| Собрание сочинений Даниила и Аллы
Андреевой в Шкатулке Розы Мира |
|
| Собрание сочинений Даниила и Аллы
Андреевой в Шкатулке Розы Мира |
На этой веб-странице представлена гипертекстовая версия глав 17-20 книги «Русские боги» Даниила Андреева. Гиперссылки даются на различные статьи
«Андреевской энциклопедии», размещенной в этой же электронной библиотке. Текст и пагинация соответствуют полиграфическому изданию: Андреев Д.Л. Собрание сочинений. Т. 1. – М.: Моск. рабочий; Фирма Алеся, 1993. – С. 379-445, 458.
Даниил Андреев
| 
|
Здесь читайте:Глава семнадцатая. Сквозь природу. Цикл стихотворений.Глава восемнадцатая. Босиком. Цикл стихотворений. Глава девятнадцатая. Плаванье к Небесному Кремлю. Глава двадцатая. Солнечная симфония. Б.Н. Романов. «Русские боги» Даниила Андреева. Примечания Б.Н. Романова. |
| Предыдущие: (1) Оглавление, вступление, главы 1-3 (2) Главы 4-6 (3) Главы 7-10 (4) Главы 11-14 (5) Главы 15-16 |
11. Птички
– Я берегу
На берегу
...и над рекой и трав.
И на суку
все стерегу
...заветный бор
потрав.
– А я – в сосну
И не засну
пока сосна –
с добром,
скрыт прок,
прыг – скок мой стук,
мой гром.
– Я в тростниках
Я в родниках
Я в лозняках мою;
сев на корчу́,
прощебечу:
Пою, свищу:
Чи-ю. |
12Сколько рек в тиши лесного краяКатится, туманами дыша, И у каждой есть и плоть живая, И неповторимая душа.
На исходе тягостного жара,
Вся листвою дружеской укрыта,
Как светло мне, как легко и щедро
Пот горячий с тела омывая,
И когда на отмель у разводин
Сколько рек в тиши лесного края 1937 13. ЛиурнаЗатон укромный Успел мелькнуть... К водице милой! Бегом по пляжику –
Шуршат ракиты прохладным голосом,
И, прикасаясь к цветку ресницами,
Сквозь пенье, шелест и благовоние,
Мгновенья новые такого счастия,
И не забуду я в иные, бурные 1950 14. ЯгодкиЧто может быть слаще? Полна земляникой Смешная чаща.
Медведи правы:
В зеленом храме,
На солнце, у пней,
И меда пеннейшего, 1950 15Всепроникающий зной, И путь, мимо круч и впадин, Слепит своей желтизной.
Но тело все еще просит
Люблю это жадное пламя,
Люблю, когда молит тело
И белая церковь глядится 1936
16. ЛопухПрутья старых оград у церквей, Если в медленных струях Нежит их полевой тиховей.
Здесь бурьян и крапива
Ноги ноют от зноя,
Вон у бедной могилы
Люди, люди! Напрасно
Убеленные пылью,
И отрадно мне знанье, 1950 17. ВатсальяАлле Александровне Андреевой
Тихо, тихо плыло солнышко.
На потоптанной траве
Он доверчиво поглядывал,
Ах, глаза! Какие яхонты
И, присев в траву на корточки,
Я не знаю: псы ли, кони ли 1955
18. ЛивеньНе облако – гора!.. И стала ниже градусом Испуганно жара. Округлым серебром Раскатываясь, гром Овеял дрожью радостной Опушку и паром.
С разъявшихся высот
Галдеж на берегу,
Поток из рвов и ям
Хлябь вязкую мешу,
А, начисто побрит,
С испугом из калиточки 1950 19. СледыПосле летних ливней косых Попадать в очертанья следов – Незнакомых, мягких, босых.
Вся дорога – строфы листа,
Вот читаю, как брел по ней
Как несли полдневный удой
Как бежали мальчишки в закут
Отпечатались на грязи
Да: земля – это ткань холста. 1936–1950
20. Во мхуОкружен соснами, Вечерами Вспоен росными, Дремлет в чаще (Где тут грань векам?) Настоящий Ковер странникам.
Чуть вздыхая,
К телу «ляг-ка!"
Тихо-тихо 1950 21Вестник мирной ночной поры, Чередуется с теплым током – Поздним вздохом дневной жары.
Щедрой ласкою день венчая,
Эхо, дремлющее в овраге,
Плеск ребят вдалеке и пенье:
Чтоб мелькала над гладью черной
И, скользя по скатам прибрежным, 1936 22. ТоварищЯ не терплю. О, нет, не оттого, Что речь свернет на трактор, вспашку, просо. Но кто поймет бесцельный путь? Кого
Мне убедить, что и в судьбе бродяжьей –
Но как-то раз мальчишка боевой,
Мы молча шли, бесшумно, друг за другом,
Июльский вечер умолкал над лугом
А он молчал, на мой мешок уставясь,
Вода реки с волос смешно и скоро
Благослови, бездомная судьба,
Когда-нибудь на золотом рассвете
...Я уходил, – и дни мои текли,
И как шмели гудят в траве погоста, 1937 23Зажглось в луче, И девять пробил дребезжащий колокол На каланче.
Уж крик над пристанью - «айда, подтаскивай» –
В село вошли рогатые, безрогие,
Круг стариков гуторит на завалинке
Несет полынью от степной околицы, 1950 24Девушки с ведрами у журавля, Рокот на гумнах и на сеновалах, А за околицей – лишь поля.
И прохожу я путем открытым
Я оттого и светлел, что волен:
И не пойду я по душным хатам 1936
25. В туманеЧья ж ласка вокруг? Чей зов? Над морями туманов тихо плывут Одни верхушки стогов.
В студеном яру родники звенят...
Ей отвечая, кипит горячей
Благоуханьем дурманят стога,
И, оберегая нас, благ и нем, 1950 26. НочлегНо ток нагретый я в поле пью: На жниве колкой – охапка сена, Ночлег беспечный в родном краю.
Вон там, за поймой, синей, чем море,
Утихла пыль над пустой дорогой
И все туманней в ночных равнинах
За путь бесцельный, за мир блаженный, 1936 27У берегов Уже стихиали простерли Белый покров.
Беседует только Неруса
И льнет к моему изголовью,
Как плоть – в ее ток несравненный
Ты сам – и прохладные реки, 1950
28. Andante1ухожу к перевозуУтренней зарослью у подошвы горы, Сквозь одурманивающие ароматами лозы, Брусникою пахнущие от вседневной жары.
Как ослепительны эти молнии зноя
Тихо оглядываешься – и понимаешь
О, я расколдованнее
Мóя подошвы мне и загорелые пальцы, 1937–1950 29Река довольна. Плыви лебедочкою Быстра, привольна! _______________ 1 Умеренно, медленно; муз. термин (ит.).
Пусть весла брошенные
Уж не завидывая
Тону блаженнейшими
А копны сложенные –
Лишь птиц аукающих 1950 30. Перед глухою деревнейСкоро церковь и мост... Вдалеке, из-за круч у реки, Как упорный призыв Человеческих гнезд, – Рам-там-там! – барабанят вальки.
И с бугров, от жилья,
Этих стуков канву
Желтый гомон ребят,
У лесничеств каких,
На меже иль в бору
Пестрый мир не кляни, 1950 31Вся луговина убелена: Инеем хрустким, Запахом вкусным Прочь из овина Манит она.
Вскочишь... Который? Ба, уже за шесть!
Пятки захлебываются от наслажденья,
И поднимается
Но не один там: множество! Стаи! 1955 32Осень... Лесов обнажившийся остов... Тешатся ветры крапивою мокрых погостов И опаздывают сроки зорь.
Мерзлой зарей из-под низкого лба деревень
Тракторы смолкли. Ни песен, ни звона косы,
Родина! Родина! Осень твоя холодна – 1933
33Блаженные духи снегов, Но именем странным – Нивенна – Их мир я означить готов.
К священной игре они склонны,
Кругом и светло, и бесшумно
Страна их прозрачна, нетленна 1955 34. ЗаключениеЗавершается в снежной мгле. Не вмещает память угодий, Мной исхоженных на земле.
Дни, когда так чутко встречала
И, привыкнув к прохладе росной,
Не жених в гостях у невесты,
Шутки прочь. Об этом твержу я,
Но сквозь них, если строй сознанья
Много призван вместить ты, много,
И не косной, глухой завесой
Этот путь незнаком со злобой,
1935–1950 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Поэма должна была начинаться реальным плаваньем по русским рекам – мимо пристаней, лугов, лесов, тихих деревень и городов с древними умолкшими церквами. Потом течение поэмы должно было неуловимо сместиться, полуразрушенные церкви оживали, начинался колокольный звон несуществующих на Земле колоколов, переходящий в благовест храмов Небесного Кремля. |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Заключительная Симфония должна была выводить за национальные пределы во Всечеловеческое Братство, Всемирную Церковь. |
|
…Даниил видел сон и пророческие видения головы своей на ложе своем. Тогда он записал этот сон, изложив сущность дела. Книга пророка Даниила |
Есть книги, которые не сочиняются, как романы, не выпеваются в легкой горячке вдохновения, как просто стихи. А может быть, и вправду записываются, как сны, и, торопясь изложить существо дела, рисуя свои видения, писатель-пророк, поэт-вестник как бы забывает о всех литературных приемах и жанрах, витает где-то над ними.
О книге, «куске дымящейся совести», мечтал, например, Пастернак.
И Даниил Андреев прямодушно говорит читателю:
|
Хочешь верь, а хочешь – навсегда Эту книгу жгучую отбрось… |
Об авторах таких жгучих книг, видимо, писал когда-то Шатобриан: «Часто от этих величайших учителей отрекаются, восстают против них; перечисляют их недостатки, обвиняют их в скучности, длиннотах, странностях, дурном вкусе… Они открывают новые горизонты, и лучи света брызжут из тьмы, из посеянных ими идей вырастают тысячи других…».
Но нет, в поэтическом слове и есть содержание, и самые тёмные пророчества, полные непонятной духовной силы, потрясают умы и сердца глаголом, иногда чуть ли не наперекор неким, чаще всего условным литературным законам.
Именно в снах, на узком арестантском ложе, в тишине Владимирской тюрьмы, поэт уходил в свои «метаисторические» и «трансфизические» видения. Он писал о них: «Длинные ряды ночей превратились в сплошное созерцание и осмысление. Глубинная память стала посылать в сознание всё более и более отчетливые образы, озарявшие новым смыслом и события моей личной жизни, и события истории и современности».
Эти сны-озарения (по словам Юнга, «Бог говорит, в основном, посредством снов и видений») открыли поэту многое, открыли и то, что «в бездне есть двойник России, // Ее праобраз – в небе есть». А мистическое откровение, претворяясь в литературные формы, требовало особого мифологического языка. И такое именно мифопоэтическое постижение исторических путей России (да и собственной жизни, пришедшейся на самое трагическое полустолетие нашего века), проходящих и на земле, и в сияющем небе, и в мрачной многослойной бездне, – и есть содержание небывалой в русской литературе книги «Русские боги».
Мессианский пафос русской литературы XIX века, иссякавший к концу его, вырождавшийся в народнический позитивизм, поначалу сменился
всё более усиливавшимся индивидуализмом. Но явная и заведомая ущербность индивидуализма настоятельно толкала к самым разнообразным и напряженным религиозным исканиям, мистическим устремлениям. Отсюда порывы Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус к обновленному христианству, увлеченность антропософией А. Белого и М. Волошина, уход в апокрифы Святой Руси Н. Клюева, путь от дионисийства и поисков соборности к католицизму В. Иванова и т.д. Вся духовная атмосфера, литературная в особенности, начала века определялась мифотворчеством. И чем более интенсивными были духовные и художественные искания, тем более они оказывались мифологизированными. Характерны замечания В. Ходасевича о символизме: «События жизненные… никогда не переживались как только и просто жизненные, они тотчас становились частью внутреннего мира и частью творчества. Обратно: написанное кем бы то ни было становилось реальным, жизненным событием для всех». (Как тут не вспомнить слова А. Лосева о мифе, что это «не выдумка, но – наиболее яркая и самая подлинная действительность».)
Стремление совместить жизнестроительство с поиском духовных путей к Богу, к высшей реальности приводило к созданию самых разных мифологем, в том числе и богоборческих, которые участвовали в создании многомерного, но противоречивого культурного поля «серебряного века». И преодолеть его голым отрицанием было бы невозможно.
Но аномальность послереволюционного существования литературы и всей русской духовности привела не только к прерванности традиций. Не сразу, но так или иначе, как это ни печально, большинство активно работающих литераторов включились в созидание уже единого, постоянно редактируемого, идеологизированного мифа, обслуживающего тоталитаризм. В этом усиленном мифологизировании действительности (миф требовал включения в него и переосмысленного мрачного прошлого и постулируемого светлого коммунистического будущего) вырабатывалась и своеобразная (писаная и неписаная) нормативная поэтика соцреализма.
Существование в этой общественной и литературной ситуации такого страстного духовидца-мифотворца, как Даниил Андреев, полемически религиозного, жившего в мифе и мифом, в обстановке государственного атеизма было как бы невозможно. Да он и не существовал в рамках той печатно бытовавшей литературы, которая неизбежно отторгала всё чужеродное, ведя непрекращающуюся, всё более ожесточенную и самоуничтожительную борьбу за чистоту собственного мифа.
И дело тут не в непечатании. Так, многие из неувидевших свет в те годы произведений, опубликованные сегодня, лишь нарушают рамки «советского» мифа, не противостоя ему по существу, как «Русские боги» Даниила Андреева.
Даниил Андреев только и мог существовать, как «потаённая» литература. И его эпический пафос был, конечно, рассчитан не на читателя-современника, пусть и читателя сокровенного, а на читателя будущего. Вспомним слова Я.Э. Голосовкера (кстати, преподававшего на Высших литературных курсах, где учился Д.Л. Андреев) в «Мифе моей жизни»: «Я скрывал то, что создавал: не предавал свои сочинения гласности…» Эти
произведения, скрываемые до поры до времени, как становится теперь ясно, создавали мощный подпочвенный поток нашей отечественной духовности, который, конечно, предполагал стремительный выход на поверхность, к свету.
Но поэзию Даниила Андреева совершенно нельзя свести просто к поэзии «сопротивления», гражданского протеста. Она не просто противостояла «режиму», она выводила поэзию из одномерного пространства не только «соцреалистического» мифа, но и вообще отражающей литературы, в духовную многомерность будущего.
Русская литература и шире – культура – сформировалась в христианской традиции, и насильственная секуляризация привела к падению духовности, упрощению проблематики. И Даниил Андреев всей своей творческой мощью возвращал в литературу, поэзию, глубину религиозного сознания. Хотя сознание это было уже трагически надломленным, болезненным, пусть и совсем по-иному, чем в предреволюционной литературе.
Даниил Андреев, глубоко воспринявший многие искания начала века, нашел своеобразные пути собственного преодоления индивидуалистического произвола, с одной стороны, и позитивистской ущербности, с другой, преодоления мифотворчества, которое было мифотворчеством разорванного сознания.
В своем, если так можно выразиться, метамифе Андреев сумел обобщить многие религиозные искания русской интеллигенции, открывая и намечая новые духовные пути религиозно-художественного творчества. И эти пути продолжали поиски многих русских мыслителей, из которых прежде всего нужно назвать А.С. Хомякова, Ф.М. Достоевского, Н.Ф. Федорова, С.Н. Булгакова и, в чем-то наиболее близкого ему, В.С. Соловьева.
Серьезное чтение поэтического ансамбля «Русские боги» требует внимательного знакомства с другой поразительной книгой Даниила Андреева – философско-поэтическим трактатом «Роза Мира».
«Роза Мира» – не вступление, не предварение к «Русским богам», не часть триптиха, в который можно было бы включить и драматическую поэму «Железная мистерия», хотя в них часто описываются одни и те же или связанные между собой события. Но лишь в «Розе Мира» мы находим четкий атлас описываемого поэтом космоса, внятную классификацию его движущих сил, подробный очерк пантеона русских – и не только русских – богов, к ак и изложение всей его концепции мироустройства.
Описав это мироустройство, Даниил Андреев сосредоточивается на судьбе России, и чем теснее связаны иноматериальные слои вселенной с русскими событиями, тем обстоятельнее они описываются, тем предстают более живыми и яркими. Уже сама по себе, без преувеличения, грандиозная попытка создать цельную поэтическую модель мира Даниилу Андрееву вполне удалась. Модель эта необычна (хотя здесь и уместно вспомнить о космологической мифологии древности, о «Божественной комедии» Данте и т.п.), необычен
и творческий метод поэта. Не одно, а непрерывная цепь видений «непостижных уму», духовидение (как и сам он признавал, развитое тюремной обстановкой1, особым образом наэлектризованного, день и ночь теснящего человека пространства ее) питали творческие силы Андреева, высочайшее напряжение которых так ощущается и в энергии стиха, и в масштабе возведенного им мироздания.
И «Роза Мира» в своем роде поэтическое создание. В нем кажущиеся фантастическими видения и живописные каталоги явленных нам миров, ряды экзотических, удивляющих и тревожащих имен соседствуют с философскими раздумьями о земном нашем времени, о прошлом, настоящем и будущем. Эти же размышления многообразно перекликаются со стихотворениями и поэмами «Русских богов». А некоторые из их циклов можно воспринять, как стихотворное переложение, иллюстрирование мотивов «Розы Мира». Но можно и посчитать, что «Роза Мира» (в особенности книги VII-XI) – своеобразный прозаический автокомментарий к «Русским богам».
По концепции «Розы Мира» во вселенной множество миров, и каждый из них многослоен. Наш мир – Энроф – существует в трех измерениях и во времени, в переживаемой нами исторической действительности. Но рядом с нами есть «смежные» слои, где и пространство, и время имеют самое разное количество измерений.
Вокруг каждой планеты – своя система «разноматериальных» слоев, брамфатура. Брамфатура Земли называется Шаданакар.
Структура мироздания Даниила Андреева обусловлена прежде всего борьбой сил добра и зла, и над его Энрофом встают слои Просветления, «вниз» уходят демонические слои Тьмы, а вся человеческая история связана с их всепроникающей борьбой.
Картины этой борьбы, определившей историю России, приобретают в произведениях поэта вселенский масштаб и составляют содержание почти всего им написанного, в первую очередь поэтического ансамбля «Русские боги».
Во всем творчестве поэта громко звучит пафос переустройства нашего несовершенного мира, который, правда, противополагается рационалистическим теориям прогресса. Он прежде всего не может смириться с греховностью человеческой природы и видит смысл истории в гармонизации человечества через Розу Мира, в «воспитании человека облагороженного образа».
Здесь очевидна перекличка с Достоевским, с его темой «о положительно прекрасном человеке»,
воспитанию которого предшествует, по слову великого писателя, «восстановление погибшего человека,
задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков».
____________________
1 Известно, что сокамерник Д.Л. Андреева В.В. Шульгин тогда же записывал свои сны (которые считал вещими) и пояснения к ним (тетради с этими записями сохранились), что, видимо, говорит о неком «благоприятствовании» Владимирской тюрьмы для раскрытия духовидческих способностей.
Но Андреев устремлен в неблизкое будущее, где должна осуществиться Роза Мира как высшее выражение соборного духовного, религиозного творчества человека.
Поэт-мыслитель ставит перед Розой Мира и тем самым – перед человечеством перспективу духовно исторических задач, как он неколебимо считает, «вполне конкретных и принципиально осуществимых»: «…объединение земного шара в Федерацию государств с этической контролирующей инстанцией над нею, распространение материального достатка и высокого культурного уровня на население всех стран, воспитание поколений облагороженного образа, воссоединение христианских церквей и свободная уния со всеми религиями светлой направленности, превращение планеты – в сад, а государств – в братство. Но это – задачи лишь первой очереди. Их осуществление откроет путь к разрешению задач еще более высоких: к одухотворению природы».
Высокий «проективный» порыв мыслителя, преломляясь в живые поэтические картины, перекликается не только с социологизированными утопиями, но и с антиутопиями, предупреждающими человечество.
Так, в «Друккарге», изображенном в поэме «Изнанка мира», мы узнаем структуру и прихотливую логику тоталитаризма, похоже изображенного, к примеру, в известных антиутопиях Е. Замятина или О. Хаксли. И читая о том, что «если бы игвы узрели свободу существ в каком-либо высшем слое, они не поверили бы ей», о гордыне рабов, «не подозревающих о своем рабстве», и – далее – «приличия идейные – вот здесь закон…» – мы видим, и не в таком уж гротескном отражении, состояние, столь недавнее, собственного общества.
Даниил Андреев не только взволнованно говорит, об опасностях, обступивших людей в нашем столетии, но и намечает возможные пути их преодоления. Одной из самых страшных он считает угрозу «всечеловеческой тирании».
Читая в «Розе Мира» о, подробностях устройства вселенной и нашей брамфатуры, восхищаясь то ли размахом ухищренной фантазии поэта, то ли мощью духовидения, мы можем быть и далеки от мысли, что это вполне реальная картина мироздания. Конечно, его мифология часто поражает своей удивительной сопряженностью с действительностью. Но ведь и это в большей или меньшей степени может оказаться сопряженностью не с самой действительностью, а с нашими представлениями о ней, тоже достаточно мифологизированными.
Так уж устроено человеческое сознание, что мифы, как особый способ осмысления мира, сопровождают человека с незапамятных времен и помогают и сегодня осознать и себя в мире, и мир, воспринимая его в целостности, научным познанием не охватываемой и не представимой.
Свой путь постижения жизни, основанный на духовидении, озарении, религиозном откровении, Даниил Андреев определял тремя методами: метаисторическим, трансфизическим и вселенским.
Метаистория, говорит поэт, «всегда мифологична», «термин же «трансфизический» применяется ко всему, что обладает материальностью, но иной, чем наша, ко всем мирам, существующим в пространстве с другим числом координат и в других потоках времени», а «познание
метаэволюции», то есть процессов, связанных со становлением Вселенной, «есть познание вселенское».
Удивительно, что сегодня мы в наблюдениях и предположениях серьезных ученых, далеких от какой-либо метаистории, находим прямые переклички с самыми, казалось бы, сказочными утверждениями «Розы Мира».
Вот что, например, говорил в своей «Лионской лекции» о физической картине мира такой ученый, как А.Д. Сахаров: «Теперь мы считаем очень правдоподобным, что наше пространство имеет не три измерения, как учили нас в учебниках геометрии, а значительно больше. Эти дополнительные измерения замкнуты друг на друга в очень маленьком масштабе, но они существуют, и именно они определяют основные законы природы… Мы считаем возможным, что в нашем мире наряду с теми телами, которые взаимодействуют с нами электромагнитными и ядерными силами, есть и другая материя, которая взаимодействует с нами только гравитационно. Это так называемый «зеркальный мир». Кроме этого, мы считаем почти несомненным, что большая часть обычного мира тоже сосредоточена в невидимой для нас форме скрытой массы. Мы сейчас рассматриваем такую фантастическую возможность, что области, разделенные друг от друга миллиардами световых лет, имеют одновременно связь между собою при помощи дополнительных параллельных ходов, называемых часто «кротовыми норами», то есть мы не исключаем, что возможно чудо – мгновенный переход из одной области пространства в другую, почти мгновенный, за короткое время, причем в этом новом месте мы появимся совершенно неожиданно или, наоборот, кто-то появится рядом с нами неожиданно».
Даниил Андреев считал задачей своей жизни «поделиться своим (духовидческим – Б.Р.) опытом с другими, приоткрыть картину исторических и метаисторических перспектив, ветвящуюся цепь дилемм, встающих перед нами или долженствующих возникнуть, панораму разноматериальных миров, тесно взаимосвязанных с нами в добре и зле…».
Выполняя эту задачу, пишет он далее, «я стремился и стремлюсь ее выполнять в формах словесного искусства, в художественной прозе и поэзии, но особенности этого искусства не позволяли мне раскрыть всю концепцию с надлежащей полнотой, изложить ее исчерпывающе, четко и общедоступно. Развернуть эту концепцию именно так, дать понять, каким образом в ней, трактующей о иноприродном, в то же время таится ключ и от текущих процессов истории, и от судьбы каждого из нас». Вот цель «Розы Мира», говорит поэт. В ней он указывает на «ключи», открывающие тот многозначительный смысл стихотворений и поэм, который в них вкладывал автор.
Говоря о своем духовидческом пути «метаисторических озарений, созерцаний и осмыслений», дополненных «трансфизическими странствиями, встречами и беседами», Даниил Андреев замечает: «Дух нашего века не замедлит с вопросами: «Пусть то, что автор называет опытом, достоверно для пережившего субъекта. Но может ли оно иметь большую объективную значимость, чем «опыт» обитателя лечебницы для душевнобольных?».
Думается, у читателей поэтического ансамбля «Русские боги» такого вопроса не возникнет, во-первых, потому, что художественная достоверность – достоверность, как известно, другого рода, а во-вторых, на его страницах прежде всего встает выстраданная правда недавнего трагического времени и неуклонно связанных с ним далеких событий русской истории.
И читатели согласятся, что небывалость пережитого Россией и не может быть выражена по-иному. Поэтому в стихотворениях и поэмах Андреева всё, от вполне конкретных подробностей собственной жизни до панорамы военной Ладоги или сцен Смутного времени, приобретает воистину космический размах, включается в систему развернутого в иные измерения мира. Этот мир поэтически осязаем, а потому и действительно существует.
В композиции «Русских богов» есть своя хронологическая система, соотносящая жизнь поэта с потрясениями родной истории, разворачивающимися в необъятности и множественности «слоев инобытия», других потоков времени.
Главы поэтического ансамбля – это и лирические циклы («Сквозь природу» или «Босиком»), и эпические поэмы, и стихотворные описания таинственных слоев Шаданакара.
Вдохновенная логика поэтической мысли у Даниила Андреева очень редко уступает место лирической непосредственности. И дело тут не только в складе дарования. Жизнь поэта-вестника – естественное составляющее его произведений. Сама необычность ее необходимое здесь условие поэтической правды, протекает она словно бы сразу в нескольких измерениях, и он смотрит и на себя, на свою, скажем, земную ипостась как бы одновременно с нескольких сторон.
В другой книге Андреева, в «Железной мистерии», возникает явно автобиографический, несмотря
на обобщенность до символа, образ «неизвестного», который – «дар тройной через жизнь нес, // Тая
в волшебных ларцах слова//Итог всемирных грез». И даймон, как некий вожатый Данте, говорит
неизвестному:
|
Я по уступам тебя сведу До кладбищ духа на дне, в аду, Тропой, колеблющейся, как шнур, Я приоткрою твоим очам Свет, неподвластный земным ночам; Я укреплю твою речь и стать, Чтобы глашатаем мог ты стать… |
Ответственный дар глашатая неведомой людям истины Даниил Андреев ощущал как свой непреложный долг, долг «вестника грядущего дня», для которого слова Баратынского – «дарование – это поручение» – были буквальным выражением жизненного предназначения.
Строки одного из стихотворений поэта: «Всё швырну и отброшу, // Только веру и труд не предам!» – подтверждены всей его жизнью и самой смертью. Но он возвращается, и не раз, в стихах к осмыслению своей судьбы поэта не только потому, что для него творчество – единственный
путь самоосуществления. Он далеко не каждого, пусть подлинного, поэта считал вестником, который «вдохновляем даймоном, дает людям почувствовать сквозь образы искусства в широком смысле этого слова высшую правду и свет, льющиеся из миров иных». И его, несомненно, двигал этот долг перед «высшей правдой». Но читатель как бы должен видеть, что перед ним поэт-вестник, чтобы верить его слову.
Даниил Андреев ставит перед всем своим творчеством осознанные и продуманные мессианские и сакральные задачи – донести до людей весть о нависших над ними опасностях и дать каждому понимание его места во вселенской борьбе сил тьмы и света. Современная поэту литература подобных задач, подобного отношения к поэзии, впрочем, как и пушкинского: «Цель поэзии – поэзия», ни понять, ни принять не могла. Но для Даниила Андреева ощущение высшего смысла и цели творчества были необходимы; и потому их осмысление, как и предназначение поэта-вестника, так много места занимает в его поэзии.
В 1937 году поэт готов был «ждать бесцельной гибели своей», храня «медный крест молчанья», но
открывавшееся ему во Владимирской тюрьме вызывало взыскующие вопросы:
|
Если назначено встретить конец Скоро, – теперь, – здесь – Ради чего же этот прибой Всё возрастающих сил? И почему – в своевольных снах Золото дум кипит… |
В заключительном стихотворении цикла «Из маленькой комнаты» он писал, как бы продолжая эту
тему:
|
Гнетет невысказанный опыт, В ушах гудит нездешний топот, Не наш буран, не наша тишь. Пусть не вмещают ритмы дольные Тех сфер блистанье и величье: Прости мое косноязычье И отзвук правды в нем услышь. |
Даниил Андреев чувствовал в себе переполненность духовидческим знанием. Являвшееся к нему в трудных раздумьях, в тюремных снах и видениях требовало выражения в слове.
Мощь духовного напряженья в нечеловеческих острожных условиях и укорачивала его жизнь, но в то же время помогла после перенесенного в заключении тяжелого инфаркта успеть завершить главную жизненную задачу – дописать «Розу Мира», полностью не закончить, но возвести в главном поэтический ансамбль «Русские боги». (А его незавершенность, – остались недописанные три главы: «Александр», «Плавание к Небесному Кремлю» и «Солнечная симфония» – словно бы следование некой мистической традиции русской литературы, в которой немало выдающихся произведений как бы недописаны.)
Даниил Андреев не только редкостный, особенно в отечественной поэзии, поэт-визионер, духовидец, прежде всего лихорадочно ищущий слова, краски, чтобы нарисовать «непостижное видение» (потому он не раз упоминает о мешающем косноязычии), но и поэт-мыслитель, смело вводящий в стихи описания и рассуждения, ораторскую риторику.
Боги и демонические существа «невероятного» эпоса – это отнюдь не боги гомеровских поэм, что покровительствуют одним героям и противодействуют другим, олицетворяя роковые силы, вмешивающиеся в человеческие судьбы. Нет, воспринимая иные образы как создания поэтической фантазии, читатель не может не признать их глубины, жизненной укорененности и многозначности, заставляющей вспомнить слова Рембо о метафоре, способной «изменить мир».
Рассказывая в «Розе Мира» о своем видении в осажденном Ленинграде, описанном в поэме «Ленинградский апокалипсис», поэт замечает, что «закономерности искусства потребовали как бы рассучить на отдельные нити ткань этого переживания». Изображая свои мистические прозрения в «Русских богах», следуя «закономерностям искусства», он старается и преодолеть их.
И это так характерно для русской литературы, часто решавшейся быть больше, чем литература!
Даниила Андреева не назовешь поэтом, чью биографию легко можно прочесть в стихах «Русских богов». Более «биографичны» его стихотворения, в них не вошедшие. А здесь он говорит о себе чаще всего лишь в связи с предназначением поэта-вестника.
Но в стихотворениях главы «Из маленькой комнаты», таких, как «В ночных переулках», «Дома»,
«Сочельник», «Ты еще драгоценней…», «А сердце еще не сгорело в страданье…», «И вот закрывается теплый
дом…», звучат прямые лирические признания, приоткрывается дверь в человеческую душевную жизнь поэта. Хотя
над ней:
|
Проплывает, как демон, наш век, Буйный, вязкий и рыжий, Будто ил взбаламученных рек. |
Москва, которую с особенной страстью любил поэт, разноречивая, выписанная во многих подробностях, главенствует в «Русских богах», ее образ становится образом мистического города, через который проходят токи важнейших событий в борьбе Тьмы и Света. И этот образ приобретает столь выразительный и многозначный характер не только потому, что он развернут в небо и в бездну, но и потому, что олицетворяет всю Россию. В одном из стихотворений он называет Москву «каменной матерью нашей, // Водоемом мрака и света», в другом мечтает, как «Незнакомая встретит заря // Над восставшей из пепла Москвой…».
Ненаписанная поэма «Плаванье к Небесному Кремлю» должна была стать предпоследней главой книги. Говоря о нем, Даниил Андреев определяет Небесный Кремль как мечту народа, прикасающуюся «Ко всем, искавшим Правды Отчей // И мудрости земли родной».
В духовном облике, в прошлом и будущем России для поэта многое символизирует Кремль, увиденный и пережитый восторженным сознанием
мальчика и юноши, выросшего в Малом Левшинском переулке Москвы, и уже
на первых страницах книги соединяется с открывшимся духовидческому взору Небесным Кремлем. К этому
переживанию Даниил Андреев возвращается не раз, например, в главе «Предварения»:
|
И дрогнул пред гонцом небесным Состав мой детский в давний миг, Когда, взглянув сквозь Кремль телесный, Я Кремль заоблачный постиг. |
Поэт вообще придает громадное значение общенациональным святыням и памятникам, которые в его «метаисторическом» пространстве представляют собой живые, участвующие в исторических процессах реальности.
А Кремль, изображенный с разных сторон в первой главе «Святые камни», возникает и в других главах
в связи с высшим его значением, поскольку Небесный Кремль по Андрееву – столица Святой России и место
обитания его синклита. В главе «Святорусские боги» он восклицает:
|
Всё упованье, всё утешенье В русских пожарах, распрях, хуле – Знать, что над ними творят поколенья Храм Солнца Мира В Вышнем Кремле. |
Предвоенная Москва с ее трагическим воздухом была изображена и в погибшем романе «Странники ночи», и в ранних стихах.
Видимо, никто в русской поэзии не нарисовал такого выразительного облика столицы тридцатых-пятидесятых годов, когда рушилась Москва «сорока сороков» и лихорадочно возводилась фасадная «сталинская» столица, становившаяся «тюрьмой человека – творца и раба», какой она вырастает на страницах поэтического ансамбля.
Андреев придавал огромное значение всем проявлениям творческой мысли, созидательной деятельности,
для него во всех формах искусства и даже технических сооружениях был глубокий метаисторический смысл.
Поэтому так проницательны в «Симфонии городского дня» его определения архитектуры «сталинской»
эпохи:
|
Не влить нам в сосуд гигантизма Утраченную красоту. …Эклектика арок и лоджий, Снижающийся габарит О скрытом, подспудном бесплодьи Намеками форм говорит. |
Но в поэме эта гротескно урбанистическая Москва не столько любимый, родной город, сколько «столица земного шара,//в металл облекшийся человекобог».
Поэтика Даниила Андреева, в особенности в пятидесятые годы, как ни парадоксально, во многом вбирает в себя и учитывает опыт советской поэзии двадцатых и тридцатых годов.
Если, к примеру, «обериуты» выворачивали наизнанку так называемый «галантерейный» язык в пародийно заостренной форме, то Андреев выразительно использует «советский пафос», описывая «советский карнавал» и «красные от лозунгомании стены». Противостояние искусственно возбуждаемому пафосу разрушения старого и строительства нового мира на разрытых пустырях, в котором поэт видел осуществление замыслов демонов тоталитаризма, и выражалось в его неприятии «ометалличивающейся» Москвы. А именно такой город, увлекавшийся лихорадкой индустриализации, воспевали советские поэты тех лет.
Любопытно здесь сравнение хотя бы со стихами Николая Асеева, который, в отличие от Андреева, говорил о «лице омолаживающейся Москвы», и это лишь один из многих возможных примеров.
В поэме «Автобиография Москвы», написанной еще в начале двадцатых годов, Асеев как бы призывает
к разрушению того, что было для автора «Русских богов» не только «святыми камнями».
|
Если жизни стоячей Не подрежет пила, Сколько ж будут маячить И пылать купола? – |
|
…от заводской дымящейся трубы не повернусь к кресту под облаками, – |
|
…ты станешь нашей, красною, железною Москвою! |
Не минул Даниила Андреева и поэтический опыт Маяковского. Это сказалось не только в ораторском строе иных стихов или в своеобразном использовании «лесенки», выделяющей интонационную поступь стихотворной речи, ее оттенки. Отношения с творчеством Маяковского, при очевидной противоположности мировоззрений, существенны в другом. Так, очень характерно сходство Андреева и Маяковского в определении поэзии не как самоценного, самодостаточного явления культуры, а как средства, пусть и специфического.
В стихотворении Даниила Андреева «Гипер-пэон», например, прочитываются прямые, и не только полемические, переклички со вступлением к поэме «Во весь голос» Маяковского.
В «Гипер-пэоне» мы читаем – «нержавеющий и незыблемый стих ищу», а Маяковский называет свои
стихи – «железки строк». Андреев декларирует:
|
…что мне томный Тенор ямба с его усадебною тоской? Я работаю, чтоб улавливали потомки Шаг огромнее и могущественнее, чем людской. |
И «талантливейший поэт» заявляет, что он «ушел из барских садоводств поэзии», от романсов, и тоже
обращается к потомкам, утверждая, что его стих –
|
…трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо… |
Но если Маяковский в итоге предъявляет потомкам лишь «сто томов… партийных книжек», то автор
«Русских богов» – свидетельство, в котором
|
Наши судороги под расплющивающей пятою, Наши пытки и наши казни… |
Собственно, и «Во весь голос», и «Гипер-пэон» так или иначе восходят к традиции, идущей от горациевского «Памятника». И Маяковский, определивший свою позицию служения «планеты пролетарию» как заведомо неискреннюю, а требующую наступания «на горло собственной песне», предъявляет свое творчество не читателю, не человечеству, а «Це Ка Ка идущих светлых лет», сравнивает свое творчество с партбилетом…
Но и Даниил Андреев далек от того, чтобы считать свою поэзию памятником с «главою непокорной», называя ее «свидетельством», «чугунной усыпальницей».
Творчество поэта-духовидца вобрало в себя и многообразный опыт русской классики, и, в первую очередь, поэзии «серебряного века», Блока и Белого, Брюсова и Волошина. Но, живя жгучей современностью, поэт не мог пройти мимо того стихотворческого «новояза» и поэтики «подспудного бесплодья», противостояние которым потребовало и усвоения их системы образных оппозиций, их тяжелостопной метрики.
Особенность поэтического мира Даниила Андреева связана не только с размахом мифотворчества. Тем
более что для него миф не просто способ художественного мышления. Явившаяся ему в духовидческих озарениях
реальность требовала особого языка. Говоря об этом языке, он сам очень часто использует слово «миф» и всё
время подчеркивает, что его терминология, употребляемые им имена это – знаки, шифры… Поэт признаётся
в сложности описания открывшегося ему:
|
Только радость предчувствия Отражаю в искусстве я, Хрупким шелком словесным шурша… |
В духовидческом порыве Даниил Андреев устремляется в такие высоты, где поэзии дышать трудно, где воздух для нее слишком разрежен. Да и, видимо, человеку понятнее и ближе поэзия, лишь стремящаяся от земли в небо, ну а в самом небе поэзия уже излишня. Потому поэт считал наш язык не приспособленным ни к чему трансреальному.
В иных главах «Русских богов» автор оказывается перед мирами своих видений, как Гомер перед необходимостью перечислить корабельных вождей и корабли ахеян, пришедших под Трою. Так он перечисляет, к примеру, «Миры просветления».
Сама композиция поэтического ансамбля неукоснительно выстраивается по законам мифопоэтического эпоса, в котором миф не столько сознательный литературный прием, как во многих произведениях нашего в особенности века, сколько своеобычный метод познания.
Творческий мир Андреева со всем его пафосом в сильной степени идеологизирован. И чем более обстоятельно в «Русских богах» ставится проблема человека в истории, тем более объемней и значительней эта тема разворачивается, тем смелее поэт выходит за пределы собственно искусства. И часто ставит себе вроде бы не совсем художественные задачи, а использует литературные средства для передачи людям своего особенного знания. Это, может быть, и делает иные его страницы излишне описательными или дидактичными. А некоторые его стихи, такие, как в цикле «Голубая свеча», напоминают религиозные гимны.
Но как раз подобные прорывы за кажущиеся пределы «искусства», поставленные перед поэзией непосильные зачастую задачи и помогают ей обрести новый язык, найти невиданные краски.
И нет ли в опыте Даниила Андреева некоего возвращения к тем синкретическим литературным формам, которые существовали в древности и были одновременно произведениями и поэзии, и философии, и религиозного творчества?
Описывая мир, противоположный «Святой России» – Друккарг, антикосмос и обитающих его игв и раруггов, Даниил Андреев как бы отказывается от привычных поэтических средств. «Изнанку мира» даже трудно назвать поэмой, так она далека от привычных представлений об этой форме.
Напряженность и одухотворенность текста в «Изнанке мира» нарастает не сразу. Выразительность поэмы, построенной из прозаических фрагментов-периодов, выявляется в особенности тогда, когда поэт описывает, как рождается Жругр – III уицраор, новый демон великодержавной государственности, определивший характер нашей истории после семнадцатого года. Здесь одни страницы напоминают поэтическое либретто, другие фрагменты звучат как ремарки к разворачивающемуся где-то за пределами самой поэмы действию. Но и они так убедительны и проникновенны, что трудно представить видения Андреева рассказанными как-то иначе.
«Русские боги» – книга мучительных размышлений над судьбой России, судьбой трагической и страшной, но устремленной в просветленное, прежде всего верой самого поэта, будущее. Эта вера пронизывает и его возвышенную жажду переустройства мира, всю его историософию.
А его надежды на человека связаны с высоким идеализмом, с непоколебимым убеждением в том, что «очертания интеллигенции совпадут с очертаниями человечества».
В то же время не скажешь, что в своей вере в будущее и в человека Даниил Андреев предается прекраснодушию. Нет, он отчетливо видит все опасности, подстерегающие людей, участвующих в вековечном противоборстве
Добра и Зла, и не устает говорить о них. О многих из этих опасностей он предупреждает нас.
Например, о вполне реальных ядерных катастрофах. В стихах он предчувствует, что:
|
Ветры, убийственные, как цикута, Веют из радиоактивных пустынь. |
С пророческой зоркостью истинного поэта вглядывается он в наши времена:
|
Мы на завтрашний день негодуем, и плачем, и ропщем. Да, он крут, он кровав – день побоищ, день бурь и суда. Но он дверь, он ступень между будущим братством всеобщим И гордыней держав, разрушающихся навсегда. |
Всем своим творчеством Даниил Андреев, вслед за многими нашими мыслителями, еще раз утверждает, что русский путь – путь всечеловеческого братства и «всемирной отзывчивости». Стремящиеся ко всеохватности раздумья и прозрения поэта-духовидца, одного из немногих, религиозных по самой своей сути русских поэтов нашего века, быть может, помогут нам сегодня идти поистине праведным путем ко всеобщему братству.
Даниил Андреев, как поэт и мыслитель, жил и осознавал себя в мифе, в том одухотворенном пространстве мира, которое было для него высшей реальностью. Его поэтическое слово стремится быть словом творящим, Словом, которое, как замысел, было вначале, было словом-мифом. И в то же время оно готово остаться лишь знаком, символом иной действительности.
Даниил Андреев называл свой метод метаисторическим, но с нашей, с читательской точки зрения – это метод мифопоэтический.
Воссозданная поэтом одухотворенная модель мироздания позволяет увидеть мир в его еще малопознанной глубине и целостности исторического развития, и прежде всего с точки зрения этической, религиозно-нравственной.
Можно с пылкостью уверовать в буквальное существование мироздания по Даниилу Андрееву, а можно
отнестись к его творениям лишь как к поэтической эпопее, созданной фантазией и талантом мифотворца
и мыслителя. Но как бы то ни было, мы, читатели, не будучи содуховидцами и спутниками поэта в его
странствиях по разноматериальным слоям вселенной, способны увидеть в открывшейся нам космической панораме
стройную одухотворенную творческой мощью его дара картину родной истории. Эта история развертывается и
на земле, и в вечности, и в душе поэта, вместившей трагедию своего времени и вселенскую трагедийность
борьбы Света и Тьмы, Добра и Зла. И конечно, эта удивительная книга с высшей поэтической убедительностью
говорит нам некую глубинную правду о той борьбе, в которой участвуем и мы с вами.
1991
Зеленым цветом выделен текст, добавленный М.Н. Белгородским.
4. «Вы, реки сонные...»
Игорь – здесь: герой «Слова о полку Игореве» князь Игорь Святославич.
9. «Когда несносен станет гам...» Посвящается семье П.П. Левенка, учителя рисования в г. Трубчевске, которую очень любил Д. Андреев.
10. Манику. Манику – в РМ область мелких стихиалей: домовых, хранителей очага.
16. Заходящему солнцу.
Атон – в египетской мифологии олицетворение солнечного диска.
19. Ирудрана. Ирудрана – в РМ область стихиалей, чья деятельность в Энрофе проявляется грозами и ураганами.
22. Орлионтана. Орлионтана – в РМ область стихиалей горных вершин.
3. «Левушка! Спрячь боевые медали...» Левушка – Лев Львович Раков (1908–1970) – историк и искусствовед, друг и сокамерник Д.Л. Андреева.
4. Арашамф. Арашамф – в РМ область стихиалей деревьев.
Дриады – в греческой мифологии нимфы деревьев, обитательницы лесов и рощ.
Мирт – род вечнозеленых кустарников и деревьев семейства миртовых.
Лавр – род вечнозеленых деревьев и кустарников семейства лавровых.>
8. Вариант 16 строки: Туман в полевом ночлеге?..
17. Ватсалья. Приводим примечание Д. Андреева к этому стихотворению: «Насколько глубоко не только в поэзии, но и в сознании индийцев жива идея о нежности и чистой любви коровы к теленку, свидетельствует тот факт, что для обозначения наиболее совершенной любви употребляется термин “ватсалья”, производный от слова “ватса” (теленок). Буквальное значение слова “ватсалья” – телячество (Академик Баранников. «Изобразительные средства индийской поэзии»). А у нас только с грубой насмешкой: “телячьи нежности”. Печально». Баранников Алексей Петрович (1890–1952) – академик, филолог.
22. Товарищ.
Смилиж – местечко в Брянской области.
27. «Звезда ли вдали? Костер ли?..»
Неруса – речка в Брянской области.
32. «Осень! Свобода!.. – Сухого жнивья кругозор...»
«Антар – звезда Антарес в созвездии Скорпиона, через знак которого солнце проходит в октябре» (примеч. Д. Андреева).
| Предыдущие: (1) Оглавление, вступление, главы 1-3 (2) Главы 4-6 (3) Главы 7-10 (4) Главы 11-14 (5) Главы 15-16 |