной ложью мечен,
а кто измучен жаждой,
тому напиться нечем.

1969
«В стихах и прозе», с. 209-210.

Лёшке Пугачёву

Шумит наша жизнь меж завалов и ямин.
Живем не жалея голов.
И ты россиянин, и я россиянин –
здорово, мой брат Пугачев.

Расставим стаканы, сготовим глазунью,
испивши, на мир перезлись,–
и нам улыбнется добром и лазурью
Христом охраненная высь.

А клясться не стану, и каяться не в чем.
Когда отзвенят соловьи,
мы только одной лишь России прошепчем
прощальные думы свои.

Она – в наших взорах, она – в наших нервах,
она нам родного родней,–
и нет у нее ни последних, ни первых,
и все мы равны перед ней.

Измерь ее бездны рассудком и сердцем,
пред нею душой не криви.
Мы с детства чужие князьям и пришельцам,
юродивость – в нашей крови.

Дожди и деревья в мой череп стучатся,
крещенская стужа строга,
а летом шумят воробьиные царства
и пахнут веками стога.

Я слушаю зори, подобные чуду,
я трогаю ветки в бору,
а клясться не стану и спорить не буду,
затем что я скоро умру.

Ты знаешь, как сердцу погромно и душно,
какая в нем ночь запеклась,
и мне освежить его родиной нужно,
чтоб счастий чужих не проклясть.

Мне думать мешают огни городские,
и если уж даль позвала,
возьмем с собой Лильку, пойдем по России –
смотреть, как горят купола.

1978
«В стихах и прозе», с. 166-167.

* * *

Не говорите
русскому про Русь.
Я этой прыти
до смерти боюсь.

В крови без крова
пушкинский пророк
и «Спас» Рублева
кровию промок.

Венец Иисусов
каплями с висков
стекает в Суздаль,
Новгород и Псков.

А тех соборов
Божью благодать
исчавкал боров
да исшастал тать.

Ты зришь, ты видишь,
хилый херувим,
что зван твой Китеж
именем другим?

Весь мир захлюпав
грязью наших луж,
мы – город Глупов,
свет нетленных душ.

Кичимся ложью,
синие от зим,
и свету Божью
пламенем грозим.

У нас булатны
шлемы и мечи.
За пар баланды
все мы – палачи,

свиные хамы,
силою сильны,–
Двины и Камы
сирые сыны.

И я такой же
праведник в родню,–
холопьей кожи
сроду не сменю.

Как ненавистна,
как немудрена
моя отчизна –
проза Щедрина.

1979
«В стихах и прозе»,
с. 266-267.

Россия, будь!

Во всю сегодняшнюю жуть,
в пустыни городские
и днем шепчу: Россия, будь –
и ночью: будь, Россия.

Еще печаль во мне свежа
и с болью не расстаться,
что выбыл я, не уезжав,
из твоего гражданства.

Когда все сущее нищо
и дни пустым-пустые,
не знаю, есть ли ты еще,
отечество, Россия.

Почто ж валяешь дурака,
не веришь в прорицанья,
чтоб твоего издалека
не взвиделось лица мне?

И днем с огнем их не достать,
повывелись давно в нас
твоя «особенная стать»,
хваленая духовность.

Изгложут голову и грудь
хворобы возрастные,
но я и днем: Россия, будь –
и ночью: будь, Россия...

Во трубы ратные трубя,–
авось, кто облизнется,–
нам все налгали про тебя
твои славоразносцы.

Ты ж тыщу лет была рабой,
с тобой сыны и дочки,
генералиссимус рябой
довел тебя до точки.

И слав былых не уберечь,
от мира обособясь,
но остаются дух и речь,
история и совесть.

В Днепре крестившаяся Русь,
чей дух ушел в руины,
я вечности твоей молюсь
с отпавшей Украины.

Ни твое рабство, ни твой бунт
не ставя на весы, я
и днем тебе: Россия, будь!
и ночью: будь, Россия!

В краю дремливом хвой и вод,
где меркнет дождик мелкий,
преображенья твоего
ждет Радонежский Сергий.

И Пушкин молит со свечой,
головушка курчава:
«Россия, есть ли ты еще,
отечество, держава?»

Вся азбука твоя, звеня,
мне душу жжет и студит,
но с ней не станет и меня,
коли тебя не будет.

Пусть не прочтут моих стихов
ни мужики, ни бабы,
сомкну глаза и был таков –
лишь только ты была бы...

В ларьках барышники просты,
я в рожу знаю всех сам,
смешавших лики и кресты
с насилием и сексом.

Животной жизни нагота
да смертный запах снеди,
как будто неба никогда
и не было на свете.

Чтоб не завел заемный путь
в тенета воровские,
и днем твержу: Россия, будь! –
и ночью: будь, Россия!

Не надо храмов на крови,
соблазном рук не пачкай
и чад бездумных не трави
американской жвачкой.

В трудах отмывшись добела
и разобравшись в проке,
Россия, будь, как ты была
при Пушкине и Блоке.

Твое обличье – снег и лед,
внутри таится пламя ж,
и Сергий Радонежский ждет,
что ты с креста воспрянешь.

Земля небес, не обессудь,
что, грусти не осиля,
весь мир к тебе – Россия, будь! –
взывает: будь, Россия!

1992
«В стихах и прозе», с. 382-384.

Сергей Соловьев

Игра в дым
<фрагмент 1-й>

Сидя у омута, нежная, тихая
Вера Засулич купает котят.
Где ж это видано, где ж это слыхано:
сверху не могут, внизу – не хотят.
Бедная родина, нищая, голая,
никнет лучинушка, сохнут поля.
Острым серпом и безжалостным молотом
жидомасоны терзают тебя!
Мечешься между Востоком и Западом...
Кто ж тебя выдумал, русский народ?
Выйдешь на Волгу ты: тихою сапою
Колька Некрасов по водам бредет.

1988
Из сб.: Соловьев С. Пир. –
Николаев: Частная фирма «Академия»;
Симферополь: Таврия, 1993. – 320 с. –
Пер. 50.000 экз. – С. 14-15.

Григорий Корин

* * *

Что с тобой, Россия, сталось?
Где ни буду, ты
Оборванкою осталась
В море нищеты.

Я не знал, как страшно это.
Но в краях чужих
Никого не видел в бедах,
Чтоб страшней твоих.

Разнесли тебя до нитки.
Ступишь – грязь и мрак.
Где же золотые слитки
Тех сибирских драг?

Погляди, в Иерусалиме
на камнях нагих
Всё растет. А мы – нагими
На полях родных.

И примолкших, пьяных, грустных
Всюду узнают.
Их веками помнят, русских.
Их немало тут.

И растут от года к году
Дети нищеты.
Скоро своего народа
Не увидишь ты.

Из сб.: Свет двуединый. Евреи
и Россия в современной поэзии. –
М.: Изд-во АО «Х.Г.С.», 1996. –
520 с. – Пер., суперобл. 4.000 экз.
– С. 82-83.

Яков Зугман

* * *

На этой земле не воюют с быком,
Не носят ножей напоказ.
Спокойно, как раньше граненым штыком,
Владеют ракетой сейчас.

Беззлобно и просто за землю свою
Привыкли стоять до конца,
Но лишней кровинки не тронет в бою
Скупая жестокость бойца.

В войне выходящая из берегов,
До вражьих столиц доходя,
Россия, ты жить оставляла врагов
И пленных кормила, щадя.

Так что ж я не вижу печали твоей?
Не смею я зло поминать,
Но сколько невинных своих сыновей
Сгубила, как пьяная мать...

И все же у каждого в сердце болишь,
Судить я тебя не берусь.
В последнем пропойце не пропито лишь
Уменье погибнуть за Русь.

Затем и спокойна, что этот народ –
Скажи только слово: – В ружье!..
Морозом восторга по коже дерет
От веры в бессмертье твое.

«Свет двуединый», с. 117.

Лия Владимирова

* * *

Все бьется человечий гений...
В. Ходасевич

И вдовий стон, и горький дух гонений,
И лязг, и скрежет волчьих поселений –
Не зря слезам не верила Москва!
А все же бьется человечий гений
И остается без поминовений
В сырой земле, не знающей родства.
И та же пляска обагренных душ –
Юродивых, насильников, кликуш,
Святых чертей, пророков бесноватых,
Пустых колоссов, странников горбатых,
Уставивших глазницы в никуда...
Россия, долго ль будешь виновата?
Иль впрямь, многоповинная, права ты
До лучших дней – до Страшного Суда?
Еще не все отстроены остроги,
Еще не все раздроблены пороги,
Не все еще размыты берега.
К ненастью дело. Месяц, вновь пологий,
Глядит на потемневшие дороги,
Уставив вверх зеленые рога.

«Свет двуединый», с. 296-297.

Григорий Варшавский

В мастерской Козлова

Смятенье красок. Блики. Лики.
Церквей безмолвных купола.
Апостол в образе калики.
Братина середи стола.
Звучат холсты, кричат полотна,
На ветлах мертвые скворцы,
Железом скованы добротно,
Звенят запорами ларцы.
Колокола набатят в Кромах,
В дыму едучем тлеет Псков,
И князь бояр-бунтовщиков
Ждет в потайных своих хоромах.
Что утром князя ожидает?
Венец иль плаха – всё одно,
Никто судьбы не угадает,
А за окошками темно.
Глядит с полотен Русь глухая,
Темны холопские дворы,
И торжествует, отдыхая,
Топор, отмытый до поры.
Здесь образ родины не тронут,
Не обновлен, и лишь в ночи
Кричат голодные грачи,
И где-то в зыбких топях тонут
Надежд неяркие лучи.
Мне этот мир знакомый страшен,
Оживший вновь в холстах творца,
Как суть, ничуть не приукрашен,
А символичен до конца.
И в благовестном медном гуде
Я вижу скорбь, я вижу грусть...
На том стояла и пребудет
Во все века святая Русь.

«Свет двуединый», с. 314-315.

Юрий Колкер

* * *

Был прав поэт: не взять умом,
Не заглянуть в глаза
Стране, помеченной клеймом,
И знать ее – нельзя.
Оставь надежду, робинзон,
И отложи тетрадь:
Россию, как кошмарный сон,
Нельзя пересказать.

«Свет двуединый», с. 341.

Лев Лосев

* * *

«Понимаю – ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю»,– говорил мне поэт.
«Эти дождички, эти березы,
эти охи по части могил»,–
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И еще он сказал, распаляясь:
«Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актерскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту,
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда – страна негодяев:
и клозета приличного нет»,–
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.1

«Свет двуединый», с. 451.

Олеся Николаева

Судьба иностранца в России

Судьба иностранца в России похожа на ключ, только вот
теперь уж никто не отыщет тех славных дверей и ворот,
тех шкафчиков, тех секретеров,
тех ларчиков в чудной пыли,
которые с музыкой тайной когда-то открыться могли:
ушли гувернеры, арапы, монголы и немцы, теперь
из третьего мира арабы то в окна влезают, то в дверь.

...Он вечно – то гость, то захватчик,
то друг он, то враг, то истец,
а то и умелый строитель, а то и с товаром купец.
В нем ищут черты лжемиссии, антихриста видят, а он,
то деньги дает под проценты,
то рыщет впотьмах, как шпион.

...Четыре мучительных века с тоской мы глядим на Афон,
Максима, ученого грека, мы просим приехать, а он,
пока мы в его переводе читаем Псалтырь по нему,
все едет по русской равнине в тверские пределы,
в тюрьму.
Его уже века четыре мы как преподобного чтим –
под вьюгу, под чтенье Псалтири, и сосны бушуют над ним.

В России судьба иностранца трагична, комична, – она
роскошна, когда не трагична; комична, когда не страшна.
В ней видно Россию далёко, и стынут средь утренней мглы
ампир, рококо и барокко – ее роковые углы.
Но быть иностранцем в России почетно, когда не грешно,
надежно, когда не опасно, печально, когда не смешно.

Он принят по высшему чину, как ангел, сошедший с небес,
и он же – взашеи и в спину крестом изгоняем, как бес.
И то здесь страстями Голгофы окончат над ним самосуд,
то в лучших российских покоях присягу ему принесут.

...В России судьба баснословна, странна,
иностранна, чудна,
то праведна, то уголовна, абсурда и смысла полна.
Небесного поприща странник!
Отечество славя свое,
ты тоже – изгнанник, избранник, чернец, иностранец ее!
Всем миром встает на колени великодержавный приют,
когда «На река́х Вавилонских...»
его домочадцы поют.

1987–1989
Из сб.: Николаева О. Здесь: Стихи и поэмы. –
М.: Сов. писатель, 1990. – 128 с. – Обл. 10.000 экз. – С. 59-60.

Примечания

1 Комментарий Льва Аннинского: «и глядел словно прямо в за-речь-е, где архангел с трубой погибал». Потрясающий поворот! Всё – тошнотворно: от водочки до нужды сбегать на двор. Всё воплотившееся – невыносимо. Но огибается речью что-то, что за речью, невоплощаемое, невыразимое, неисследимое, и приковывает душу.
Заметим этот потусторонний магнит русской жизни. Заметим и силовые линии к нему: ямбы и хореи. То не важно, что строчки пустые или хромые, а важно, что они все искупают. И без них невозможно. И от их магии не оторваться.
Комментарий Вадима Кожинова: В семи строфах как бы собраны в один клубок чуть ли не все «проклятья» по адресу России, которые рассеяны во многих других стихотворениях книги.
Герой стихотворения даже присоединяется к есенинскому герою Чекистову-Лейбману:

«Вот уж правда – страна негодяев:
и клозета приличного нет
»...

Однако в заключение Лев Лосев обращается к тому чрезвычайно существенному «феномену», о котором говорилось выше: проклятья-то ведь звучат в русском стихе... И последняя строфа ставит под сомнение все предшествующее:

Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
...

Это «главное» определить трудно или даже невозможно. Сам Тютчев сказал о нем как о несказанном:

В Россию можно только верить.

(у Тютчева «верить» выделено курсивом, но цитирующие строку чаще всего не замечают этого).

«Свет двуединый». Из послесловий Л. Аннинского «Простывающий след Агасфера» и В. Кожинова «Реплика в русско-еврейском диалоге». С. 483-484, 495-496.


Россия «сквозь магический кристалл» поэзии.
оглавление    следующая страница

Обсудить

Веб-страница создана М.Н. Белгородским 21 июня 2011 г.
и последний раз обновлена 8 ноября 2011 г.
This web-page was created by M.N. Belgorodskiy on June 21, 2011
and last updated on November 8, 2011.

Рейтинг@Mail.ru Ramblers Top100







































.