Гипертекстовое собрание сочинений Даниила и Аллы Андреевой   в Шкатулке Розы Мира

---

На этой веб-странице воспроизводится начало переписки Д.Л. и А.А. Андреевых и примечаний Б. Романова к ней. Текст и пагинация соответствуют полиграфическому изданию: Андреев Д.Л. Собрание сочинений. Т. 3, кн. 2. – М.: Редакция журн. «Урания», 1997. – С. 76-169, 499-512.

Гипертекст организован как гиперссылки на различные статьи «Андреевской энциклопедии», размещенной в этой же электронной библиотке.

Создание данной страницы еще не завершено. Продолжается работа над расстановкой гиперссылок на примечания и на статьи «Андреевской энциклопедии».

Даниил Андреев, Алла Андреева
Письма
(2) Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. Письма 1-51

(1) Письма Д.Л. и А.А. Андреевых разным лицам | (2) Данная страница | (3) Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. Письма 52-114

-76-

Переписка Д.Л. и А.А. Андреевых. 1953–1959

1953

1. А.А. Андреевой

21 июня 1953

С трудом могу представить, что в ответ на это письмо придут строки, написанные твоей рукой и я буду читать их наяву, а не в бесконечных, бесчисленных снах о тебе. Боль за тебя – самая тяжкая из мук, мной испытанных в жизни,– вряд ли нужно говорить об этом, ты знаешь сама. В каких ты находишься условиях и в чем черпаешь силы – эта мысль без конца гложет и сознание, и душу, и в этом смысле каждый день имеет свою долю терзаний. Семь лет я думал, что моя любовь к тебе велика и светла. Но каким бледным призраком представляется она по сравнению с тем, что теперь! Если бы тогда она была такой как теперь – не знаю, смог ли бы я уберечь тебя от страшных ударов – в этом было слишком много независимого от моей воли – но, во всяком случае, наша совместная жизнь была бы другой. Как нестерпимы теперь воспоминания о раздражительности из-за пустяков, внутренней сухости, непонимания величайшего дара из всех, какие послала мне жизнь. Вообще, мне поделом. Себя я не прощу даже если бы меня простили все. И если бы речь шла только обо мне, я бы охотно нашел смысл в пережитом и переживаемом. Но для того, чтобы даже мысль о тебе включалась в некое положительное осмысление – для этого, очевидно, надо подняться на такие высоты, от которых я еще весьма далек. Каждый вечер после 10 часов я мысленно беседую с тобой или вспоминаю наше общее, либо же мечтаю и стараюсь предварить; в последнем сказывается, очевидно, черта характера.
Что касается здоровья, то для правильной оценки нужно было бы очутиться в прежних условиях и сравнить; а без этого могу сказать следующее. – Еще с Москвы хожу без палки.¹ Могу пройти час, но после этого отдохнуть. Впрочем, в легкой обуви или босиком, как любил я гулять в деревне во дни оны – мог бы пройти и больше. Против головных болей превосходно действует короткий курс вливаний – примерно 1 раз в год. Возросли зябкость и худоба, но состояние сердца лучше, радикулит досаждает редко. Много намучился с зубными болями, мало-помалу потерял почти все зубы и теперь блаженствую с протезами. К сожалению, уцелевшие 5 зубов, очевидно, собираются в последнее время устроить мне новый «концерт», страдаю, как всегда, бессонницами, но они внутренне плодотворны.

Ослабела память, но наряду с этим – извини пожалуйста за такую самонадеянность – я несомненно поумнел. Много занимаюсь. Очевидно, в любом положении человеку следует отдавать силы наилучшему, что в данных условиях для него доступно. Сферу моего наилучшего ты представляешь²: по-видимому, «практическая этика» моя всегда будет плестись в хвосте, тащиться на помочах внутренних состояний. Если сравнить плоды занятий с прежними – те покажутся наивными, мелкими, даже совсем детскими. Если у тебя сохранилась возможность прежнего горячего отношения к этому – я тебя порадовал бы. Ты уже давно выражала пожелание, чтобы я уделял больше внимания смежной, полузаброшенной мною области; но, конечно, тебе ни при каких обстоятельствах не могло придти на мысль, что на этом пути возможно то, что, как .теперь оказывается, на нем действительно возможно при некоторых условиях. Прочитал много хорошего и интересного, кругозор несколько расширился. Однако проклятая память мешает серьезному усвоению научных дисциплин и языков. Через полгода или год попробую наверстать упущенное в этом отношении; но должен признаться, что состояние памяти иногда просто обескураживает. Я великолепно помню тысячи мелочей прошлого (до 47 г.), но если я читаю научную книгу, то через несколько дней оказывается, что можно читать все сызнова. С художественной литературой дело обстоит несколько лучше, если не считать окончательной утраты памяти на фабулу. – Почти каждый день отдыхаю за шахматами или просто за болтовней; как это ни странно, понемногу научаюсь вновь шутить, говорить глупости и иногда даже смеяться. Вообще стараюсь не терять бодрости; чувствую еще огромный запас внутренних сил и энергии; острота, глубина и даже – как это ни парадоксально – свежесть восприятия возросли. И убеждаюсь, что выносливость, устойчивость натуры – при условии, если надежда не утрачена окончательно – гораздо больше, чем можно было бы ожидать.
Очень большое значение для меня имела и имеет материальная поддержка со стороны мамы³; вряд ли она сама представляет, скольким я ей обязан.
Листик мой, не задаю тебе никаких конкретных вопросов: ты сама знаешь, что каждое слово, написанное тобой, запомнится и будет мне сопутствовать днем и ночью. Нет такой мелочи, касающейся твоего здоровья, обстоятельств жизни, не говоря уж о твоем душевном состоянии, которая не была бы для меня бесконечно интересна, драгоценна. Если получу от тебя ответ, следующее письмо смогу отправить, вероятно, в феврале или марте 1954 г.⁴, и надеюсь, что оно не будет таким бестолковым, как это первое: учти влияние многолетнего перерыва. Мой почтовый адрес: г. Владимир (областной) п/я 21, Андрееву Даниилу Леонидовичу. Господь с тобой, обнимаю и целую тебя несчетное число раз и молюсь за тебя постоянно. Главное, самое

главное – старайся не падать духом. Чувствую, что не сумел выразить самого главного, но оно вообще невозможно в словах!

Твой Даниил

[Приписка сбоку на третьей странице:] То, что любовь вечна – совсем не «слова».

12 июля 1953

<...>¹ Даник, мой любимый! Я столько лет ждала твое письма, и дождалась, и увидела тебя именно таким, каким все время молилась, чтобы ты был. Будь спокоен, я прошла трудный и сложный путь и сейчас я тоже такая, какой ты меня хочешь видеть, мечтая обо мне, я это знаю. Я не хочу сейчас вспоминать плохое, что я сделала на своем пути – я за него платила, плачу и буду платить, и тебя прошу: не мучай себя воспоминанием о твоем, никогда не существовавшем, невнимании ко мне – для меня наша с тобой прошедшая жизнь не имеет ни одного темного пятна. Как бы я хотела Дюканушке и маме передать нашу с тобой глубокую веру и душевные силы! Солнышки мои, любимые, ненаглядные, я всегда с вами и я гораздо лучше, чем была прежде! Жизнь моя, хоть мамочка и не верит, все-таки спокойна. Работаю, читаю, вышиваю (декоративных птиц на сером холсте), немножко играю на рояле, аккомпанирую, оформляю. «Театральные» дела немножко застопорились, потому что больше нет режиссера, но художественное чтение не брошу, тем более, что оно для меня труднее, чем любая роль, значит, надо это одолеть. У нас много очень красивых цветов, и я немножечко вожусь с ними – это тоже радость. Ненаглядные, можно жить в Москве, нарядной и веселой, и меньше чувствовать глубину и смысл жизни, чем иногда здесь. Даня это знает, потому что идет той же дорогой, а вы уж поверьте на слово. Что касается здоровья – оно совсем неплохо. <...>

Ваш Листик

19 апреля 1954

Вот и я, наконец, могу писать тебе, сама этому не веря. Вероятно, самое главное, что нужно сказать, это то, что я совсем

не ощущаю эти годы, как годы разлуки с тобой. Мне кажется, что ты все знаешь, что все пережитое – пережито вместе.
Я стала гораздо сильнее, чем можно было когда-нибудь предположить. Многое за ушедшие годы я хотела бы переменить в отношении своего поведения, но абсолютно ничего из объективно пережитого не согласилась бы вычеркнуть. И, в результате, вместо прежней грусти и тревожности отличительными моими чертами стали веселость, душевная сила и терпение. Внешне я, конечно, изменилась и постарела, но даже и это не переживаю с тем отчаянием, с каким когда-то собиралась. Я знаю, что для тебя ничего не изменится от количества морщинок у меня под глазами, а ты даже снишься мне не такой, как прежде, а каким должен быть сейчас, мой милый. Несколько лет я больше всего боялась, что ты не перенесешь разлуки с Леонидом Федоровичем¹ – я ее еле перенесла. Но, несмотря на все страхи, я в душе вынашивала другой твой образ, и этот другой образ совпал с тем Даниилом, какого я почувствовала в твоем письме. Я одно письмо получила пока, и получают такие – раз в жизни. Постарайся же и за моими строчками прочесть чувство, большее, чем все слова. Я немножко застыла и сжалась внешне и не знаю, как передать тебе хоть частицу такого тепла, каким греет меня твое письмо всегда.
Мои воспоминания о нашей прежней жизни – безоблачны, и я всегда чувствую тебя как свою защиту, покой и опору. Боюсь только, что мы были виноваты тем, что слишком сильно друг друга любили, слишком эгоистично. Мне кажется, что сейчас я люблю тебя умнее, лучше и еще сильнее. Ты спрашиваешь – в чем я черпаю душевные силы? Кроме глубокой веры – что еще помогает? Я неожиданно нашла новое применение своим силам – сцена. Начала я играть случайно, а теперь уже имею некоторый опыт. Иногда страстно мечтаю о больших ролях трагедийного плана, но если этого не будет – пусть, я не боюсь ничего. Очень, очень хочу научиться читать стихи (это труднее, чем роль). – Это ответ тебе на твой полувопрос о том, сохранила ли я прежнее горячее отношение к поэзии. У меня были и есть друзья – по моим рассказам они и твои друзья – но, по-настоящему, для меня на свете есть ты – единственный человек, с которым нет и не может быть ни непонимания, ни вообще границ между твоей душой и моей – и мои старики. Они совсем теперь старики, Даник, особенно мама. Я все время получаю от нее сумбурные и совершенно отчаянные письма, единственное, что ее немного поддерживает,– мои письма, и то на ничтожный срок. Я знаю все, что ты чувствуешь по отношению к ним. Я также очень мучительно чувствую свою вину перед ними. Только я не хочу, чтобы это сознание вины играло роль в каких-нибудь твоих решениях. Не думай ни о ком, только о своем пути. И вообще не преувеличивай ты своей вины, родной мой, все мы были

взрослыми людьми и глупо сейчас пересчитывать и перевешивать прошлое, пора его оставить. Вряд ли ты знаешь что-нибудь о родных. Шура², Саша³, Галина⁴ – живы. Александр Викторович⁵, по-моему, тоже. Чудесное воспоминание у меня сохранилось о встрече с Аленушкой⁶, она обаятельна и глубока. Дитя мое, любимый мой, я всегда молюсь о тебе, о том, чтобы Господь сохранил тебя от всякого зла. Я очень терпелива, Даник, и только немножко застыла сверху (это, пожалуй, неплохо), если суждено нам снова быть вместе – у меня хватит сил на любую форму жизни – помни это. Если можешь – ответь. Если можешь – постарайся поддержать и согреть маму и Дюканушку.
Спокойной ночи, Зайка, завтра – день твоих имянин⁷, милое, родное мое солнышко, целую тебя, мой родной, маленький.

Твоя Алла

[конец июня – начало июля 1954]

поднимаю головы от этого кладезя премудрости. Ты понимаешь, что занятия никаким другим языком не могут доставить столько наслаждения, да и не могут идти такими темпами. За это время я, во-первых, освоился с транскрипцией,– а она, мягко выражаясь, достаточно причудлива. Буквы зачастую скачут друг через дружку, произносятся не в том месте, где написаны, вдруг теряют то ножку, то хвостик, а оставшуюся от них закорючку переплетают с другими буквами, тоже внезапно сократившимися. Такая комбинация из частей нескольких букв называется лигатурой, и лигатур этих в языке – больше сотни. Но во всем этом есть своя прелесть, шрифт удивительно орнаментален, и рисовать эти буквочки – одно удовольствие. Во-вторых, я выписал свыше 2 тыс<яч> слов, кот<орые> надо выучить в первую очередь, и зубрю их. В-третьих, начал знакомиться с кратким грамматическим очерком, приложенным к словарю. Впрочем, в силу своей краткости он больше возбуждает вопросов, чем дает ответов. Пока что самое туманное, это – фонетика, особенно система ударений. Боюсь, что услышав мое произношение, любой индус дохохотался бы до колик. Но так или иначе, но за этот год, если не будет перемен, я овладею неск<олькими> тысячами слов и освоюсь с правописанием, а это уже фундамент или, лучше сказать, плацдарм для капитального нападения на хинди: ведь художеств<енная> литература, в особенности поэзия на этом языке воистину необозрима, и я надеюсь, что на худой конец смогу приобретенные знания приложить со временем к работе над поэтическими переводами. <...>

22 августа 1954

Наконец-то я получила возможность написать тебе¹, мой хороший.
О моей жизни ты уже знаешь, сейчас мне очень важно поговорить о другом. Наша встреча из области мечты и веры передвинулась в область реального будущего. Результата пересмотра еще нет, очень скорой встречи я стараюсь не ждать, но думаю, что через год-два мы можем быть вместе. Очевидно, в Москве или другом таком же городе жить мы не сможем. Надо заранее сообразить, где у нас больше возможности работать, и уж конечно выбирать один и тот же город, чтобы не было лишней возни потом. Мне не надо говорить тебе о том, что у нас есть долг – мои старики. Не думаю, чтобы нам удалось жить вместе с ними (это единственное, что они хотят), но, во всяком случае, я хотела бы, чтобы все, что мы сделаем, было им по душе, правда, мой хороший?
Они должны были приехать ко мне, но не приехали². Надеюсь, что виною просто жаркая погода и железнодорожные трудности.

Мне очень нужно было поговорить с папой о деле³, но для мамы это путешествие слишком тяжелая нагрузка, и физическая, и нервная. Пожалуй, лучше, что не приехали.
Второй сложный вопрос – твои родные. Мне-то легко перечеркивать прошлые связи, потому что во всем прошлом мне дорог только ты, но вряд ли это так же просто для тебя. Я очень боюсь твоего чувства вины по отношению ко всем «нашим». Я уже писала тебе, родной мой, что детей и слабоумных среди нас не было. Все, что произошло, совершенно логично и иначе не могло быть. Какой смысл обижаться на историю и искать виноватого в катастрофе, которой не могло не быть. Твоего же чувства виноватости перед «друзьями» я боюсь потому, что оно может помешать тебе здраво и спокойно обдумать будущую, может быть даже наступающую, жизнь. Прости мне, Заинька, что я так пишу тебе, но ты ведь понимаешь, как это все важно.
Я плохо представляю себе твою будущую работу. Изучению индусского языка я страшно рада, но думаю, что до какой-то реализации его еще далеко. Свою работу представляю несколько лучше. Больше всего мне хочется работать в театре. Я чувствую, что много могу там сделать, при наличии, конечно, каких-то нормальных условий, главным образом в смысле нервной обстановки.
Серьезно о моем здоровье ты не тревожься, никаких органических заболеваний у меня нет, есть все тот же старый, скверный вегетативный невроз, который временами обостряется. Несмотря на это, я чувствую, что при благоприятных условиях мои творческие возможности больше и глубже, чем прежде. Я не могу проверить, сохранилась ли моя квалификация художника-живописца, но почему-то мне кажется, что пострадало только умение писать портреты, потому что для этого нужно много упражняться.
Ну вот, а теперь о жизни. Продолжаю учиться читать стихи, но совсем не понимаю, каким образом надо читать Блока. Мне легче читать, когда стихотворение построено, как монолог, а как надо читать стихи, написанные по принципу музыкальности, я не могу понять. Побаиваюсь взяться за Пушкина, хотя играла Марину и читала монолог Татьяны. Очень не хватает режиссера, причем не женщины, ни в коем случае. Ты знаешь, что я никогда не любила их и не дружила с ними, а теперь уже смотреть на них не могу. Самая хорошая женщина годится только как довесок к умному мужчине (исключения очень редки).
Мой хаотический огородик⁴ не рассердился на меня за отсутствие заботы о нем и старается вовсю: кабачки выросли, как поросята, помидоры начинают краснеть, огурцы нам надоели, капусту съели червяки и вместо части огурцов выросло несколько дынь – маленьких и не очень вкусных, но все же дынь.
Еще у меня есть забота – лесной голубенок, случайно

попавший к нам. Он стал совсем ручным, глуп, как пробка, но очень мил. Он никого не боится, и больше мы его не пускаем гулять, после того, как мне пришлось ползать за ним на животе по крыше, чтобы его не съели кошки.
Солнышко мое, напиши мне прямо сюда, если сможешь, но извести об этом маму, чтобы я знала, что нужно ждать письма. До свиданья, Заинька, Ласточка, храни тебя Бог, мой любимый.

Твой Листик

1 октября 1954

что свет клином сошелся на вегетативном неврозе и будто бы никаких других недугов к тебе не может прицепиться.
Я считаю, что мы оба должны знать с максимальной объективностью, без прикрас, физическое состояние, нервные и физические возможности друг друга, чтобы правильнее представлять наше реальное будущее. Постараюсь дать тебе образчик того, какого рода описание твоего здоровья мне хотелось бы от тебя получить.
Итак ... Опускаю мелочи, как-то: головные боли, приключения с зубами и протезами, временами излишнюю резвость сердца, какие-то фокусы со зрением и такую, новую для меня, прелесть, как геморрой (не огорчайся и не смущайся, дорогая: от этого не уберегся даже Александр Македонский). – Более или менее серьезных недомоганий у меня 3: радикулит, гастрит и маниакально-депрессивный психоз. В прошлом году радикулит вздумал выкидывать новые номера, возникали беспричинные острые боли то в икре, то в паху, и т.д. Кварц, соллюкс и еще кое-что загнали этого распоясавшегося хулигана обратно в его нору – в поясницу. С июля я чувствую себя в этом отношении даже лучше, чем в 46 году: могу пройти без всякой усталости 10–12 км (конечно, только босиком), а после небольшого отдыха – еще столько же. Прогулки вроде нашей большой в Филипповском¹, теперь были бы мне опять по силам. Говорят, икры у меня стали, как у футболиста. Благодаря замечательным посылкам я прибавил в весе и сейчас, несомненно, тяжелее, чем 8 лет назад. Между прочим, все это наталкивает меня на мысль, что в случае нашей жизни где-нибудь в районном центре хорошо было бы поступить на первых порах на должность почтальона.
Второе: гастрит. Этот сувенир судьба неожиданно преподнесла мне этим летом. Меня энергично лечат, но удастся ли добиться полной ликвидации этого заболевания – сейчас гадать еще рано. Во всяком случае, если оно не будет прогрессировать, потеря работоспособности будет ограничиваться периодами обострений, длящихся днями, а иногда только часами.
И, наконец, твой старый знакомый – ман<иакально>-депр<ессивный> психоз. У меня была депрессия в 50-м году, но в легкой форме; все обошлось без каких-либо специальных мер. В этом году вышло хуже. Сейчас я помещен в условия, которые, в смысле борьбы с депрессией и с учетом реальных возможностей, можно назвать идеальными. Кроме того, с нервно-психи<ческой> угнетенностью я борюсь испытанным способом, помогавшим мне во всех аналогичных случаях: физической системой, основанной на хождении босиком. Ты знаешь мое исконное, с раннего детства, инстинктивное отвращение к обуви и кое-какие навыки, которые я получил еще мальчишкой. И взрослым уже я ведь недаром столько тысяч, если не десятков тысяч километров отстукал босыми пятками по Брянским лесам, Крыму, Украине и другим чудесным местам.

Я ощущаю совершенно отчетливо, что поверхность земли отдает какое-то излучение, кот<орое> проникает через открытые подошвы в организм, оказывая на него, в особенности на нервную систему, благотворнейшее действие. Не знаю, какая работа ведется сейчас специалистами по изучению природы, этого излучения и его использования в целях медицины. Но сам-то я опытным путем знаю его действенную силу как нельзя лучше. Между прочим, для меня несомненно, что, как ни странно, хождение босиком по холодной земле действует особенно интенсивно – конечно, если человек уже достаточно закален. Однако теперь я испытываю благотворное действие этого излучения гораздо сильнее, чем раньше. В помещении я уже давно обхожусь без обуви круглый год, радуясь бодрящей прохладе цементного пола (вместе с обувью расстался я и с гриппами, навещавшими меня раньше по 3–4 раза за зиму), а теперь хожу [...]^* только босиком и чувствую каждый раз такой прилив бодрости, энергии, жизнерадостности, что прямо-таки становлюсь другим человеком. После [...] могу заниматься хинди с удвоенным рвением по 4–5 часов кряду. И твердо решено, что на воле я буду подвергаться мучениям обутости лишь в меру крайней необходимости, сколько бы недоумения и насмешек ни вызвало это на первых порах. Но сколько еще месяцев должно протечь до полного восстановления нормы, и не осложнит ли когда-нибудь это идиотское расстройство нашу жизнь в будущем – этого, конечно, я сказать не могу. Надеюсь, что ведь на худой конец существует же система оказания помощи при врем<енной> инвалидности, хотя бы и с таким осложняющим прошлым, как мое.
Ну, а теперь о самом сложном. Ненаглядная моя девочка, само собой разумеется, мы постараемся сделать все так, чтобы это вышло по душе нашим старичкам. Но только я совсем не понимаю, к чему мне порывать прошлые связи. Разорваны они могут быть, но уж конечно не с моей стороны. (Кстати, отчего ты написала слова «друзья» и «наши» в кавычках?) Мои отношения к прежним друзьям остались прежними, да и с чего бы они могли перемениться? Никто ни в чем передо мной не виноват. Другое дело, что я сам себе не прощу некоторых вещей никогда, как и всякий человек на моем месте хоть с миллиграммом совести. Все это думано и передумано 1000 раз. И хотя многие частности мне тут неясны и кое-что может проясниться лишь при личных встречах, но самый факт моей виновности перед некоторыми из них ясен как день. И если в будущем Удастся встретиться с ними, и если они при этом, грубо говоря, не пошлют меня к черту – величайшее счастье заключалось бы в возможности им чем-ниб<удь> помочь или облегчить. Меня терзает мысль, что именно мои возможности в этом смысле

_____________
^* Здесь и далее отточием в [...] обозначаются слова, вымаранные цензурой. – Ред.

будут ничтожны, а временами их и вовсе не будет. Но не представляю, чем эти чувства или намерения могли бы помешать мне трезво и спокойно обдумывать будущую жизнь. Насчет города я тебе уже ответил²; но, конечно, Коломна – только один из вариантов, и я жду твоих «встречных». Мне бы хотелось жить недалеко от Саши. Вот уж перед кем я виноват так, что и в 10 существованиях не искупишь. По пословице: простота хуже воровства. Да и перед Шурой и А.В.³ тоже хорош получился. Не представляю, каково теперь их отношение ко мне (если они живы) и захотят ли они от меня помощи хоть с горчичное зерно. Впрочем, я считаю, что нам с тобой обдумывать наше будущее устройство не мешает, но мы почти наверняка попадем пальцем в небо. М. б., тут сказывается моя пресловутая депрессия, когда все видишь в мрачных тонах, но я никак не могу привести себя в состояние восторга от того, чем кончается сказка о Золотой рыбке. К тому же, старуха успела вон кем побывать, даже «римским папой», а мы? Я чувствую по твоему письму, что ты измучена до предела. Представляю, что было пережито во время встречи со стариками.⁴ (Мысленно все время был с вами). И, конечно, если мы выйдем, прежде всего надо будет думать не о твоей работе, а о восстановлении твоих сил. Вот меня и мучает больше всего – как это сделать и что я должен буду предпринять. Что можно решить или даже хоть вообразить заранее? Слишком оторвались от действительности и слишком будут сужены наши собственные возможности. Боюсь, например, что в первый период не мы будем помогать старикам, а наоборот. И сколько я ни беснуюсь при такой мысли, простой здравый смысл подсказывает ее правоту. Когда оперимся – другое дело, но как и сколько времени будем оперяться? А ведь есть же у меня гордость, Алла, и, представляя себя в виде 50-летнего птенчика, которому сердобольные родичи суют в клюв поминутно по червяку,– откуда тут возьмешь энтузиазм, скажи пожалуйста?
Мне кажется, что изучение хинди – лучшее, что сейчас я могу делать. Ты же видишь из газет, какими темпами и как широко протекает культурное сближение с Индией (я готов лезть на стену, что не вижу индийских фильмов!) С хинди переводятся сотни художеств<енных> произведений, в том числе и поэзия. И разве изучение этого языка не может, помимо всего прочего, принести конкретную практи<ческую> пользу? Но беда в том, что если даже я к моменту нашей встречи изучу язык настолько, чтобы потом осталось только углублять и шлифовать эти знания (что весьма сомнительно!) – то все же непонятно, как я смогу приложить эти знания в каком-нибудь райцентре, где нет даже издательств. Так или иначе, стараюсь эти занятия форсировать, как могу. Пока выучил около 2 тысяч слов (боюсь, что еще не очень прочно) и теперь занимаюсь чтением и, особенно, письмом. Так как у меня есть только словарь, то я делаю это

так: закрыв индийские начертания слов и оставив открытыми их начертания русскими буквами, я соображаю, как данное слово должно писаться по хинди – и пишу. Учти при этом, что почти никаких правил я почерпнуть не могу ниоткуда, кроме как из собственных наблюдений и обобщений, а орфография, откровенно говоря, чудовищно странная: буквы скачут друг через дружку, неизвестно почему пропускаются, или пишутся не там, или оставляют от себя одну какую-ниб<удь> ножку, а уж лигатуры... Впечатлительным натурам вникать в эту премудрость не рекомендуется. И – представь! Я уже из 10 слов ошибаюсь только в 1, а то и реже. (Две надели назад на каждый десяток слов я делал 3–4 ошибки)! Подобным же способом учусь и чтению. Если со временем пришлют хрестоматию и грамматику, пойдет еще лучше.
А мне неясно, почему ты такую решительную установку в своих занятиях делаешь именно на чтении стихов. Если можешь, ответь. Вообще, в моем письме заключено немало вопросов, хотя не все они помечены вопросит<ельными> знаками, и, собираясь писать мне, перечитай его пожалуйста и ответь на все, на что можешь. Следующее письмо напишу 1/XII или 1/1. Да хранят тебя добрые силы от всякого зла, духовного и телесного, от болезней, упадка сил, уныния, от тяжелых отношений с людьми, от разочарования в надеждах – от всего, всего дурного. Господь с тобою, любимый жар-птичий птенчик, спокойной ночи.

Даниил

16 октября 1954

Теперь, солнышко, немножко о «друзьях». Много будем говорить, когда встретимся, тогда и все кавычки объясню, а пока повторяю, что меня очень тревожит твоя «гипертрофии совести». Как ты не хочешь понять, что никакого другого конца у нас не могло быть и что ты столько же виноват перед людьми, сколько они перед тобой. По-видимому, я больше твоего знаю обо всем, что с нами произошло. А голову это все тебе затуманивает размышлениями о твоей вине и будущих встречах вместо размышлений о нашей будущей жизни. Вот ты и называешь Коломну, как вариант будущего дома – потому что это будет близко от Саши, перед которым ты виноват (я, кстати, гораздо больше и не растравляю себя этим: когда судьба предъявит счет, тогда и заплачу). Надо думать не о том, около кого жить, а как жить, чтобы возможно скорее вернуться в «большую жизнь». Пусть началом будет хоть и Коломна (если сможем выбирать), но только в качестве точки, с которой отправимся в плавание. Надо нашу жизнь рассматривать не как финал сказки о рыбаке и рыбке, а как кораблекрушение, из которого надо выбраться и жить – лучше, чем жили. Я, по своему солдатскому характеру, рвусь на освоение целинных земель, поскольку на строительство гидроэлектростанций нас вряд ли пустят (?!). Вот тебе, Заинька, мой «встречный план», о котором прошу подумать. Кстати, не рисуй судьбы в таких уже трагических тонах: Коваленские живы, недавно виделись, он работает бухгалтером. Галина Юр<ьевна>² работает по специальности, Саша, кажется, тоже, а Сережа³ сейчас или гуляет по Москве, или уехал к Наташе⁴ в Кишинев. Уверяю тебя, что все они устроятся в жизни скорее тебя. Я твердо убедилась, что в жизни нужны (мне) не друзья, а хорошие товарищи и удобные попутчики. А то, что Сережа называл «человеческими отношениями» и так высоко ставил,– мне больше не нужно. По старой пословице – спаси меня, Господи, от друзей, а от врагов я сам спасусь. Не пугайся этого, мой хороший, и поверь, что я имею основания так считать. Не переживай так мучительно, что мои помогают нам и будут помогать. Иначе быть не может сейчас, прими все, как есть, не терзай себя еще и этим, они-то ведь правда чудесные. Изучай свой хинди – слава Богу, что он у тебя есть, я бесконечно этому радуюсь и считаю, что это умно и правильно. А я учусь читать стихи; во-первых, потому что люблю поэзию, во-вторых, потому что мне чтение не давалось, а этого я перенести не могу, и, в-третьих, потому, что работа художника от меня не уйдет, для театральной студии мне много лет, в провинциальный театр не знаю, смогу ли устроиться, а чтец может выступать в любом клубе. Дорогой мой, милый, солнышко мое, возьми себя в лапки, мой Зай, храни тебя Господь, мальчик, я тебя очень люблю.

Твой Листик

6 января 1955

Сегодня наш праздник, дорогой мой мальчик, и не было за эти годы ни одного 6 января¹ и никогда не будет, чтобы я не помнила этот вечер в 1945 году. Я всегда старалась хоть немного быть одной в этот вечер, но сегодня из этого почти Ничего не вышло: одна из близких – имянинница, а вторая неожиданно уезжает домой. Вместо тихого одиночества получился веселый вечер. Сейчас почти все ушли, осталась только одна девушка – пожалуй, сейчас для меня здесь самое милое существо (несмотря на все мои клятвы не иметь близких). Все – и ушедшие, и оставшаяся,– передают тебе привет и очень хотят когда-нибудь увидеть тебя. Я пишу – увидеть, а не познакомиться, потому что они все с тобой знакомы по моим рассказам, мой хороший. Тебе, вероятно, тоже знакома эта странная черта теперешней жизни – все прошедшее кажется бывшим при жизни и вспоминается, как «на том свете», когда вдруг рассказываешь совершенно неожиданные вещи неожиданным людям. Вот так и мы знаем с моими спутницами разные куски из жизни друг друга – и хорошее, и плохое, иногда даже просто смешное.
<...> Родной мой, я уже начинаю тревожиться от того, что долго от тебя ничего нет, по-моему, ты уже должен был бы написать. Напиши правду о своем здоровье, о душевном состоянии. У меня все хорошо, обо мне совсем не волнуйся. Одно время я очень напряженно ждала ответа по нашему делу, но сейчас это все мне так надоело, что я, написав еще одно очень короткое заявление в Прокуратуру, выбросила все из головы. Не хочу даже вспоминать об этой волынке в такой вечер.
Мальчик мой милый, помни, что ты – самое светлое и чудесное, что было и есть в моей жизни, и я бесконечно благодарна судьбе за тебя, да и вообще за все. Ты меня и постаревшую, и некрасивую не разлюбишь, здоровье – дело наживное (начинают делать опыты с пересадкой сердца, мы очень весело мечтаем о том, что лет через 10 можно будет поменять свое на лошадиное), а опыт и впечатления этих лет – стоят, может быть, даже той цены, которая за них заплачена.
Солнышко мое, как бы я хотела увидеть, как ты провел этот вечер! Бедный мой маленький заинька, у тебя так мало возможностей, родной зверуша! У меня сейчас очень тихо, я пишу за столом, а мой маленький рыженький приятель² лежит сзади меня и читает Бальзака. 22.30, последние известия по радио – надо ложиться спать.
Спокойной ночи, моя темноголовенькая птичка, хоть бы догадался сниться почаще!

Твоя Алла

14 января 1955

в моем состоянии и взглядах кажется тебе странным, и ты склонна заполнять пустые промежутки представлениями о том Данииле, с которым была близка 8 лет тому назад. Отсюда и ряд ошибок. Например: резкое преувеличение той роли, которую играют на самом деле в моих чувствах, планах и мечтах друзья прежних лет; неверная мысль о моей «полной растерянности перед жизнью»; априорно-отрицательное отношение к «незримым препятствиям, гнездящимся в моем сознании». В моих планах и чувствах определяющим фактором являются отнюдь не друзья, а нечто иное. То, что тебе кажется растерянностью перед жизнью, в действительности является законным беспокойством человека, не имеющего такой специальности, какая сейчас помогла бы ему жить. А незримое препятствие есть только одно и называется оно моей личностью.
Бесценный друг мой, в словах я никогда не мог выразить то, что к тебе испытываю. И какое бы то ни было сомнение в том, что мы с тобой отыщем жизненные формы, соответствующие нам обоим – мне просто смешно. Но ты знаешь, что я принадлежу к породе людей, в глубине характера которых с колыбели до могилы живет нечто – высший для них определитель ценности жизненных явлений, указатель категорически-императивной жизненной цели и, как любили выражаться Адриан и пр.⁵ – «долженствование». Поэтому многие наблюдаемые факты вызывают с моей стороны иную реакцию, чем с твоей, не в силу случайных заблуждений, иллюзий, блажи,– а потому что я – я. Учти и то, что жизнь перевалила за половину... Ты, например, пишешь: если мы выйдем с твердой и суровой установкой жить – мы жить будем. Да, но для меня и в 20-летнем возрасте, и в 50-летнем, и, если суждено дожить, в 70-летнем вовсе не всякие формы жизни имеют безусловную ценность и смысл. А только те, кот<орые> дают возможность прямо или косвенно работать в пользу того, что я считаю своим долгом, делом, смыслом, оправданием. Что из того, что выйдя с суровой установкой, на какую ты указываешь, мы обеспечим себе физическое существование? И если, говоря о моем здоровье и предполагая, что улучшение может наступить только с переменой условий, ты подразумеваешь именно такую перемену–ты совершаешь большую ошибку. Подобная перемена принесет не улучшение, а, скорее, срыв. О, конечно я знаю, что повлекло бы полное выдоровление и даже такой размах жизни, от мечты о которой кружится голова – но это пока неосуществимо да и не от нас зависит. Если же наступит длительный период, когда все будет заслонено и придавлено борьбой за существование, я не смогу смотреть на это иначе, как на потерянные годы: потерянные, правда, ради того, чтобы довлачиться до других, но абсолютно никакой автономной ценности для меня не имеющие. А для меня теперь на счету каждый год и даже месяц: не забудь, что я почти на 10 лет

старше. К тому же для меня совершенно неприемлемо преде, тавление о такой форме существования, где мне пришлось бы лгать перед самим собой или перед другими. Этого одного достаточно, чтобы я предпочел остаться там, где нахожусь (если бы это от меня зависело) еще ряд лет. Здесь я могу не лгать ни единым словом, ни единым движением. Здесь я могу не презирать себя. Я могу, хотя бы отчасти, делать то, для чего вообще живу. В борьбе же за прозябание я утрачу все это, хотя и приобрету такую великую радость, как жизнь с тобой. Пойми меня! Не осуждай меня! Ведь многие же считали меня маниаком, одержимым, а ты не испугалась полюбить и переплести свою судьбу с моей. Золото мое, сердце полно таких чувств, а разум – таких мыслей, какие я мог бы передать тебе только сверхчувственным путем. Намеки о кое-чем из этого в прежних письмах и создали, к сожалению, представление о моей, будто бы, растерянности перед жизнью. Не растерянность, а определенный (скорее уж слишком определенный) угол зрения. Не знаю, дал ли я тебе о нем какое-нибудь понятие. Во всяком случае «идеальный настоящий человек», каким рисует его Б. Полевой⁶, остается для меня чуждым, как житель Марса. Но жизнь не стоит на месте; я верю, что доживу до дней, когда не нужно будет ни лжи, ни борьбы за прозябание. Я хотел бы, чтобы наши судьбы воссоединились именно в такие дни. Я хотел бы выйти под широкое небо и идти, куда ведет меня мое сердце, моя вера и мой талант. Словом «незримые препятствия», это – не пустая игра воображения и предрассудков, а мое нутро: такое, каким оно стало после всех страданий и радостей к 50-ти годам.
М.б., ты все-таки скажешь, что это нежизненно и нереально. Но ведь говорить мне «будь более реальным, более жизненным» – это тоже, что сказать: будь более белокурым. Реалистичность и жизненность – свойства врожденные, а не создаваемые на заказ в 50 лет. Я отнюдь не считаю себя таким уж нежизненным и нереальным, но, во всяком случае, степень этих свойств, которой я обладаю (и которая кажется тебе недостаточной), есть врожденная степень, и изменить ее также невозможно, как сделать мои глаза голубыми или увеличить рост на 10 см.
Голубушка моя, за всеми твоими горькими словами о друзьях я чувствую такую бездну перенесенных мучений, что не удивляюсь твоему выводу: о том, что тебе сейчас нужны не друзья, а только хорошие товарищи и надежные попутчики. Но считать такой вывод жизненным итогом я не вижу оснований: это только этап, и впоследствии иначе будет все. О твоей жестокости – если взять эти слова голо, примитивно – конечно, вздор. Но: в тебе совсем нет женской сантиментальности, теплохладной мягкости ко всем без разбора. Если к данному человеку ты не испытываешь активной, настоящей, горячей участливости, ты не создаешь эрзацев этого чувства и можешь быть беспощадна

(иногда даже, м.б., несправедлива). Тот, кто оказался в таком положении по отношению к тебе, воспримет это, как жестокость. Я-то знаю, в чем дело. Со временем, когда наша жизнь потечет по такому руслу, по какому должна течь, смягчится и это. – Я лично встретил за эти годы и людей, с котор<ыми> роднила действительная внутр<енняя> близость, и таких, с которыми связывала просто горячая симпатия, уважение, общность некоторых интересов. Конечно, первых было мало (пожалуй, в сущности, один), а из остальных – каждый близок какой-нибудь стороной.
Но это письмо приходится целиком посвящать двум-трем вопросам, для нас обоих крайне важным, родненькая моя. Не теряя ни строчки, приступлю к дальнейшему, чтобы как-нибудь уместить. Это – о твоем встречном плане. Я понял, как естественно и органично вырос он на той почве, которую представляет твой теперешний образ жизни, окружение, впечатления. И должен признаться, что с этой точки зрения он имеет, собственно, только один дефект, хотя и очень существенный: а как же старики? Ты же сама говоришь, что надо будет устраиваться так, чтобы они находились от нас в пределах досягаемости (и это безусловно правильно). Наше местожительство где-нибудь в средней части России позволило бы им приезжать, проводить с нами даже целые месяцы, да и мы могли бы иногда ездить к ним. Периферия же, это – полный отрыв как раз от тех людей, от которых, я считаю, мы не имеем права уходить по собственной инициативе. Ты подумала, что я назвал Коломну, руководствуясь соображениями насчет Саши⁷. В действительности же это было только одним из целого десятка мотивов. Кроме близости Дюканушки и мамы, а не только Саши, в пользу этого города говорят также следующие факторы: для меня лично периферия крайне нежелательна потому, что я там лишусь единственной возможности к подъему: возможности литерат<урной> работы, художественной или научно-популярной, связанной с хинди или нет. Для этого мне нужна связь с культурным центром (не районного масштаба!!) – с большой публичной библиотекой-читальней, с издательствами и, желательно, университетом. Конечно, и в степи можно быть почтальоном и с этим придется, б.м., примириться. Но – по собственному желанию? Зачем? Ты говоришь про мечты о новом театральном коллективе. Но, радость моя! Приходит моя очередь воззвать к реальному взгляду на вещи. Помню, в 44 году на фронте, в моем госпитале, несколько врачей мечтали после войны соединиться и работать в одном врачебном коллективе. А что получилось? Через два года они только с горькой улыбкой вспоминали о подобных планах, накрепко бросив якорь в разных городах и республиках. Тех, кто сейчас мечтает вместе с тобой, жизнь скоро разбросает по всей стране; и даже если двое-трое из вас окажутся вместе где-нибудь в Барабинской степи, неужели этого достаточно для создания собственного театра? В Коломне

же имеются и театры, и клубы, и библиотека, и значительный музей, исторический и краеведческий. Добавлю, что не знаю как для тебя, а для меня во всяком случае крайне желательна атмосфера и обстановка исторического города, с прошлым, с памятниками, с интеллигентной средой и т.д. На целине могут плодотворно работать всевозможные люди, но вряд ли будет осмысленным и эффективным присутствие там, например, археолога или историка живописи. И при этом не в 20-летнем возрасте, когда на пользу идут почти любые впечатления, а в 50-летнем. Колоссальную роль играет для меня и вопрос о природе,– настоящей природе, а не о ровной, как стол, пашне. Ни о чем на свете я не тоскую так, как о природе, и с каждым годом невыносимее. Как раз именно Саша Горбов!⁸ Не забывай ведь, что я даже верхушки деревьев вижу лишь по нескольку! секунд издалека, несколько раз в году. Особенно мучительна эта тоска в летнее полугодие – доходит Бог знает до чего, до ночных плачей в подушку – признаюсь в этой слабости только! тебе. – Может быть, если бы я был лет на 20 моложе, я бы, как и ты, соблазнился романтикой голого места. Но теперь поздно, потому что для этого нужно по крайней мере 4 отсутствующих условия: молодость, здоровье, подходящая профессия и отсутствие того внутр<еннего> решающего импульса, о кот<ором> я писал вначале.
Светик мой, когда мы окажемся опять вместе, задача будет в том, чтобы найти такой образ жизни, который давал бы каждому из нас возможность не идти наперекор своим основным устремлениям. Вероятно, это удастся не сразу, но что это вообще удастся – у меня нет ни малейших сомнений по той простой причине, что мы любим друг друга так, как это редко встречается на свете. Думать же об этих формах жизни сейчас – праздное дело, т.к. они будут зависеть от конкретной жизненной обстановки и от таящихся в ней перспектив. Сейчас можно наметить только, так сказать, первую станцию, и ты права, рассматривая коломенское предложение именно так.
Но вот с чем я не согласен совершенно, это с твоей трактовкой образа «кораблекрушения». Если эту метафору продумать правильно, то следует вспомнить, что люди, испытав подобную передрягу и добравшись до берега, делают одно из двух: или мастерят лодку и на ней стараются добраться до того места, куда неудачно ехали на пароходе, или двигаются туда же посуху. Туда же!
И еще вот что. Вижу, что ты загружена, как говорится, выше головы. Если причиной – независящие от тебя обстоятельства, делать нечего. Но если ты сама виновата в этом – подумай и взвесь все. Я не собираюсь повторять того, что и без меня тебе отлично известно, о необходимости досуга для: а) отдыха, б) лечения, в) чтения и вообще расширения кругозора и т.п. Скажу только, что досуг есть не праздность и не эгоизм, а абсолютная

необходимость, если ты хочешь осмыслить жизнь – в той мере, в какой это вообще соответствует способности каждого из нас. Вечная целодневная занятость ведет к тому, что жизненные впечатления не успевают перерабатываться и откристаллизовы-ваться в итоговые формулы опыта. Итоги опыта подменяются тем, что имеет с ними обманчивое сходство: установками, сформулированными слишком наспех, чрезмерно зависящими от окружения и продиктованными слишком эмоциональными вспышками. Знаю, что ты поймешь это не как упрек в поспешности тех или иных твоих выводов, а только как тревогу за то, что ты можешь принести себе этой загруженностью большой вред, не только физический. Поэтому я буквально умоляю тебя подумать серьезно – нельзя ли добиться хоть небольшого, но регулярного досуга. Еще нездоров, поэтому устал и кончаю письмо с некоторым усилием. Недоволен им во многих отношениях, но если переписывать – это несколько дней, а ты уже и так, наверное, тревожишься, родная жираффинька. Господь с тобой, моя радость, прости, если против желания сделал тебе больно каким-нибудь словом: хотел бы заласкать, наоборот, всякую твою царапину.

Твой Даниил

9 февраля 1955

волнуйся, отдыхаю от мужских ролей с удовольствием, а будет возможность – буду и играть, и читать.
Мне очень больно читать то, что ты пишешь о природе. Иначе и не может быть, конечно. Я, в этом смысле, нахожусь совсем в других условиях, вижу издали лесок со всеми в нем изменениями, у нас есть деревья и летом много цветов, но и то страшно тоскую по настоящей природе и по возможности движения. По правде говоря, когда я говорю об электростанциях и целинных землях, то думаю об огромной реке вроде Ангары или о горном Алтае, в котором, может быть, тоже можно что-нибудь делать?
К сожалению, почти ничего нового не могу тебе сообщить о родных. Галина работает художником,¹ видела Сашу² и сейчас находится недалеко от него. Ему плохо, очевидно, опять с мозгом, потому что мне говорили, что он весь трясется, а я его в таком виде встретила в Клинике в Москве в 1944 году. Они все очень бестолковые, передают мне приветы, без которых я могу обойтись, вместо того, чтобы сообщить что-то толковое. К Ирине приезжала мать³ и тоже сказала ей, что дело пересматривается. Постараюсь что-нибудь узнать о Коваленских и напишу тебе.
Мой милый, как ты меня знаешь! Мне кажется, что я и сама себя так не знаю, как ты.
<...> Мой родной, мой хороший, прости меня, если письмо не такое серьезное, какое ты хотел бы получить. Мне очень хорошо от всего, что ты написал, и я все время живу этим.
Спокойной ночи, мой Заинька, Господь с тобой, мое Солнышко, крепко тебя целую.

Твой Листик

2 февраля 1955

мнe. Не беспокойся, солнышко, у меня никаких сколько-нибудь значительных перемен нет. В скором времени собираюсь подать еще одно заявление – последнее, так как после той инстанции, jcyoa я его направлю, писать больше будет некуда. Меня мучает еще, что большое письмо тебе я принужден был писать будучи нездоровым. Голова работала неважно, я не находил нужных выражений, точных формулировок, и это могло затруднить тебе правильное толкование моих слов. Главнейшее из главных, это то, что ты – свет и радость моей жизни и если бы у меня не было такой опоры, как наша любовь, я бы, вероятно, давно уж не вынес бы. А теперь буду ждать, что готовит жизнь и приму, в конце концов, все.
Следующее письмо думаю написать тебе около 1 марта, там будет об инд<ийских> фильмах и о Щипачеве², и о многом другом. Сочельник встретил хуже обычного, т.к. был нездоров, но весь вечер провел мысленно с тобой. Целую, любимая моя, спокойной ночи. Привет рыженькому другу.

Твой Даниил

5 марта 1955

Ничего нового. Жизнь идет спокойно, наполненная только мелкими каждодневными событиями и работой. И того и другого так много, что я не замечаю, как летят дни. Каждодневные события пересказать невозможно, а работа была сначала к выборам, а теперь к 8 марта. Никакой возможности работать меньше нет и не будет. Поверь мне, что это не моя блажь, а диктуется той или иной необходимостью. Здоровье выдерживает.
Я, конечно, очень много думаю о твоих письмах, мой родной. Да, для меня время, потраченное не на работу, являющуюся смыслом жизни, не считается, как для тебя, пропавшим временем. Не знаю, чем это объяснить, может быть даже полной, с нормальной точки зрения, неудачей с серьезной работой на всем протяжении жизни. Восемь лет я – не художник, несмотря на то, что из них шесть с половиной не выпускаю кисти из рук. Удастся ли не только восстановить, но и сравнять в будущем внешнее мастерство с внутренней зрелостью души – очень сомнительно. Второе, быть может, самое настоящее, дело, которое я нашла,– сцена. Быть актрисой поздно, вернее, поздно начинать пробиваться, и еще много учиться, найти в этом направлении работу, тоже соответствующую внутренней зрелости – почти невозможно. От таких заключений нужно либо придти в отчаяние, к чему я, конечно, бывала близка, либо нужно найти в себе силу с этими заключениями жить не опуская головы. Это я считаю своей задачей и сумею с ней справиться.

Рецепт старый – суметь переложить центр из себя вовне. Прости меня за корявое изложение мыслей – 8 лет я не имею возможности говорить о серьезных вещах с равными людьми членораздельным языком и не думай, что что-нибудь из этого относится к тебе – у каждого свой путь и своя задача, и мы давно уже должны были уяснить себе свои.
Знаешь, милый, какой второй серьезный вывод я сделала за эти годы? Переоценив все ценности, я стала ценить и в людях, и в жизни не так всякие глубинные закоулки, как чистоту и честность. Не знаю, почему нужно было столько колесить (к счастью, больше мысленно, чем делом), чтобы к 40 годам придти к выводу, что истина и глубина находятся в каких-то самых простых принципах и установках, причем самое далекое от примитивности – именно эта простота. Опять очень плохо высказалась.
Мне уже 40 лет, Заинька, день рождения прошел необыкновенно безалаберно, но внутренне очень хорошо. Мама верна себе – прислала мне в подарок сумочку, с которой очень хорошо гулять по московским улицам. Я совсем не знаю, что с ней делать – поставила на столе и смотрю.
До свидания, мое Солнышко, крепко тебя целую, мой родной. Привет от Джони. Будь здоров, мой маленький.

Листик

2 марта 1955

ты говоришь, что я тебя хорошо знаю. А в действительности и я иногда ошибаюсь на твой счет, да еще как. Что ты мне ответишь на мое большое письмо именно так, я не ожидал совершенно. Письмом этим я был вообще крайне недоволен; жалею, между прочим, и о том, что вырвалось насчет тоски о природе: жестоко, эгоистично было писать об этом. Спасибо, светенька, за чудесные открытки!¹ Сколько я брожу с тобой вместе по этим местечкам! Особенно Шишкин напоминает мне нашу большую прогулку в Филипповском². А я ведь очень люблю иногда повторять мысленно наши путешествия – шаг за шагом. Будет время – погуляем и в самом деле.
Не нарадуюсь на существование на свете рыженького друга. И пусть она не досадует, что ты мне открыла «тайну цвета»: на мой взгляд, рыжие волосы – украшение. Передай ей самый горячий привет. И право жаль, что за такие вещи, как дружба, нельзя благодарить: у меня в душе – самая теплая благодарность за тебя,– благодарность и судьбе, и ей самой. Ее значение в твоей жизни мне понятно полностью. Кроме меня, вероятно, только Дюканушка знает, как нужно тебе душевное тепло.

Поэтому я не верил твоим словам, будто тебе не нужна дружба л т.п., и не сомневался, что ты скоро оттаешь, лишь бы пригрело солнышко. Привет и другим подругам. Только воображаю, каким ты изобразила меня: перехваливаешь, Козлинька. Правда, от любящего человека нельзя требовать объективности, но ты все-таки постарайся. Не забывай к тому же, что теперь я и внешне стал прямо-таки страшен. Даже представить нельзя, что этот «баб Яг», как прозвал меня один знакомый, когда-то производил довольно приятное впечаление. – Ты спрашиваешь о нации, о возрасте? Страна Эхнатона, а в возрасте таком я был 16 лет назад³. К сожалению, уже второй год «близок локоть, да не укусишь».
Очень «переживаю» твое выступление на настоящем концерте. Непременно напиши, что ты там прочитала и как это восприняла публика. Я, между прочим, уже давно хотел написать вот что: Блок превосходно читал свои стихи⁴, но несколько необычно: глухо и монотонно, завораживающе, матовым, почти не вибрирующим голосом. По-моему, его лирику нужно читать именно так. Как будто плыть по тихой ночной реке, почти не двигая руками,– пусть течение само несет, а в тучах иногда показываются звезды и зыблятся вокруг тебя, в темных струях.
Я понимаю, что найти вещь для чтения с эстрады, отвечающую твоим требованиям – дело мудреное. Но все-таки, почему же – именно Щипачев? Можно разыскать подходящие вещи у Асеева, у Яшина. Это настоящие поэты. Есть еще очень славная, по-моему, вещь у дальневосточного поэта Комарова: «Серебряный кубок»⁷ (баллада, строк 200). Она помещена в сборнике его стихов, название которого я забыл и сообщу тебе в следующем письме. Очень-очень советую ее посмотреть: может пригодиться. А Щипачев – олицетворение самой серой духовно-сытой посредственности. Отсутствие чувства артистизма воистину поразительное! После богатейшей ритмики Брюсова, Блока, Маяковского, Сельвинского писать только одним пятистопным ямбом! Название поэта этот самозванец заслуживает не больше, чем человек, барабанящий все время по одной клавише,– название пианиста. Впрочем, я слишком мягко выражаюсь. Правильнее сказать – то, что он делает, есть преступление перед великим русским языком: ни один язык в мире не обладает такими ритмическими возможностями; эти возможности исчерпаны до сих пор лишь в незначительной доле; сами собой напрашиваются такие ритмические открытия, что кружится голова; а он – со своим ямбом! Вообрази, что на эстраде Большого зала консерватории, после концерта из произведений Рахманинова¹¹, Прокофьева¹², Шостаковича, какой-нибудь балда вздумал бы угостить публику «последними достижениями искусства», пропиликав на скрипке «Чижика». Что это было бы? Нахальство или глупость? Тебя, конечно, удивила такая тирада. Но дело в том, что Щипачев – квинтэссенция того, что

я ненавижу. Самое его существование в литературе – моя незаживающая рана. Я не шучу. Утешаюсь только тем, что культурно-исторический закон, выраженный Андерсеном в сказке о «голом короле», может запаздывать, но никогда не отменяется.
Еще об индийских фильмах (хотя это теперь уже не «актуально»). Несомнено мое впечатление полностью совпало бы с твоим. Фильмы этого рода – создания наиболее европеизированного крыла индийской интеллигенции, относящегося к неповторимому, подлинно-индусскому мировосприятию свысока и даже, пожалуй, враждебно, как давно минованной, якобы, культурной стадии. Так мог бы относиться Плеханов¹³ к стихии Серафима Саровского¹⁴ и Владимира Соловьева¹⁵. Вот танец – это другое дело, индийский вариант чарльстона в Москву привозить не стали бы; наверное, в творчестве этой группы артистов было немало подлинного. Я видел снимки в «Огоньке», но, конечно, это мало дает: танец вообще не фотогеничен.
Крайне мучительна мысль о Саше. Не знаешь ли, помогает ли ему кто-нибудь? (Я разумею Галиных родных¹⁶: больше некому). И как ты понимаешь: стало ли то состояние, в котором ты его видела в 44 году, теперь постоянным, или же это просто очередной рецидив энцефалита? Вечно грызет и сознание, что Шура и Биша¹⁷ лишены всякой материальной помощи. Вообще удивительно, что Шура, с ее оранжерейностью (да и возраст!) могла остаться в живых. Насчет Ирины¹⁸ – дай ей Бог; меня удивило и обрадовало, что ее мать жива. А что Аня¹⁹ и Виктор²⁰, Женя²¹ и Аленушка²², Таня Волкова²³, Алеша²⁴? Между прочим, напиши пожалуйста: Юрик²⁵ живет по-прежнему со своей женой или они разошлись? Мне как-то неловко спрашивать об этом маму. Вообще, напиши о нем, что знаешь. Получил чудесное письмо от Дюканушки. Наш принципиальный оптимист способен, я думаю, даже при сорокаградусном морозе убедить себя, что с крыш капает. Что ж, быть может, так легче.
Я недавно отправил еще одно заявление Н.С. Хрущеву. Все-таки поразительно, что на 2 первых я не получил в ответ даже простых уведомлений, что они дошли по назначению.
Зима у нас выдалась очень мягкая. Даже с оттепелями. Но оттепели посреди зимы, это, как говорится, «для бедных». Теперь, .кстати говоря, они уже в прошлом; мороз хватил с новой силой. Этого и следовало ожидать. Ты читала Эренбурга²⁶. Вещь посредственная, напрасно вокруг нее ломалось столько кольев. Но за одно ему честь и хвала: в его положении разглядеть в реальной жизни, а тем более – изобразить такие явления, как этот чудесный художник-пейзажист, верный самому себе и мужественно несущий крест своего творчества. О существовании таких феноменов огромное большинство и не подозревает.
А у меня полоса невезения. Не одно, так другое. Сейчас лежу с прострелом, пишу в самой нелепой позе, поэтому и

каракули такие.
Приходится срочно кончать, а то письмо может сильно задержаться.
Спи, моя ласточка. Я изо всех сил стараюсь тебе присниться – не знаю, удается ли? За меня не беспокойся, все кончится хорошо, в этом я уверен. Но «хорошо кончится» – это не значит, что не будет больше никаких потрясений. Если бы планетарный космос не представлял собой систему разно-значных, разномерных миров, от Мировой Сальваттеры до люциферического антикосмоса, и если бы путь монады не пронизывал их все выше и выше, до ступени демиургов галактик и еще выше, до самого Солнца Мира – тогда бы могло быть место отчаянью. Мною пережито в этом направлении за последние годы нечто огромное. И, что составляет мою особенную радость, так это то, что я нашел для некоторых тем этого порядка форму выражения. Странную, ни с чем не схожую, но, кажется, бьющую в цель без промаха. Когда кончится бесплодный год, начавшийся прошлой весной, займусь окончательной обработкой. А вот с хинди я отстал. Ужасно то, что после месячного пропуска по болезни оказалось, что 2/3 выученных слов забылись. Это открытие привело меня в крайнее уныние. Пытаюсь утешаться соображениями вроде того, что невозможно такой трудный, далекий язык одолевать самоучкой, при помощи одного только словаря... и т.п. Но эти утешения не блещут оригинальностью, а главное, не указывают как же быть.
Ну, кончаю. Господь с тобой, мой мудрый, золотой кротик.

Твой Даниил

16 марта 1955

Получила сейчас твое письмо. Отвечать, конечно, буду не в один раз, ты всегда ухитряешься так много написать, что я отвечаю только постепенно.
Хороший, Солнышко, почему эгоистично было писать о природе? Ведь я-то ее вижу! У нас есть небольшие деревца, летом очень много прекрасных цветов, огрызок речки, опять будут огороды, а издали видно хороший лесок. И очень, очень много неба. Знаешь, я только здесь обнаружила необыкновенную вещь: в апреле, когда совсем нет ни цветов, ни листьев, чудесно пахнет земля. Скоро это уже будет, как только стает снег. Видишь, дорогой, около меня много природы, мне иногда даже не по себе делается, когда я пишу об этом, зная, что ты не видишь ничего.
О Щипачеве могу сказать только одно: нужно было новогоднее стихотворение, а оно у него было, и другого ничего не было.

К сожалению, я совсем не знаю поэта Комарова, о котором ты пишешь. Вообще с репертуаром для чтения очень трудно. Что касается Блока, то, боюсь, та манера чтения, о которой ты пишешь, годилась в ту эпоху и при наличии личного обаяния Блока, очень слитого с такой манерой, а если, например, я попробую так читать, то ничего не выйдет. Я хочу сейчас для себя делать «Равенну»¹, она мне кажется легче других.
Немножко о деле. Оно пересматривается, очевидно, целиком, т.е. тебя касается так же, как меня. Если твои возможности писать официальные бумаги не ограничены, то учти следующее: наше дело пересматривает Главная военная прокуратура, главный военный прокурор генерал-майор Тарасов, очень большой смысл имеет писать в ЦК, там «нами» ведают: секретарь ЦК КПСС Суслов³ и в административном отделе ЦК – Дедов⁴. Я сегодня написала маленькие заявления двум первым, на днях напишу третьему. Мало понимаю, почему ты писал именно Хрущеву, но и это неплохо.
О родных, к сожалению, очень мало. Саше, очевидно, лучше, потому что из госпиталя его перевели в такое же место, как то, где живу я. Галина работает художником в больнице, и недели полторы тому назад, под давлением моей знакомой, которую я накрутила, написала тоже заявление, куда – не знаю, вообще поражаюсь их недомыслию. В ту же больницу приехала Шура, возможно, что ее актируют, как Сережу⁵. Виктор⁶ приехал вместе со мной, но больше ни разу не удалось поймать его следов, Таня не здесь, была вместе с сестрой и, кажется, уже на воле⁷. С тех пор как Аленушка⁸ уехала далеко, ничего о ней не знаю. Аня⁹ не здесь, Татьяна Влад<имировна>¹⁰ в Тайшете, Мар<ия> Вас<ильевна>¹¹ умерла давно. Об Алеше¹², Жене¹³ и Викторе¹⁴ никогда ничего не слышала, а Сережа Матвеев¹⁵ где-то здесь.
Мой милый Зай, я правильно поняла, что твой друг Египтянин? Моя маленькая тоже не русская, но совсем северная, морская. Ее всю жизнь дразнят цветом ее волос, оттого она и пищит. Еще у нее зеленые глаза, курносый носик и очень много веснушек, как у Тома Сойера (и характер такой). Конечно, она просит передать привет.
Спокойной ночи, мой любимый, это еще не ответ, а только отклик...

Твой Листик

31 марта 1955

Слушай, мое солнышко, я тебя не перехваливаю! Твою душу перехвалить нельзя – то, что она осталась целой и сильной после таких 8 лет, не требует дополнительных похвал. А что касается внешности, милый, у меня она тоже «бывшая». Конечно, той, все-таки очень незаурядной пары, которая когда-то ходила по Левшинскому, больше нет, и на меня одну тоже никто уже больше не обернется – ну и что ж? Впрочем, я сейчас, конечно, привираю («свистишь», говорит моя маленькая, орфографическая ошибка передает ее акцент, а не мою безграмотность), я все это страшно «переживала» и только теперь, кажется, справилась со всякими ничтожными чувствами, но справилась!
Солнышко, ну не ругай меня за Щипачева, я ведь совсем согласна с тобой, но кто ж виноват, что у него было несколько приличных строчек о Новом годе, а больше ни у кого (в нашей памяти и библиотеке)!
Ты спрашиваешь, как реагирует на мое чтение публика. Единственно возможным образом: несколько человек любят, ценят, хвалят, а все остальные предпочитают танцы любого качества. Помнишь, ты из армии писал мне о паутинно-тонком слое? Ну вот, теперь я совсем поняла.
Об индусских фильмах ты, конечно, прав. Ошибаешься только, говоря, что танец вообще не фотогеничен. Когда увидишь на экране Уланову – признаешь сам, что ошибался. В очень многих фильмах единственно хорошее – танцы. <...>

Твой Листик

5 апреля 1955

твое письмо от 22 февр<аля> побило все рекорды: во Владимире оно было получено 23 марта. Значит, и это письмо мое опоздает к Пасхе. Но так или иначе – Христос воскресе, родная моя. – А ты знаешь, девочка, как это ни странно, но праздник этот до сих пор гмрачен для меня тенью того, как мы его переживали в такую ночь 8 лет назад¹. Очевидно, омраченность эту сможет разогнать только тот праздник, который мы проведем с тобой вместе.
Должен сознаться тебе в одном, что меня очень мучает уже много лет. Моя скверная память на числа, теперь ослабевшая еще более, сыграла со мной скверную шутку: как ни силился я вспомнить, как ни прикидывал и не соображал, но так и не мог твердо восстановить дат твоих именин и дня рождения. Чудится, что это – 25 февраля и 8 апреля², но уверенности нет. Сама понимаешь, как я злюсь на себя и досадую.

Ну, а у меня началась, очевидно, хорошая полоса. Здоровье отлично. Во-вторых, кончился, наконец, период «бесплодия», длившийся свыше года. Это стимулируется еще и тем, что теперь у меня на руках черновики, кот<орые> я не видел несколько лет и на 3/4 забыл. А в-третьих – я встречаю к себе человеческое отношение и сказалось оно, между прочим и в том, что близкий человек, о кот<ором> я упоминал и общение с которым для меня очень важно и ценно, теперь со мной. Это для меня большое счастье. Насчет страны Эхнатона³ ты заключила правильно. В моей жизни он – отчасти – кто-то вроде Людвига Виттельсбаха⁴. Впрочем, если в будущем даже и не случится ничего головокружительного, все равно он останется одной из самых серьезных встреч за всю мою жизнь. Жаль, что я не имею возможности дать ему характеристику, подобно тому, как ты сделала это в связи с Томом Сойером с берегов Балтики⁵. Интересно, с каких именно: с восточных, западных или северных? – С нашей стороны – приветы.
Тебе, наверное, это покажется совсем дико (да и действительно стыдно об том говорить), но, как теперь любят выражаться, «факты показывают» и «факты доказывают», что мне не хватает времени. Литерат<урные> занятия, хинди, плюс прогулка, краткий отдых за шахматами – и дня уже нет. Еще 2-3 часа лежишь без сна, но и это время весьма продуктивно. В итоге, я за целый месяц не успел прочитать I том «Биографии Л.Н. Толстого» Бирюкова⁶. Тем более, что Дюканушка прислал захватывающе-интересную книгу – «Индийскую философию» Чаттерджи и Датты⁷, только что вышедшую в свет. Она написана ясным, четким языком, объективна и очень обстоятельна. Я одолел пока введение, пробежал забавную систему чарваков⁸ – в стиле наивного материализма (схожую отчасти с эпикуреизмом, но более грубую) и проштудировал изумительную (особенно в отношении этики) философию джайнизма⁹. Вот чем был бы потрясен Сережа¹⁰! Сколько раз я ему советовал познакомииться с этой областью! Между прочим, у джайнистов есть такая мысль: «благополучие – это внешний покров жизни, и нарушить благополучие другого значит причинить вред жизни. Без благополучия (в том или ином виде) человеческая жизнь невозможна, поэтому лишение человека благополучия фактически является лишением его тех существенных условий, от которых зависит его жизнь и духовное развитие». Теперь я перешел к философии буддизма. Всем этим я занимался раньше, в <1>930–<19>35 гг., но тогда я пользовался преимущественно работами по истории религий, а в таком сугубо философском разрезе сталкиваюсь с этим впервые. А впереди еще 6 ортодоксальных философских систем индуизма: йога¹¹, веданта¹² и др. Представляешь, какое наслаждение!
Боюсь, что мой выпад против поэзии Щипачева резнул тебя своей безапелляционностью. Если бы мы были вместе, я изложил бы свои тезисы основательнее и тогда, может быть, ты с ними

согласилась бы. Но я не вытерпел и обрушился на этого стихоплета с грубой бранью. Извини меня за форму, но свою правоту по существу я готов, конечно, отстаивать.
Но это вобщем пустяки. А вот приходится, родная, приносить повинную и в другом, более серьезном. Ты спрашиваешь, не имеет ли отношения мое сердечное заболевание к гриппу. Каюсь: грипп я выдумал, потому что боялся, что известие о сердечном припадке, полученное вдруг, взволновало бы тебя гораздо сильнее, чем этого заслуживает самый факт. Что касается гриппов и вообще каких бы то ни было простуд, то я давно уже забыл, что это такое. Пора сказать тебе одну вещь, которую ты сумеешь понять правильно, не испугаешься и не осудишь меня, не подумаешь, что я сошел с ума (как это случится, возможно, с мамой, когда мне придется поставить ее в известность об этом), потому что знаешь, как много, в разную погоду и даже по снегу я ходил босиком раньше. Дело в том, что целый ряд побуждений, и психических, и физических, привел меня к тому, что я отказался от обуви почти совершенно¹³. Исключая короткое время, когда я лежал из-за сердца или с прострелом, я всю зиму проходил босиком, хожу, конечно, и теперь, и только в сильные морозы надевал, на половину прогулочного времени, тапочки на босу ногу. Воздействие этого, в особенности хождения по свежему снегу, на здоровье совершенно поразительно. О том, что ко мне забыли дорогу какие бы то ни было простудные заболевания я уже говорил. Во-вторых, за 5 последних месяцев голова у меня начинала болеть только раза 3–4, именно начинала, сразу же унимаясь от одного порошка: явление, прямо-таки неслыханное, так как до сих пор головные боли мучали меня в среднем 4 дня в неделю. В-третьих, между состоянием нервов летом-осенью прошлого года и сейчас нет ничего общего. Ровное, бодрое состояние, жизнерадостность, работоспособность. В-четвертых, радикулитные боли уменьшились и, надеюсь, в недалеком будущем о них останется только печальное воспоминание. Совершенно уверен, что преодоляются и сердечные недуги. А что до психофизического удовольствия, вернее сказать наслаждения, от хождения босиком по свежему снегу или в морозец, то оно неописуемо. Во всяком случае, я не испытывал ничего, ему равного, со времен купания в Дону¹⁴. Да и как может быть иначе, если я чувствую с предельной ясностью, как от земли, от воды, ото льда, от снега проникает в меня такое излучение, что – впрочем, лучше как-нибудь опишу тебе это впоследствии. Все это имеет гораздо более глубокое значение, чем может показаться, и неразрывно связано с активностью стихиалей. Если что меня немножко беспокоит, так это вопрос, как же быть с этим после освобождения. Вернуться к обуви я, по всей видимости, уже не смогу, а перманентный конфликт с закоренелыми предрассудками, претендующими на то, чтобы быть чуть ли не нормами общественного поведения –

дело не шуточное. Обычно такие вещи прощаются только людям с громким именем – Толстому, например.
То, что ты писала в предпоследнем письме о некоторых жизненных выводах, я понимаю и принимаю полностью. Кроме одного: твоего воззрения на собственную жизнь, как на неудавшуюся.
Я не могу в письме развить должную аргументацию против этого, только скажу: вывод преждевременен. Мне думается, что в будущем году нашей жизни наступит резкий перелом и все будет наверстано гораздо скорее, чем это кажется сейчас, и безмерно обогащено пережитым. Но Господи, до чего же, до чего же нам нужно быть вместе! Как хорошо, глубоко, творчески, обогащающе влияли бы мы теперь друг на друга! А то, что внутрен<ний> путь каждого из нас окрашен по-своему, только хорошо. Полное совпадение во всем только обеднило бы и сузило бы нас обоих. Совпадает у нас, между прочим, и укоренившаяся враждебность ко лжи. Знаешь, даже если при мне лжет кто-нибудь, меня охватывает чувство, похожее на глубокую скуку, и я теряю к этому человеку всякий интерес. 4–5 лет назад мне еще случалось иногда солгать в какой-нибудь мелочи. Теперь нет. Только ради какой-ниб<удь> шутки. (И вот разве еще тебе – насчет гриппа. Прости уж, Бога ради).
А теперь – вопросы.
На основании какого заболевания был актирован Сережа¹⁵: шизофрения, вообще расстройство психическое? Какова главнейшая из болезней Шуры: язва желудка или что-нибудь другое? Очень важный вопрос: если я пришлю тебе очень маленькую сумму денег, рублей 100, будешь ли ты иметь возможность переслать ее ей? Или сообщить мне ее почтовый адрес? Ведь им-то с Бишей¹⁶, конечно, не помогает никто. И совершенно не понимаю, почему не актируют Сашу¹⁷. Да и А.В.¹⁸ с его эпилепсией и спондилитом. (В прошлом письме я сделал ошибку: написал инцефалит через э.) Не понял также, о котором из двух Викторов¹⁹ ты слышала давно, а о котором – совсем ничего. Можно ли в вашей речушке купаться? Очень ли мучают летом комары? Можно ли ходить без накомарников?.. Относительно манеры чтения Блока ты, вероятно, права, но я представить другую манеру, в той же мере убедительную, не могу. (Конечно, «Двенадцать» требует другого стиля; ее хорошо читал Яхонтов²⁰). Следующее письмо смогу написать нескоро, только в начале июня, т.к. после 1 мая непременно надо написать маме. Они оба заботятся обо мне с удивительной трогательностью.
Сердечный привет твоей подруге. Ты так ее описала, что мне ужасно захотелось с ней познакомиться по-настоящему. Ну, будем жить надеждами. Господь с тобой, моя любимая. А как тебе нравится открытка с зайчиками?

Даниил

17 апреля 1955

Поздравляю тебя – и с сегодняшним днем, и с твоими имянинами¹. Знаю, что ты все помнишь лучше и детальнее, чем я: и туман над Новодевичьим, и нашу комнатку, и букетики сна. У меня всегда в памяти остается какой-то обобщенный образ, лишенный деталей, а ты помнишь все так, как было. Я часто завидую этому, потому что я, пожалуй, лишена возможности «жить в прошлом», а оно было такое хорошее! Не знаю, что буду делать, когда стану еще старее и совсем нельзя будет рваться в личное будущее. И сейчас-то иногда бывает совсем непонятно – о чем думать: к абстрактному созерцанию и размышлению я, как настоящая женщина, имею чрезвычайно ограниченные способности, то, что обычно у людей называется личной жизнью,– перечеркнуто возрастом, так же, как профессия актрисы, как художник, я пока кончилась², не знаю, можно ли что-нибудь восстановить. Остается какое-то большое, объективное дело, для которого у меня, несмотря на физическую и нервную усталость, кажется, сил еще много. Я думаю, что жизнь (выражаясь очень примитивно) позаботится о том, чтобы все нашлось, что надо. Хорошо уже хоть одно: помнишь, ты спрашивал, мог бы мне чужой ребенок заменить своего, а я пищала и хныкала в ответ? Это все я переболела совсем, и даже не ребенок, а взрослый человек, в котором я чувствую ребенка, вполне для меня все заменяет.
Вероятно, всякому человеку с неудавшейся творческой линией трудно бывает перешагнуть возрастной рубеж, но у меня сил хватит, я и перешагну, и найду ценность вне себя. Уверена, что не «найду», а «найдется».
Солнышко, прости мне такое непасхальное письмо, но врать не хочу, а именно сегодня очень хотелось побыть с тобой.
Я сейчас одна в мастерской. Кошка спит на печке, а Джони (ее, собственно, зовут Валия) спит там, где нам полагается спать, потому что устала за неделю. У окошка в ящике растут дохлые зеленые помидорята, и везде очень тихо. Многие уехали на слет передовиков (на этот раз без самодеятельности), и это тоже очень приятно – не торчат перед глазами.
Совершенно катастрофически нужно не поговорить, а без конца говорить с тобой. Ответь мне с полной ответственностью: были в моей жизни поступки, которые надо мне простить. Ты сумеешь? По-настоящему – сумеешь? Как хорошо, что сейчас – ничего нет, и давно уже все хорошо.
Милый, девочка, когда придет, будет спрашивать, передала ли я тебе большой, большой привет. Она ничего ниоткуда не получает и возможно, что здесь у нее никого нет. А может быть, и нигде.
Целую тебя, мой родной, мой любимый Даник.

Листик

8 мая 1955

Листик

2 июня 1955

Поздравляю тебя с годовщиной наших дней¹ – ты как раз в это время получишь мое письмо. Какую радость ты мне доставила карточками! И как смешно то, что ты писала о своей внешности. Личико осталось таким же прекрасным, только смысл этого прекрасного отчасти изменился: вместо прелести юного, всегда остававшегося каким-то девичьим, лица, появилась та внутренняя красота, кот<орую> дают только огромные страдания, не сломившие и не искалечившие, а углубившие и обогатившие. А наряду с этим, мучительное чувство – какая ты худышечка и до какой степени абсолютно необходимо тебя согреть и любить. Родненькая моя, крепись, держись, все это не за горами. На этот год я не надеюсь, но в следующем – почти уверен. Очень-очень рад успехам твоих выступлений и поздравляю. По-моему более лестной оценки, чем «чарующая простота чтения» не может быть. Это должно явиться стимулом для дальнейшей работы. Постарайся не запускать ее!
Должен высказать, однако, и кое-какие, не очень приятные мысли. Нетерпение, требование от жизни встречи – теперь же, во что бы то ни стало – совершенно понятно; но у тебя, девочка, оно дошло, очевидно, до такой жгучести, что личное совсем заслонило общее и ты теряешь зоркость. Этим я объясняю ту своеобразную (как это ни странно звучит,– не сердись, вдумайся и пойми –) безмятежность, кот<орая> сказывается в твоих письмах. Очевидно, ты не замечаешь или не хочешь замечать того, что нависло. Поэтому-то я и уверен, что наше с тобой будущее сложится совсем не так, как ты представляешь. Что Коваленские устроятся скорее – допускаю. Но мысль, будто бы «лучше» – в корне ошибочна. Всякие устройства такого рода – эфемерны и смешны.
Сообщение о Бише меня потрясло. Несколько дней я был сам не свой. Что он должен был пережить, чтобы сломаться так ужасно, так бесславно! Поскальзывался-то он уже несколько раз (дочь академика² и т.п.), но так упасть!.. Шура, наверное, относится к нему как к больному ребенку, и со своей стороны она права. Между прочим, к великому моему сожалению из посылки денег ничего не выйдет, во всяком случае до осени. А стихи³, пожалуйста, пришли, непременно. Это для меня очень важно по нескольким причинам.
О твоих взаимоотношениях со всеми ними я, конечно, не могу разобраться теперь и здесь. Но то, что они обвиняли тебя, объясняется, я думаю, тем, что у них под рукой не было Даниила. Интересно бы знать все-таки, в какой мере они обвиняли и меня, хотя бы заочно и каково вообще было тогда их отношение ко мне и каково теперь. Ответь, пожалуйста, всю правду. Сама понимаешь,

как много это значит для меня и не смягчай горьких правд.
Ты спрашиваешь, совершила ли ты какой-либо поступок, ад который теперь беспокоишься, сумею ли я простить. Радость моя, по отношению ко мне за всю жизнь ты не совершила даже ни единого шага в направлении такого поступка. Мне прощать тебя – это просто смешно. Что же касается поступков по отношению к другим – то понятие моего «прощения» тут не у места. Я в тебя верю, и этим все сказано. Я убежден в том, что если такой поступок был, ты его рано или поздно искупишь внутри себя, а может быть, сочтешь нужным и какое-то внешнее действие. Но в чем, мне кажется, ты не права, так это в мысли «не позволю им меня судить». Это не в нашей с тобой власти, да ведь и сами мы часто судим (и осуждаем) других.
Бедный мой детик, ваше с Джони волнение ввиду возможной разлуки так понятно, и я с ужасом думаю, что на тебя обрушится еще и это. Неужели это решено, неизбежно? – Козлик, я как-то, давно уже, задал один вопрос, но, по-видимому, то письмо пропало. Ответь мне, обдумав и взвесив со всей серьезностью. Очевидно, детей нам иметь не суждено: слишком поздно. Что, если бы впоследствии, когда наша с тобой жизнь наладится, войдет в нормальное русло, мы взяли бы на воспитание какого-нибудь мальчугана-сиротку, лет пяти? Я чувствую в этом огромную потребность, без этого для меня не может быть настоящей полноты жизни. А запаса любви в душе у меня хватило бы на целую школу.
Ты спрашиваешь о черновиках. Но почему же только черновики?.. Ты вообще совершенно не представляешь, до чего дело дошло и куда направляется. А насчет близости старых друзей⁴ скажу так: Теперь мне ближе всего был бы Адриан такой, каким он стал после случившегося с ним внутреннего переворота; Олег – таким, каким бы мог бы стать в конце пути, и Леон<ид> Фед<орович>, если бы случилось вот что: его доктрина была только попыткой обобщить положительный опыт прошлого. Она должна была подготовить путь для истинно-нового. Именно этого нового ей не хватало. Так вот, представь, что случилось чудо и к Л<еониду> Фед<оровичу> пришло бы то откровение, кот<орое> ему казалось мыслимым только в конце века. Прибавь к этому Олега с его творчеством последнего, неизображенного этапа... Вообще, может нравится или нет, можно верить или не верить, но нельзя отнять двух качеств: новизны и грандиозности. Трудно вообразить масштабы успеха.
Я люблю вспоминать, как мы с тобой читали вместе «Тристана и Изольду», «Преступление и наказание», и мечтать, как будем со временем читать по вечерам вслух, сидя на уютном диване, «Святые камни», «Симфонию городского дня», «Ленинградский апокалипсис», «Александра Благословенного», «Гибель Грозного», «По ту сторону»⁵ и многое, многое другое. Уверен, что тогда у нас хватит времени прочитать вслух и такую махину,

как «Железная мистерия», и даже «Розу Мира».
Ты все интересуешься, кто такой Виттельсбах. Это – историческое лицо, баварский король, помогший Рихарду Вагнеру осуществить замысел его театра музыкальной драмы. Вот и все.
Мой друг⁶ тебя очень полюбил и, конечно, шлет всякого рода приветы. Думаю, что и нам придется расстаться довольно скоро, но у меня нет оснований так тревожиться о нем, как у тебя о Джони, да плюс к тому – у меня вообще другое представление о начавшейся эпохе и о человеческих судьбах в ней. Биша, например, никогда себе не простит некоторых поступков, нелепость которых усугубляется их поразительной несвоевременностью. Так попасть пальцем в небо! Такому умнице! – Голубок, ты пишешь о неудаче своей творческой линии жизни. Не рано ли? Я вот на 9 лет старше, а нахожусь в состояли почти экстатического подъема этой самой линии. Нисколько не закрываю глаза ни на что, но через пессимизм и личный и общий, перешагнул. Если б ты знала, что произошло и происходит в моем внутреннем мире, докуда я вскарабкался, что оттуда видно,– а ведь это только начало. Личных же моих заслуг в этом нет ни крупицы. – Здоровье налаживается. Думается, что это лето будет для меня рубежом, после которого тема улучшения здоровья резко убыстрится. А пока только зубы мучают. Есть старинная еврейская формула проклятия: «чтобы у тебя выпали все зубы, кроме одного – для зубной боли». Уж не проклял ли меня кто-нибудь таким образом? Но – шутки шутками, а беда в том, что зубов у меня осталось во рту 6 штук и все их придется удалять, когда будет зубной врач. И вставлять новые протезы на обе челюсти. При этом очень неудобно есть, верхний протез приходится даже снимать совсем. Ну, да все это мелочи, о них и думать не хочется... – Если бы взяться и привести в порядок «Странников ночи» (что, возможно, и случится со временем, так как, по-видимому, все сохранилось), то надо было бы ввести еще 2 лица и несколько глав. – А относительно босикомохождения в Москве – во-первых, мы туда попадем не скоро, обстановка тогда будет не та и личный вес другой, а во-вторых, я придумал фасон костюма, стилистически увязанный с этим новшеством. Прохожу в нем лет 10–15, пока не придется надеть что-нибудь вроде рясы.
«Историю Индии» читаю с большим интересом, но понемногу, так как сейчас некогда. Хинди – тоже. Всему свое время. Но я не понял тебя: «наша Индия давно исчезла» – в каком смысле? В душе или объективно? Объективно – по-моему ни в коей мере – то, что я читаю, опровергает это; а субъективно? Для меня – тоже нет. Но я не европеец и не азиат. Я – русский; Россия же это – не страна, а часть света, самостоятельная метакультура. М<ежду> прочим, я насмотрелся на немцев⁷. Какое разочарование!
Еще очень важное: напиши нашим старикам, умоляя, заклиная и требуя, чтобы они уехали на лето куда-нибудь подальше, лучше

всего на Украину или на Юг. Лето в средней полосе будет, по-видимому, скверное. И вовсе не грибное: грибное было в прошлом году, вроде того, которое я провел когда-то в Малоярославце⁸.
Спасибо за прелестный пейзаж Серова и вообще за открытки, доставляющие мне массу удовольствия. А «Русского леса»⁹ я не читал, его здесь нет, но если будет, прочту непременно.
Выписываю отрывок из «Устья жизни»¹⁰. В нем теперь уже многое устарело, но основа осталась мне близкой. Речь идет о далеком конце личного будущего, конце жизни. В 50-ом году собственная судьба (в ее метаисторическом или метафизическом смысле) не была еще ясна. К тому же неверно, чтобы людям, столько проискавшим друг друга на этом свете, пришлось продолжать эти поиски еще и на том. Да и представление о том свете было тогда еще совершенно общее, нерасчлененное.

...И, расторгнув наши руки           Азраил Нас лучом Звезды-Разлуки           Озарил. – Врозь, туманными тропами           Бытия, Понесем мы нашу память,           Наше я. Если путь по злым пустыням           Мне сужден, Жди меня преустьем синим           Всех времен! От паденья – кровом брака           Осени! От успенья в лоне мрака           Охрани! В персть и прах, в земные комья           Взят судьбой, Лишь тобой горе влеком я,           Лишь тобой!.. – Где ни мук, ни зла, ни гнева,           Жди меня. У престола Приснодевы           Жди меня! Пусть я отдан вражьей силе           Здесь, в аду – След твой легкий в млечной пыли           Я найду. Груз греха отдав возмездью           И суду, За тобою все созвездья           Обойду! Дней бесчисленных миную           Череду,– Я найду тебя! найду я!           Я найду!

Теперь видно, какими детски-туманными были представления того времени. О, если бы я мог тебе передать то, что знаю теперь!
Да хранит тебя Бог, мой светик. Спокойной ночи. Горячий привет Джони.

Даниил

18 июня 1955

11 лет мы вместе. Я это чувствую так, несмотря ни на что.
Твое письмо, к тому же еще и неожиданное (мама сказала, что ты напишешь мне только в июле), произвело на меня такое впечатление, что я не знаю, сколько понадобится моих писем, чтобы как-то в нем разобраться.
Ну, попробую поверхностно сначала.
Что касается моей внешности – ну, милый, разве так можно! Я еще немножко колебалась – посылать или нет, боялась слишком огорчить тебя тем, на что я стала похожа. Ну, что ж, увидишь, когда встретимся.
Безмятежность – не то слово, Даник. Не безмятежность, а реалистичность, отсутствие твоего «апокалиптического» мироощущения...
Что касается Биши – это надо говорить и много и многое знать, чего мы не знаем. Реакция Шуры мне неизвестна, но думаю, что он в ее представлении совсем не больной ребенок, а по-прежнему Гёте. Боюсь, что так, родной.
Ты спрашиваешь об их отношении к тебе. Я знаю только бабье отношение, и оно к тебе было лучше, чем ко мне, потому что для Шуры и Галины¹ ты все-таки брат, а для Ирины² – любимый человек, а я везде оказалась не тем, что они хотели. Но и отношение к тебе меня возмущает тем, что оно не так уж плохо из-за «скидки» на твою... ну, «неполноценность» какую-то, что ли...
Не хочу сегодня подробнее об этом писать, сегодня наш с тобой день, и я продолжаю пребывать в «безмятежном» настроении с «безмятежными» требованиями: хочу быть с тобой и с нашими настоящими, хорошими друзьями. Друга твоего принимаю всем сердцем (хоть ты меня никак с ним не знакомишь) по одному тому, что чувствую в нем настоящего твоего близкого человека. А что касается детей – письма того я действительно не получила, но об этом сама много думала. Мне кажется, если надо, то существо, которому мы должны будем помочь вырасти, само окажется на нашем пути. Я только должна сказать тебе смешную вещь: обычно женщины любят и чувствуют маленьких детей, а я что-то нет; для меня по-мужски –

интерес начинается там, где начинается человек.
Переболев и поставив крест на желании иметь своего ребенка я уже придумывала себе всяких приемных сыновей, а пока что моя реальная Джони – мой друг, моя сестричка и любимая дочка, все сразу. Зай, если это стихотворение – детское, я не знаю, какие же бывают взрослые. Я боюсь поверить тому, что ты пишешь. Боюсь, потому что это слишком хорошо, потому что за это никакая плата не высока, боюсь просто в силу своего недоверчивого к хорошему «реального» характера. Я думаю, ты поймешь.
Я скоро напишу еще и много и напишу о присланном тобой стихотворении не только хорошее, но сейчас я ничего не хочу. Сегодняшняя ночь – годовщина той, которая была решающей.³
Спокойной ночи, родной. Привет от нашей девочки.

20 июня 1955

Завтра – наш с тобой, самый длинный, самый светлый день в году.
Я, конечно, все перечитываю твое письмо и долго еще буду на него отвечать.
То, что ты пишешь о том, кто из старых друзей и в каком именно повороте близок тебе, намного превышает все, о чем я только могла бы мечтать. Настолько превышает, что я боюсь этому поверить. Ты прости меня и пойми правильно – не тебе, дорогой, не верю, а жизни. Может быть, тут немножко от Вагнеровской Эльзы¹ и много – от моего всегдашнего характера, всегдашнего трагического восприятия жизни.
Мне очень хотелось бы писать тебе сегодня только хорошее, но все, что касается творчества, настолько для меня важно, что лучше я напишу сразу, что думаю о присланном стихотворении, чем все время думать и откладывать.
Что оно чудесное и как оно мне бесконечно дорого ты, конечно, знаешь. А вот что мне не нравится. Для того, чтобы полностью понять твои, очень глубокие, образы, нужен не просто высокий уровень, но уровень специфический, очень редко встречающийся. Ты говоришь такое новое, почему же это новое надо выражать архаизмами, славянизмами² – «горе влеком я»? И «Азраил», и «успенье», и даже «Приснодева» почти требуют философско-религиозного словаря. Все это менее живые слова, чем прежде были все Фебы, Дианы, Авроры и прочий арсенал греческой мифологии,– а что от таких стихов осталось – даже пушкинских? Если ты такой большой и такой счастливый, что знаешь то, чего ждал Л<еонид> Ф<едорович>³, ты должен

научиться говорить это музыкальным, поэтичным, но теплым и человеческим языком.
Зай, ты не сердишься?
Конечно, серьезный разговор обо всем этом может быть только тогда, когда я буду слушать все, а это будет, если ты прав<...> (По-моему тоже будет, но не знаю, когда и как).
Солнышко мое, родной мой, целую тебя, смотрю тебе в глазки и, не желая ни с чем считаться, хочу видеть немедленно.
Дописываю письмо уже 21.06. Девочка наша очень задержалась на работе, придет совсем измученная.
Сейчас получила открытку от Дю – они уже дома.
Большой привет твоему другу, мой хороший.

Твой Листик

26 июня 1955

Получила от мамы письмо – она едет к тебе. Ко времени получения тобой этого письма ваша встреча уже состоится, если ее ничто не задержит. Могу себе представить, как это все для вас будет! И еще если б Дюканушка, а то мама! Мама, которую ты уложишь наповал одним своим внешним видом, бедненький мой – я ведь знаю, на что похожи мужчины не только в ваших, а даже в наших условиях. Хоть бы уж как-нибудь тепло от человеческой встречи оказалось для тебя более сильным, чем все остальные впечатления! Если б ехал Дю, я была бы спокойна, но Мумик, это такой склад неожиданностей и такое фантастическое смешение редкой, удивительной доброты с характером неописуемой тяжести, что я очень боюсь за вашу встречу!
Теперь так, родной. Как я поняла из совершенно суматошного маминого письма, эта поездка, кроме желания тебя видеть, вызвана двумя деловыми соображениями: твоим здоровьем и нашим делом. Мне кажется, что у них есть какие-то новые сведения о тебе, да? Почему ты не пишешь правды о своей болезни? Думаешь, что мне так лучше? Разве я не понимаю, что теперешний прилив творческих и физических сил, это – обязательное для тебя состояние, приходящее на смену депрессии и, увы!, ею же сменяемое через какой-то промежуток времени? Неужели я это понимаю, а ты – нет?
Что касается дела, то я уже раньше заволновалась, чем мои что-то узнали. По признакам, которых объяснить не умею, находимым в твоих письмах, я боюсь, что ты пишешь в Прокуратуру и дальше не то, что надо, а лирико-психологические поэмы, т.е. продолжаешь наше с тобой детское, чтоб не сказать больше, поведение 47–48¹ года. Я тебе уже писала: если в силу

каких-то глубоких внутренних причин иначе не можешь ничего не пиши, я одна буду писать.
Солнышко мое, раз My тебя увидит, значит, в июле ты мне напишешь, и я что-то узнаю из всей этой путаницы.
Большой, большой привет тебе от Джони и твоему другу от нас обеих. Знаешь, мы с моей маленькой сегодня ходили загорать. Мне очень тепло с ней, только она страшно слабенькая, еще слабее меня. Целую тебя, мой хороший.

Алла

28 июня 1955

Вот, скорее пишу тебе опять.
Ну, что же, дальше о творчестве. Ты меня просто ошеломил: не говоря о всем остальном, просто количеством названий. Нечего и писать тебе, как я хочу все это слышать скорее! И боюсь, говоря по правде, потому что очень хочу, чтобы было очень хорошо и очень просто, а об «просто» я тебе уже писала, да и раньше мы с тобой часто спорили на эту тему. Имей в виду, что я своих позиций сдавать не собираюсь ни в коем случае. Ты все мне говорил, что я, логически, должна отрицать и Вяч. Иванова¹, и чуть ли не Гёте (II часть «Фауста»). Не знаю, но мне действительно легче «отрицать» Гёте, чем согласиться с кабинетной поэзией любого качества.
Кстати, я не имею возможности перечитать Достоевского, а хотела бы – боюсь, что он для меня окажется уже не той огромной фигурой, как раньше. Выражаясь страшно примитивно, мне кажется, что он приносит много вреда.
Очень страшно это углубление «в обе стороны», это качание на еле видных гранях – слишком все расшатывается, а в жизни нужно очень хорошо видеть, где черное, где белое.
Я как-то спросила Джони, кого из писателей она любит очень сильно? Она ответила неожиданно – никого. Я рассмеялась и долго дразнила ее «зазнайкой», а потом подумала сама и увидала, что я тоже уже «очень сильно» не люблю никого и только страшно хочу полюбить что-то, чего еще нет. О «Стран<никах ночи>» мне говорить трудно, потому что они – моя жизнь, я их не могу оторвать от действительности. <...>
Ну вот, так неожиданно кончаю письмо, начавшееся с поэзии. Привет твоему другу, я не хочу, чтобы вы расставались. Джони машет лапкой.

Листик

7 июля 1955

Получила письмо от мамы после ее поездки к тебе¹. Единственное хорошее в письме – это то, что, очевидно, она тебя все-таки узнала. Мне кажется, она не смогла бы скрыть, если б было не так. Я, по правде говоря, и на это не надеялась. Если она сможет приезжать к тебе, все-таки тебе будет немножко теплее, мой бедненький, хороший Зай. А я тогда буду получать письма от тебя каждый месяц! Ты можешь себе представить, родной, как я жду сейчас твоего письма с твоей реакцией на ваше свидание, все-таки очень беспокоюсь, как тебе было.
А вот что плохо: ну зачем так безбожно «свистел» про здоровье? Микроинфаркт – вещь очень серьезная, и я очень прошу тебя: не полагайся так по-детски на потусторонние закономерности, а будь, по возможности, внимателен к своему здоровью.
И еще плохо то, что мама формулирует очень смешно: «главное, пускай Даня ничего никуда не пишет (это о деле), потому что он так отстал от жизни, что все равно ничего толкового написать не может». Я, очевидно, правильно почувствовала...
Они узнали какие-то новости в Прокуратуре, которые их успокоили, но они так уже несколько раз успокаивались и опять беспокоились. Видишь ли, мне кажется, ты вот в чем неправ: треск, обозначающий почти начало ледохода, слышен очень ранней весной, но До лета с этой минуты остается много месяцев. Ты давно так ошибаешься – во времени. Ты всегда был прав по-серьезному, а я, к сожалению, пока во всем оказалась права практически. Поэтому и на человеческие судьбы мы смотрим по-разному: я знаю, что даже несколько месяцев (а вернее – лет) недоедания и нервного переутомления могут сыграть роковую роль – пока солнце взойдет... Вот и все, дорогой, выходит, и мужчинам свойственна иногда потеря чувства времени! Ну, это я дразнюсь.
Милый, тому, кто привел в порядок могилу матери, нужен год ее рождения и смерти². Кстати, как ты ъ не догадался попросить его написать мне? Могу тебе сказать, что и могила твоего отца, и дом – целы. В доме – дом отдыха ленинградских писателей, а на могилу – непрерывное, несмотря на косые взгляды, паломничество ленинградских студентов³.
Ну вот, опять письмо кончается, а нужно сказать тебе так много! Вы еще вместе или это твой друг уехал? Привет тебе от нашей маленькой, она сунула носик в изодранного в клочья «Ричарда Львиное сердце⁴». Как я хочу вас познакомить! Может быть, мне уже некому передавать привет? Заинька, хороший, как я жду твоего письма!

Листик

3 августа 1955

и мифологии.
Тебя поразил длинный список⁵. Но ведь это куда меньше половины (если не считать огромной «Жел<езной> мистерии»). Можно было бы прибавить «Святые камни», «Сквозь природу»,«Афродиту Всенародную», «Яросвета», большую симфонию о великом Смутном времени (новая форма, действтольно имеющая много общего с музыкальной симфонией), «Миры просветления», «Навну», «У демонов возмездия» и мн<огое> другое. Дело не в количестве. Радоваться можно только тому, что качество, кажется, не уступает количеству.
Что сказать по поводу твоих мыслей о простоте? Вопрос сложный и в письме толком разобрать невозможно. Ограничусь следующим. Ты,– на мой взгляд – и права, и не права. Дело в том, что никому не приходит в голову требовать от математика, чтобы он ухитрялся теорию относительности или векториальный анализ излагать языком понятий, доступных школьнику V класса. В искусстве тоже есть свои векториальные анализы и непонятно, почему об этом забывают. Выражение «кабинетная поэзия» – нарочито снижающее, вроде слова «боженька» с маленькой буквы. Ведь надо бы и II ч. «Фауста» считать тогда кабинетной поэзией, а между тем кабинетного в ней не больше, чем в IX симфонии Бетховена, тоже остававшейся долгое время малодоступной. Само собой разумеется, что к достижению наибольшей возможной простоты должен быть приложен maximum усилий (что и делается). Но есть круг идей-образов (и чем они новей и глубже, тем в большей степени примыкают они к этому кругу), которые даже при максимальном допустимом упрощении, все же требуют для своего восприятия известной подготовки. Разве Блок ее не требует? Да и какой уровень развития возьмешь ты в качестве критерия? Уровень современного подростка? или уровень интеллигента-производственника? или интеллигента-гуманитара? Я лично склонен принимать за критерий скорее последний из перечисленных уровней (т.е. около 2 миллионов человек в нашей стране). И оказывается, что непонятного в сущности не остается – при условии постепенного, строго обдуманного ввода в круг идей. К тому же, было бы ошибкой полагать, что средний уровень нашего времени останется таким же через 20, даже через 10 лет. Главное же, в данном случае налицо – задача беспрецедентная, и ее нужно представлять хотя бы в общих чертах, чтобы судить о допустимой степени упрощения, о праве на такое упрощение. И все-таки – не пугайся и не огорчайся: я абсолютно спокоен на тот счет, что никакого разочарования тебе переживать не придется. Я не знаю, как это выйдет; решишь ли ты, что к данному материалу твое требование неприменимо в полной мере, или найдешь, что, в сущности, все это при всей сложности выражено доходчиво (доходчиво потому, что очень эмоционально) – не знаю. Знаю только, что ты примешь. И не только примешь. Знаю также,

что тебе, Листик, издалека и в твоем неведении относительно всего этого, некоторые мои фразы могут неприятно резануть ты усмотришь в них признаки странной самоуверенности' неуместной гордости и т.п. К сожалению, это недоразумение неизбежно, и я не могу найти способов убедить тебя при помощд писем, что это совсем не самоуверенность, а нечто качественно и принципиально иное. Я никогда до 47 года не был столь скромного мнения о собственной персоне, как теперь. Боюсь, кстати говоря, что мои слова насчет близости старых друзей ты поняла в каком-то слишком уж грандиозном смысле. Я ведь говорил о том, кто мне близок, интересен, понятен, с кем у меня был общий язык, а не о том, с кем я идентифицировался. Отождествление себя с Адр<ианом>⁶ в конце его пути мне и в голову не приходило. Я знаю то, о знании чего Леон<ид> Фед<орович> только мечтал – да; но повторяю опять: в этом нет ни на грош моей личной заслуги.
Посылая то стих<отворение>, я думал, что ты его воспримешь под другим углом, чисто личным, и не учел, что дефекты, свойственные той стадии (начало 50 г.) могут резать слух. Ты совершенно права насчет «Азраила» «горе влеком я» (перечеркни и читай: «лишь тобою ввысь влеком я»),– и теперь такого уж не случается. Я не согласен относительно «успения» (для этого не нужно никакого словаря, смысл этого слова известен десяткам миллионов людей – всем, кому ясен смысл слова «рождество»),– и, разумеется, Приснодевы. Это не случайно оброненный мимоходом архаизм, выветрившийся наподобие всяких Фемид и Аврор, а выражение одного из центральнейших понятий концепции, раскрываемых последовательными этапами. Неуместно там другое, соседнее слово – престол.
Допускаю, козленочек, что твое миро отношение реалистичнее, хотя это не вполне вяжется с трагизмом. Мое же – не реалистично, а реально. Это не игра словами. Верно, что я ошибался во времени, сроках и т.п. Вполне могу ошибаться и теперь и вовсе не претендую на дар прорицаний. Я только уверен, что не ошибаюсь относительно духовной стороны некоторых явлений и процессов и в их направленности. Всякий специализируется на чем-нибудь, я – на метаистории. Все может сложиться даже совсем печально для нас, но это нисколько не поколеблет моего отношения к вещам, ибо оно основано не на том, хорошо нам с тобой или плохо, а на высшей объективной реальности. Поэтому я и говорю, что такое мироотношение реально.
Твое представление, девочка, о моей оторванности от жизни и о потере чувства реальности очень преувеличено, чтобы не сказать неверно, и виной тому – твоя оторванность от меня. Верно твое представление о моей оторванности только касательно некоторых практических деталей, но не общего и целого. Я читаю газеты, журналы, новые книги, иногда вижу новых людей,

переписываюсь, и у меня на плечах все-таки есть голова. Не Зная, на чем основаны, как на камне, мнения другого человека, ле совпадающие с вашими мнениями, неправильно прибегать к самому примитивному объяснению: потерял-де чувство реальности. Революционным демократам, например, и даже в свое время большевикам многие бросали подобный упрек. Жизнь доказала, кто оказался «реальнее». И меня удивляет мама: ни о Чем подобном мы не разговаривали. В этой связи – и о том, как я писал заявления. Никаких поэм в прозе и никакой достоевщины. Могила моей бабушки⁸ – это одно, в этом проявилась лучшая сторона человека, в некоторых отношениях прямо-таки редкого; совсем другое – толкование со своей колокольни тех фактов, подоплека которых известна только мне. Верно лишь то, что я вообще не умею хорошо писать официальных документов, но не за счет включения в них лирического элемента, а за счет отсутствия особого юридического, практически-делового мышления. Могу, впрочем, успокоить тебя тем, что вообще не собираюсь писать куда бы то ни было.
То, что ты писала о родных и друзьях, читать мне было, конечно, больно. Больно еще и потому, что я иначе, чем ты, гляжу на свою вину перед ними и, следовательно, не могу не считать их отчасти правыми – в отношении ко мне, разумеется, а не к тебе. Но глубокое и совершенно цельное чувство у меня сохранилось только к Саше⁹, Анечке¹⁰, Сереже¹¹ и Тане Волковой. Кстати, почему ты не присылаешь Бишиных стихов¹²? Очень-очень прошу. О С<...> и Х<...>¹³ я знал уже тогда. Сомневаюсь, жив ли он. Злобы на них у меня больше нет. Не вполне понял, кого ты имела в виду, говоря о раскрытых ртах во время чтения стихов и о бездействии потом. Таня О<ловянишникова> меня тронула. Не знаешь ли, где и как она теперь? Жива ли Полина Ал<ександровна>¹⁴? Хотел бы знать, жива ли Галя Р<усакова>¹⁵, но не знаю как это сделать. Я ее видел 7 1/2 лет назад, это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни. Наверное она думает, что меня нет в живых. Должен еще сказать, что замечательно показала себя Тат<ьяна> Влад<имировна>¹⁶, но я опростоволосился так, как ни с кем, и теперь, вероятно, она не хочет обо мне знать. Об остальных – посмотрим, что получится впоследствии. О здоровьи – в след<ующий> раз, сейчас уже негде. Во всяком случае, не преувеличивай, дитя, ни моих недугов, ни моего легкомыслия. Мама присылает лекарства, и я аккуратно делаю все, что говорят врачи и вообще умные люди (в пределах реально-возможного). Кроме того, ежедневно загораю, а зелень вижу немного больше, Чем раньше. Самочувствие такое же, как и 2 месяца назад. А вот ты совсем перестала информировать меня о своем здоровьи и ничего не пишешь о работе, о занятиях, даже хотя бы о Настроениях. Даже насчет экскурсии в лес – не знаю, радоваться ли за тебя или тревожиться из-за непосильной для тебя нагрузки.

Дорогой Джони горячий привет; ужасно жаль, что не увижу ее карточки. Друг еще здесь, он, разумеется, передает всякие хорошие слова. След<ующее> письмо напишу около 1/IX, если мама приедет сюда в августе (она хотела), в противном же случае тогда придется написать ей, а тебе на месяц позже. Пищц почаще, драгоценная, бесценное мое дитятко.

Господь с тобой.

Даниил

11 августа 1955

Оказывается, я что-то перепутала, ждала от тебя письма в июле, напустила на себя всяких страхов и только всего и толка, что перестала тебе писать со страху.
Знаешь, наверное, если б мы были вместе, то ни о чем не спорили бы, по-видимому, споры рождаются действительно от расстояния и неизбежной недоговоренности.
Спасибо за теленочка¹, он чудный, теплый, особенный, простой и трогательный. И, по-моему, чудесный формально.
Все-таки должна сказать (не в порядке продолжения спора, но немножко...), что II часть «Фауста» для меня под знаком вопроса, как поэзия (?) или драматич<еское> произведение (?). А IX симфония Бетховена, опять-таки, для меня, но уже без вопроса, безусловно худшая из всех его симфоний. Все, что можно было сказать, сказано в великолепной музыкальной и стройной I части, все остальное, с моей точки зрения, попытка говорить в музыке то, что ею не выговаривается.
Что касается мироощущения, тут мы тоже спорим о словах. Только для меня никакие масштабы и горизонты надолго не заслоняют и не снимают боль от горя любимых людей.
Ты меня поразил тем, что пишешь относительно Гали². А я-то думала, что она не разделила нашей судьбы, и радовалась! За нее мне очень больно. Нельзя ли узнать о ней так: пришли мне адрес, ведь кто-нибудь есть дома, а я напишу?
Я уже писала, что твой адрес передала Шуре и Галине Юрьевне. Что касается последней, перепишу тебе кусочек из письма моей подруги, которая теперь вместе с ней: «...она мне не понравилась, уж очень много разговоров о том, как себя чувствует Ваш муж, как у него совесть, что все люди из-за него сидят. Взяла его адрес, но я уже и жалею, что дала, еще глупость напишет; единственное, она, по-моему, не будет писать сама, а отдаст мужу, она с ним встречается». (Т.е. Саше).

Милый, позволь мне на этом кончить тему о прошлых связях, хотя бы о некоторых из них! Человек, который после стольких дет, проведенных здесь, знающий, где ты эти годы провел, и могущий говорить так, у меня не вызывает никаких чувств, даже плохих.
Бишины стихи напишу, немножко опасаюсь письменной реакции. Лучше я тебе скажу, что видала фильм «Ромео и Джульетту» с Улановой и не могу найти слов, чтобы сказать, что это. Это – мой любимый Шекспир больше, чем в драматическом театре, это – эпоха Возрождения, Данте, Петрарка и Боккаччио и это – гениальная актриса, после которой не надо играть Джульетту, все равно лучше нельзя.
Вот и опять письмо кончается... Привет от Джони, если можешь, напиши для нее несколько слов. Привет твоему другу, неужели нельзя знать о нем побольше?
Я теперь опять буду писать, мой хороший, и постараюсь больше не поддаваться нелепой панике. Господь с тобой, любимый, меня очень успокоило твое письмо, и я некоторое время буду хорошая.

Листик

23 августа 1955

Мама написала мне, что ты лучше выглядишь. Знаешь, мой хороший, я никак не могу себе представить всего этого «лучше» и «хуже», я помню тебя таким худым, замученным и слабым, что, как ни стараюсь, не могу вспомнить, как получается, когда ты выглядишь «лучше». Последние твои слова перед разлукой (ты помнишь?) были: «как хорошо, что все самое тяжелое мы уже пережили, у меня не хватило бы сил пережить все это еще раз». После этого началось.
Сколько лет эти слова шли рядом со мной через все, что пришлось – до твоего первого письма. А последнее, что я видела – твое лицо в заднем стеклышке автомобиля, причем я сразу вспомнила Леон<ида> Фед<оровича>1, хотя ничего не знала.
Родной мой, моя воркотня насчет Достоевского объясняется очень просто: я не хочу слушать, как меня судят другие люди, потому что не считаю их лучшими, чем я, но я-то себе никогда не прощу и не забуду очень многого. И когда я анализирую свои поступки, то вижу, что виной было отсутствие точных и твердых принципов. Вместо того, чтобы отличать белое от Черного и следовать очень простым и ясным установкам, я плавала в нюансах и попытках делать конкретные, действенные выводы из сложных ощущений. Занятие – в корне порочное,

вот почему я и зашипела на Достоевского. Конечно, я виновата а не он, но я – еще не самый плохой и слабый его читатель. А чтобы опускаться в глубину безнаказанно, нужно иметь очень твердую опору на поверхности. Впрочем, это все 2x2.
Мой хороший, я стала по воскресеньям немножко писать: начала три (театральных) эскиза к «Каменному гостю» Пушкина². Я не хотела (из суеверия) писать тебе об этом раньше, чем будет кончено, но это будет слишком долго, хочется скорее тебя порадовать. Кажется, получается неплохо, но мне очень трудно судить обо всем, что я делаю, я ничего уже больше не понимаю, хорошо или плохо. Этот котелок с картошкой, в котором я варюсь столько лет, совершенно меня дезориентировал относительно себя самой. Главное – полное отсутствие какой-то созвучной атмосферы. Только одна Джони, но она слишком пристрастна, слишком (в искусстве) неопытна и слишком устала. Ну, посмотрим, может быть и правда уже не так далеко до встречи, а внутренних сил еще достаточно, дорогой мой.
Уже осень, ночи холодные, огородик подмерзает, кабачки очень маленькие и помидоры не краснеют. Ужасно хочу возиться с землей (с маленьким кусочком своей), меня дразнят «юным мичуринцем». До свиданья, Заинька, привет твоему другу.

Листик

2 сентября 1955

На днях я написал Шуре и выслал ей деньги – к сожалению, удалось только 80 руб. Но переписываться с ней не могу, т.к. формально она не является моей ближайшей (прямой) родственницей. Очень жалею, что ты не написала мне подробнее о ее состоянии – физич<еском> и душевном), как она выглядит, чем ее лечат? Лежит она или ходит? – Подозреваю, что характером моего письма ты осталась бы не вполне довольна, но иначе я не мог. Кстати и о Г.Ю.¹ напиши, пожалуйста, на каком основании ее актировали, чем она больна? Боюсь, в вопросе об их отношении ко мне нам с тобой будет трудно столковаться. Ты пишешь: «человек, который после стольких лет, проведенных здесь, знающий, где ты провел эти годы и могущий говорить так (т.е. как у меня совесть, все сидят из-за меня) не вызывает у меня никаких чувств, даже плохих». Напрасно. Одно то, что Г.Ю., абсолютно ни в чем не виноватая, провела 7 лет в таком месте, должно бы у всякого вызвать, по крайней мере, чувства глубокого соболезнования и жалости к ней. Надо сделать все возможное, чтобы такие естественные человеческие чувства не притуплялись вследствие частого созерцания подобных зрелищ. И не подсекались вмешательством

лишком личного. Но и помимо этого я, как ты знаешь, иначе отношусь к случившемуся с нами и к моей роли во всем этом: совсем иначе. Не только я, но и Г.Ю. прожила эти годы не в раю, а главное – там же провел их ее муж. Переставь мысленно роли, вообрази себя – на ее месте, а меня – на Сашином, а Сашу – на моем. Располагая таким объемом сведений, как Г.Ю., ты вряд ли испытывала бы к виновнику жизненной катастрофы любимого тобой человека прилив добрых чувств. И была бы права, как сейчас права Г.Ю. Да, в моей истории есть ряд смягчающих обстоятельств, но во-первых, они ей неизвестны, а во-вторых – даже и они не меняют дела по существу, и я остаюсь объективно виноват в вещах, достаточно печальных и вовсе не мелких. Я не понимаю даже, против чего тут можно спорить или на каком основании гневаться на Г.Ю. (да еще в такой степени, что чуть ли не вычеркивать ее из числа знакомых), если только сохранить мало-мальскую объективность. Я знаю, конечно, что это вытекает из твой любви ко мне. Но, родная моя, есть вещи, какие даже любовь не должна оправдывать. Ведь мы столько раз могли видеть на примере Шуры, как недопустимо, чтобы любовь, как велика бы она ни была, застилала глаза на объективную значимость вещей. Прости, родная, что я в таком решительном тоне это говорю, но ты сама понимаешь, насколько важен этот вопрос. Каждый из нас должен знать позицию другого в этом вопросе без всяких смягчений.
Спешу еще исправить неверный вывод, который ты сделала относительно Гали Р<усаковой>² Насколько я знаю, она благополучно ушла и живет по адресу: ул. Красина, д. 14 кв. 16. Но она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля. Если напишешь ей несколько строчек, я буду тебе очень, очень благодарен. Но обо мне сообщи только, что я жив и бодр и что беспокоюсь о ней, о В.Ф.³ и о Пелагее Кузьминичне⁴, столько лет ничего не зная об их семье.
6 августа у меня была мама. Держит себя в руках она очень хорошо, но, конечно, нельзя не видеть, что в сущности, это – комок нервов, каждый из которых пронзительно кричит на свой лад. Возвратившись в Москву, она тотчас же известила меня об этом открыткой, но с тех пор не было ничего больше, и это начинает немного беспокоить.
Кстати, ты говоришь, что не преуменьшаешь трудностей моей жизни. Дорогая моя, кому же мог бы придти в голову упрек, что ты их преуменьшаешь? Как раз наоборот: ты их сильно преувеличиваешь: вот в чем соль! Уверяю тебя, что не так страшен черт, как его малюют. Не знаю, как было бы для тебя на моем месте (разные характеры и склонности), но для меня в высшей степени полезно пробыть несколько лет (не до бесконечности, разумеется) там, где я нахожусь. Плодотворность

этого я вижу постоянно и со временем – если доживу – докажу, И наоборот: твоя «специфика» кажется мне чем-то кошмарным! Одна хотя бы вечно-нависающая угроза перемены места чего стоит! Не говоря уже о таких «подарках жизни», как твоя шефесса. Во всяком случае, я бы там столько времени, конечно, не выдержал бы – психически, а, м.б., и физически. Ведь почему для меня был так исключительно тягостен период 43 – 44 г.? Потому, что я был лишен тогда главнейшего, без чего начинаю духовно хиреть с ужасной быстротой. А в твоих условиях я был бы его лишен, если не полностью, то на 80%. Твое здоровье не выходит у меня из головы, особенно мысль о твоих несчастных, бедненьких нервочках. Ах, мой Листенька! Конечно, будь я рядом, я бы согрел, обласкал, отходил бы тебя; но все-таки, ведь я не чудотворец, и меня мучат раздумья о том, как в будущем осуществить, абсолютно необходимый для тебя период отдыха, период такого безоблачного far niente^*, когда лечение является единственной неприятной обязанностью. А о своем здоровье могу сказать (тьфу-тьфу через левое плечо! чтобы не сглазить!); последний месяц я чувствую себя гораздо лучше. Главное – сердце за целый месяц напомнило о своем существовании только 1 раз. Это чего-нибудь да стоит, если учесть, что в июне – июле оно давало о себе знать каждый 2-й день. Гастрит тоже молчит, поскольку теперь я не ем ни черного хлеба, ни капусты – этого страшного порождения Вельзевула.
Девочка, я не понял: какой «Аустерлиц» ты готовишь? Из «Войны и мира»? Не забудь пояснить. Судьбе теленочка очень рад, а насчет Гумилева⁵ ты меня поразила: я думал, что от него ничего не осталось, да и не жалел: слабо. Но, значит, уцелело и еще кое-что? Спасибо, Солнышко, это – сюрприз. А вот когда ты пришлешь, наконец, Бишины стихи? Ведь жду уже 4-й месяц! И никакой реакции, пожалуйста, не бойся. Все равно ведь узнаю, рано или поздно! А сейчас психологический момент сравнительно благоприятный.
Я когда-то спрашивал, но ты так и не ответила (может быть, мое письмо не дошло): знаешь ли ты, где находятся эскизы к «Гамлету»⁶ и другие вещи? И второе: какова судьба Сережкиных вещей⁷? Сообщением о Наташе⁸ ты меня поразила: я был уверен почему-то, что она благополучно прожила эти годы, если, конечно, в понятие благополучие можно включить невольный отъезд в Кишинев. Кстати, почему именно Кишинев? Ломаю голову и ничего не могу сообразить. А корни века, лес, лунная симфония⁹ и пр<очее> утеряны?
То,что ты пишешь об Улановой, меня радует в высшей степени и я мечтаю, как мы будем смотреть ее вместе. Что же касается вашей с Джо ни мечты о сибирском домике, то нельзя ли все-таки куда-нибудь потеплее? Хотя я и хожу босиком по снегу, но ведь не в 40°-ные морозы! По правде говоря, если выбирать из чисто

__________
^* Far niente – безделье (итал.) – Ред.

джэк-лондовских перспектив мне больше улыбались бы пейзажи в стиле Сказок Южных морей¹⁰... В отношении же количества шансов на реализацию мечтаний, оба варианта прелестны в равной мере. Думается, что более вероятно совсем другое. И мы еше успеем повидать многое из того, о чем мечтаем.
Два слова о II части «Фауста». Я вижу в ней очень много недочетов, неувязок и, во всяком случае, массу «спорного». Что бесспорно, так это финал, и выше я не знаю ничего во всей мировой поэзии, исключая «Божественную Комедию». Если бы к такому парению духа подводил текст, написанный не на уровне все-таки Гёте, а даже на уровне Щипачева – ради такого финала пришлось бы принять щипачевские вирши. Я за эти годы перечитывал Фауста 2 раза. А ты?
Хочу [сказать] еще несколько слов по поводу твоей мысли, что «горизонты» не заслоняют от тебя боли за близких. Для меня – тоже; тут нужен другой глагол: не «заслоняют», а изменяют ее характер, ее окраску; если хочешь, что-то вроде «просветляют», озаряют, переводят в какой-то другой план, вроде того, как гениальный реквием или «со святыми упокой» переводят в другой регистр боль личных утрат.
Мои ожидания, что это лето станет в моей внутренней жизни большим рубежом, не вполне оправдались. Но обогащение произошло огромное. Теперь, лишь бы подольше тянулся период досуга да не мешали бы болезни. И дело будет в шляпе.
Просьбу же твою о нескольких словах к Джони я, к великому сожалению, выполнить не могу. Я никогда, ни при каких обстоятельствах не умел писать к человеку, с которым еще не имел личного контакта. У меня к ней самое теплое чувство, но я не знаю слов. В лучшем случае получилось бы несколько глупо-банальных, официально-вымученных фраз. Не сердись, пожалуйста: это вовсе не лень и не отсутствие желания. Ты лучше просто передай ей мою радость от сознания, что она есть на свете, и бесконечную благодарность за тебя. Ты спрашивала о специальности: экономика, финансовое дело¹¹. Разумеется, шлются всякие приветы.
Перебираю все твои пальчики, я помню наизусть их все, со свойственной каждому из них физиономией. Следующее письмо думаю написать 1 октября, но если ты его не получишь вовремя, ради Бога, не волнуйся: это только будет означать, что пришлось писать маме, а тебе отложить до 1 ноября. Кстати, сегодня от мамы – посылка и открытка. Ее замучил ремонт и – удивительное дело! – жара. Где она нашла жару в это хулиганское лето – непостижимо. Ты, бедненькая, так и не согрелась, наверное... Целую тебя и ласкаю, мою ненаглядную синюю птичку.

Даниил

11 сентября 1955

Вчера вечером пришло твое письмо. Я заметила, что они приходят именно 10-го. Напиши мне, писал ли ты в июле – мне интересно выяснить, не пропало ли одно твое письмо, я очень рада, что тебе удалось написать Шуре. Только прежде, чем перейти к этой болезненной теме, я хочу порадоваться чудесному стихотворению. Хороший мой, какой ты умница, что придумал слать мне такие открыточки¹! Конечно, это – Сережино стихотворение². Т.е. бывшего Сережи. Какой он сейчас, я совершенно не представляю себе.
Ну, начинается тяжелый разговор. Милый, я мало что могу прибавить к тому, что раньше писала о Шуре. Я ее не видела с весны 51 года. Она выглядела очень плохо, и душевное состояние было плохое. Это не человек, а трагическая развалина – и физически, и душевно. Точно чем она теперь больна (только ли язвой или еще чем-нибудь), я не знаю, хотя последний раз говорила с лечащим ее врачом. Врачи тоже бывают всякие, эта – не очень хороший врач, молодая женщина. Хорошо одно: она хорошо относится к Шуре и делает для нее все, что возможно. Чем ее лечат – не знаю, думаю, что не особенно хорошо. Вообще я рада, что ты написал: как бы ни лечили, а долго она не проживет.
Недавно мне описывали ее внешность: угловатая, черная, очень странная фигура с потухшими глазами, похожая на Мефистофеля. Я ее тоже видела примерно такой. Чем больна Г.Ю. [Хандожевская], не знаю, но знаю, что довольно бодра. Много занималась самодеятельностью как художник.
Ты очень не прав в одном: если б веревочка начала виться не с нас, а с любого другого (чего не произошло случайно), у меня хватило бы здравого смысла и объективности никого не обвинять в том, в чем виноваты (или не виноваты) все. Жаль, что так не случилось. Не у меня, а у них – семейный масштаб. Аленушка Лисицына имела больше оснований для всяких плохих чувств по отношению к нам, гораздо больше, но она их не имела. Не только к тебе она прекрасно относится, но она была и моим другом, когда мы увиделись сразу после всего этого и, я уверена, что и теперь у нас все было бы хорошо. Потому что она человек, а все эти – мелочь, не умеющая думать. Так что мы с тобой вряд ли сговоримся по этому вопросу. Между прочим, я послала Бише открытку. Вряд ли ты тоже остался бы доволен ее содержанием: я написала, что могла, о пересмотре дела, сообщила твой адрес и написала, что, если он хочет знать что-нибудь еще, то пусть пишет мне. Конечно, он не написал. Ну, я думаю, мы с тобой слишком уж много говорим на эту тему. Кстати, ни к Стеф<ановичу>³, ни к Гале X.⁴ у меня никогда не было злого чувства. Это на тему об объективности.

3 октября 1955

в программе письма – несколько очень волнующих меня тем. Последовательность их будет случайна, не обращай на нее внимания.
Свою злополучную фразу¹ перед нашим расставанием я помнил и не мог себе простить: я боялся именно того, что она врезалась тебе в память и увеличивает твою тревогу. Вот, дернул черт! И при том же, пальцем в небо. Я помню слова Адриана: «Нет, Леон<ид> Фед<орович>, горбовская душа – живучая, она вроде ваньки-встаньки». И еще запомнил на веки веков маленькое ярко-блестящее белое пятнышко в перспективе залитого солнцем переулка: это ты стояла у подъезда в белой блузке. Я ведь тогда принужден был повернуть, пересев в другую машину, у самого аэродрома. И представь: Калуж<ская> площадь, Якиманка, мимо дома Глинских, и, наконец, монументальный, величественный, широкий и даже с настоящими чугунными перилами мост – украшение, гордость Красной столицы. Совпадение было потрясающим².
О «Гамлете» я, по правде говоря, боялся спрашивать, особенно после того, как ты один раз не ответила (очевидно не получила письма). У меня оставалась крошечная надежда... Мне и сейчас кажется, что кое-что из твоих работ могло остаться в квартире, просто у соседей. Если бы мама была помоложе и лучше понимала, что такое искусство (и для тебя как художника, и объективно), она бы давно уж выяснила этот вопрос досконально.
Спасибо, что написала о Шуре. В нескольких словах ты сумела нарисовать такой яркий образ, что к нему, кажется, добавить нечего. Но ответа на мое письмо до сих пор нет; очевидно и не будет. Что для меня это значит, ты представляешь сама. Из каких побуждений не ответил на твою открытку Биша – мне неясно, в особенности, если учесть, что твои отношения с Шурой более или менее наладились. – Если моя встреча со всеми ними состоится – а, очевидно, так и будет – это будет нечто до того безумно тяжелое, что и представить трудно. А на «мучительную» тему скажу еще вот что: наиболее вероятно, что ты права относительно твоей «роли» и реакции на нее со стороны остальных; а я прав касательно моей роли и реакции на нее со стороны остальных. Тут не противоречие, а разница в существе обеих ролей. Больше эту тему постараюсь не затрагивать, т.к., действительно, об этом надо говорить много часов кряду, а не писать. Но только, любимая моя, откуда ты взяла будто я упрекаю тебя в слишком «женском» отношении к вещам? Ничего подобного мне и в голову не могло придти. Как раз наоборот: я всегда поражался в тебе именно свободе от этого специфического

отношения к вещам. Достаточно было видеть твое отношение к Гале Р<усаковой>, к Марине³, не говоря уж о еще более трагических, болезненных вещах. Что же касается другого оттенка отношений, который ты называешь домашним, то в большей или меньшей степени оно свойственно всякому человеку, кроме абстрактных, старых сухарей, и, в своих границах, оно законно и уместно. Но иногда в поведении любого из нас оно прорывается за эти границы и тогда, по-моему, желательно это осознать и преодолеть.
Судьба леса⁴ и пр. Ты говоришь «как же иначе». А во-первых так, что люди со здравым смыслом и не утратившие присутствия духа могли бы использовать те полгода оттяжки, ради которых я старался затянуть все, что мог. Уверена ли ты, что они действительно не придумали ничего, кроме того нелепого варианта, который в конце концов поставил их самих в ужасное положение, а другим причинил одни неприятности? Ведь та река, кот<орая> течет через Владимир, протекает и в дачной местности под Москвой, и все мы не раз ездили туда, жили и гуляли. Второе. Когда абакумовские подручные предложими мне подписать (скрепить своим согласием) распоряжение об уничтожении всего моего архива, я подписал его с категорической письменной оговоркой, протестуя против уничтожения, во-первых, собрания сочинений Леонида Андреева в 8 томах, изд. 1913 г. (если эти ослы даже не знали, что это издание можно достать в любой публичной библиотеке, купить у любого букиниста), а, во-вторых, странников⁵. И думаю, они находятся при моей папке. (Многие стихи Олега⁶ целы и невредимы). А Биша в аналогичных обстоятельствах вел себя, как я слышал, совсем иначе. – Кстати, я так и не знаю, уважили ли тогда мою просьбу о передаче в Литературный музей писем отца и прадеда (брата Т. Шевченко⁷).
А то, что стихи ты прислала только через четыре месяца после предупреждения о них – очень хорошо: свалившись как снег на голову, они и в самом деле могли бы меня вывести из колеи всерьез и надолго⁸. Ну кто бы мог поверить, что автор когда-то обладал крупным талантом? Ты писала, что они хороши в формальном отношении. Но, дорогая моя! В чем ты ухитрилась заметить хотя бы внешние достоинства? Ни единого свежего образа, ну хоть интересного ритмического хода, выразительного звучания, яркой рифмы! Подобная халтура исчисляется сотнями тысяч... И это – автор таких шедевров!.. Очень жду второго, может быть, хоть в нем мелькнет хоть что-нибудь. Вот это так трагедия. А не кажется ли тебе, что спад начался уже очень давно, примерно в 43 году? Вспомни «Партизан», «Дочь академика»... Даже последние главы «Корней»⁹ значительно уступали первым главам. Но, конечно, это могло быть временным явлением, если бы не последовавшая за этим катастрофа. Несчастье еще и в том, что он оказался в твоих условиях, а не в моих: мне представляется, что в твоих условиях гораздо труднее

сохранить достоинство и просто самого себя.
А вот в удаче «Каменного гостя» я совершенно уверен. Если тебе раньше не хватало практического знания сцены, то теперь этот пробел заполнен. А в том, что ты обладаешь настоящим талантом художника-декоратора, может сомневаться или не видавший «Гамлета», или идиот.
Ваша реакция на амнистию мне, конечно, понятна. (Друга она не касается). Начинает казаться, что наша с тобой встреча ближе, чем я раньше предполагал. Сроки загадывать боюсь – с этим часто попадаешь впросак, но надеюсь я при этом не на то, на что мама, а на цепь мероприятий общего порядка. Может быть, даже бросим якорь на некоторое время в Подсосенском¹⁰. Но при этом обозначаются некоторые такие сложности и трудности, перед которыми я останавливаюсь в Полном недоумении: как же я должен себя вести и что делать. Ты, безусловно, некоторых из этих сложностей даже и не подозреваешь. Надо полагать, пенсия инвалидов Отечественной войны будет восстановлена. Но это – мелочи; гораздо сложнее другое, о чем при встрече. Что же касается целины, то необходимость этого отпадает, по-видимому, совершенно.
Молчание джониного отца¹¹ выглядит, действительно, озадачивающе. Я не совсем понимаю, какой мотив ты подразумеваешь, сравнивая это с молчанием Александра Викторовича. Но вариант, будто был прислан адрес другого лица, кажется мне мало вероятным. Вероятнее, что адрес не вполне точен: ведь именно это случилось в 49 году, когда мне был прислан твой адрес и я отправил по нему 2 письма, вернувшихся назад за ненахождением адресата. Впоследствии оказалось, что в цифрах адреса отсутствовала одна единица. Если б не это, ты имела бы от меня весточку на 4 года раньше. А потом возможность переписки с тобой отпала совсем. Не произошло ли и тут что-нибудь в этом роде? Кстати, никакого письма тебе в июле я не посылал. Я использовал право на него в конце мая, когда понадобилось срочно написать маме.
Мама пишет, что Дюканушка в отпуске и они собираются к тебе и ко мне, но еще не решили, к кому раньше. Погода ужасная, и я очень боюсь, как они проделают такие путешествия в глухую черную осень. Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла... Помнишь Лермонтова? Ты спрашивала об имени Олегова друга¹². А к папе с мамой это отношения не имеет, конечно.
Чувствую себя хорошо: в сентябре было только 2 дня, когда пришлось принимать нитроглицерин. Это было связано с тем, что лечение зубов и устройство протезов принуждало меня несколько раз подниматься на высокий этаж. Это, как и подъем тяжестей, до сих пор удается мне плохо. По ровному же месту хожу недурно: час – на свежем воздухе и еще около часа расхаживаю по комнате, но не подряд целый час, конечно, а

по частям. Вообще, пока я остаюсь на одном месте и без особых волнений, все идет отлично. Усиленно работаю; много сделал за последние полгода. Душевное состояние довольно устойчиво и было бы еще лучше, если бы я мог быть уверен, что останусь здесь до весны. Ко всем переездам я испытываю глубокое отвращение, и прежде всего потому, что плохо представляю, как я с ним справлюсь. Ведь сейчас я не могу даже поднимать или носить собственного багажа, хотя он вовсе уж не так громоздок. Но так как состояние сердца улучшается, хотя медленно, но верно, то я и надеюсь, что к весне смогу справиться со всяким переездом.
Внимательно и с большим интересом прочитал «Открытие Индии» Неру. Он тоже односторонен, рационалист, благоговеет перед научным методом, собственного мировоззрения у него так и не выработалось; но в каждой странице чувствуется огромная культура, широта и крупный масштаб личности. А главное – он прекрасный человек, гуманист в настоящем смысле слова, и заслуги его перед Индией колоссальны. Словом он владеет блестяще, книга читается с неослабевающим интересом. Прочитал еще присланные Дюканушкой рассказы Тагора (подбор, впрочем, не слишком удачен) и великолепно изданную книгу И.П. Минаева «Дневники путешествия в Индию и Бирму»¹³. Эти дневники, относящиеся еще к 80-м годам, опубликованы только теперь в сопровождении весьма солидных комментариев. Помнишь ли ты, что в начале 47 года я подумывал о биографии Минаева для Географгиза и ходил к его племяннице, после чего С. Матвеев поднял вопрос о пенсии для нее в Академии Наук? Теперь книга издана прямо-таки роскошно. Вообще же читаю очень мало за неимением времени. Прости, родная Проталинка, если неумышленно чем-нибудь обидел или задел тебя в предыдущих письмах: это могло случиться только в том случае, если ты что-нибудь не так поняла вследствие неясности, неточности выражений. Целую и нежно обнимаю. Крепись, мой бедный, усталый кротик, скоро уж не надо будет рыться в земле – вылезем на свет Божий. Не падай духом.

Даниил

15 октября 1955

21 октября 1955

Ну, а вот дальше начинается, мой хороший. Ну, чем я виновата, что когда читаю такие места, как вот это:

Полночью пенились пазори в тучах, В тучах над тихою, хвойною хмарью... Хвойною хмарью, пустынною гарью      Пахло на кручах.      Бед неминучих Запах – полынь!.. На лесных поворотах Дятлы стучали... Ветры качали      Аир на дремных болотах1. –

читая это, я прихожу в безоговорочный восторг. А зачем и откуда взялись имена, которых ты знать не можешь, я не понимаю. И эти имена, а также строчки (плохо говорю, не строчки, а иначе надо сказать), как:

– То стихиали баюкали космос Телесного слоя. –

звучат для меня доктором Штейнером².
И вот вся вещь для меня – смесь настоящего, огромного, недосягаемого искусства с совершенно сомнительными вещами.
Зайка, ты не сердись. Если я не права, я буду очень рада, но я иначе не могу говорить, мой дорогой.
А теперь я поболтаю про пустяки. Нашей кошке очень плохо. Мы ее попробовали лечить: вливали в горло дисульфан, синтомицин, разведенный спирт. А сегодня попробовали влить много опия. Она его выплюнула, потом ей было скверно, а сейчас у нее не то галлюцинации, и она ловит воображаемых мышей, не то просто бесится. Представь себе – ночь, и по комнате мечется полубезумная черная кошка. Так как в основном я ее «лечила», то она меня боится, а я ее побаиваюсь.
Работы много, затеяли грандиозный концерт, в котором я буду читать неинтересные вещи.
У Джони плохо со здоровьем. Это уже далеко не пустяки для меня. Очевидно, возобновился процесс в легких (она год болела туберкулезом на Севере). Если б вырваться отсюда вместе с ней, я ничего не боялась бы – за нее и за себя, а за тебя боялась бы очень.
Спокойной ночи, мой ненаглядный, не сердись на меня, я не могу быть другой. Большой привет от маленькой. Привет твоему Другу» мой золотой Заинька.

Листик

2 ноября 1955

сердце обливается кровью, в твоем облике сохранилось и даже возросло что-то необыкновенно тонкое и романическое. Это замечаю не я один. Особенно хорош тот снимок, где ты в пальто (вероятно, это то самое, которое я как раз не успел посмотреть перед моим отъездом, но которое оказалось готово к твоему!?) Сегодня мне подарили альбомчик, куда я все это вклею.
Представляю, как ты сейчас, бедняжечка, работаешь, и удивляюсь, что ты еще находишь минуту для писем. Родненькая, когда ты так загружена, лучше поспи лишних 1/2 часа, чем писать. Я потерплю, ведь я и сам был, как ни как, оформителем, я представляю, каково тебе в такие периоды, да еще с вашей спецификой в придачу². Но, кажется, дело и в самом деле движется к концу. По-моему, в декабре – январе мы сможем получить аттестат зрелости³. За этим должен будет воспоследовать экзамен в вуз и несколько лет учебы, тем более увлекательной, что здоровье наше находится в самом студенческом состоянии. Если даже одна только мысль о некоторых предстоящих предметах изучения кончается вызовом сестры и принятием нитроглицерина, камфоры и пр., то легко представить, сколь разнообразными приключениями ознаменуется и чем закончится наше с тобой второе студенчество. Ты об этом беседовала с Дюканушкой, но он – профессор отнюдь не горьковского университета жизни, и оба вы еще и не представляете некоторых трудностей, лично мне предстоящих.
26-го была мама. В общем, все было как и в прежние разы, только она показалась мне что-то очень уж бледной. Разумеется, для нее подобные поездки, да еще с изрядной поклажей, абсолютно непозволительны, но ты сама знаешь, как трудно ей что-ниб<удь> втолковать. Не знаю, рассказывала ли она тебе про могилы Добровых? Во всяком случае, если у тебя будет хоть какая-нибудь возможность, сообщи, пожалуйста, Шуре и Саше, что за могилами все эти годы заботлибо ухаживает В.П. Митрофанов. Мама именно там его и встретила, а мне он передал кое-какие продукты. Меня удивило и страшно тронуло все это: я никогда не ожидал от этого холодного, казалось бы, человека такого отношения к памяти стариков. А когда будешь писать маме, попроси ее передать ему адрес Шуры: м.б., он напишет ей или вышлет денег. Вообще, ужасно радостно узнавать о людях что-нибудь неожиданно хорошее.
Ну, несколько слов на мучительную тему, ответь непременно: 1) жива ли Полина Ал<ександровна>⁴, и если нет, то когда именно она скончалась? 2) Присутствовала ли при смерти Марии Вас<ильевны> Ус<овой> Ирина и не известно ли, где они с мужем теперь⁵? 3) М.б., и кроме жены Ивановского и Наташи⁶ попал в такое же положение еще кто-ниб<удь>, о ком я не подозревал? 4) Не знаешь ли ты, каково было отношение Сережи Матвеева к ним: добровско-коваленское или белоусовско-кемницкое⁷? Как грустно, что тебе все время приходилось иметь

недалеко от себя людей именно первого, а не второго типа. 5) Не слышала ли ты чего-нибудь о Тане В.⁸ и ее родных: в Москве ли она и ее сыновья, сестра? (Все-таки не поленись, девочка, потрать 1/4 часа и перепиши мне Бишино первомайское стихотворение). В то, что мое письмо не дошло до Шуры, я не очень верю. А деньги?.. – Дело в том, что оно невольно у меня получилось в каком-то бодром тоне; учитывая ее характер и положение, теперь я догадываюсь, что он мог ее даже обидеть и внушить кое-какие неправильные представления. Что касается Ивановского, то меня не удивляет его состояние: другого от него и ожидать нельзя было. Думаю, что Василенко⁹ – еще хуже. А Сережа¹⁰... но Листик мой, не знаю, хотим мы его «знать» или не хотим, но ясно, что он нас знать не хочет. Этого мало: подобное отношение будет передано через Аню и Андрея¹¹ большому кругу людей, связанных с бывш<ей> гимназией Репман. Все больше и больше жалею, что для меня непозволительно покончить счеты с жизнью раз и навсегда. Но не пугайся этой фразы: мне этот выход запрещен и исключен. И точка. Еще вопрос: насчет района Якиманки – хорошее, дурное или просто странное¹²? Что же до Гали Русаковой, то я подозреваю, что семьи давно нет: старики, вероятно, умерли, а Галя если жива, то могла куда-либо переехать. Их совместная жизнь с В<иктором> Фед<оровичем>¹³ уже и тогда не казалась мне устойчивой.
Но «мучительная тема» преподнесла мне новый сюрприз и с такой стороны, с которой я, по собственной дурости, не ожидал: это – то, что до тебя дошла сплетня о друге Олега¹⁴. Скажу одно: ты сама, светик мой, знаешь, как легко возникает и как трудно затухает абсолютно ничем не заслуженная нехорошая молва о человеке, основанная либо на недоразумении, либо на дурной воле и искаженности восприятия людей, сводящих личные счеты. Олег обязан своему другу такой огромной помощью, что если он благополучно переживет этот и еще 2–3 года, то в этом скажется в значительной мере роль его друга. Кстати, меня удивило слово «товарищи» во множеств<енном> числе; которое ты в этой связи употребила. «Товарищ» – один, все исходит от него¹⁵. Сам по себе, он хороший, прекрасно ко мне относящийся как и я к нему) человек, но сложный, болезненный, противоречивый и с огромным самолюбием. Плюс к тому – недоверчивость, подозрительность, своего рода esprit mal tourn^*. Причины его антипатии мне известны, мне только жаль, что отзвуки этих конфликтов достигли тебя, да еще в таком искаженном виде. А к пересмотру это, конечно, не может иметь никакого, даже косвенного отношения (даже в том абсурдном случае, если бы «товарищ» был прав на 100 %). Повидимому, столь же неправильно (или во всяком случае преувеличенно) твое представление о моем заявлении.

_____________________
^* Здесь: свойство истолковывать все в дурном смысле (фр.) – Ред.

Что за дикая история с отцом Джонни! Могу представить какую боль вынесла она и выносит из-за этой смены надежд^ и безнадежности. Собирается ли она предпринять какие-нибудь шаги к окончательному выяснению его судьбы, и какие именно? Передай бедненькой от меня самые теплые, лучше горячие слова какие сумеешь найти: в непосредственном общении это удобнее^ легче. И не забудь писать мне о ее здоровье. – Но вот про Чернушку ты написала так, что в первую минуту напугала меня насмерть. Конечно, жаль и кошку, но из твоих слов выходило, что это – только первая жертва «царицы грозной», которая «идет на нас сама и льстится жатвою богатой». То ли я неправильно разобрал одно слово, то ли ты что-то не так написала, только я эдакого кошмара наяву не в состоянии допустить при всей моей склонности к апокалиптике. Впрочем, картина охваченной галлюцинациями черной кошки, мечущейся среди ночи по комнате,– инфернальна сама по себе, даже и без перспектив пушкинского «Пира»¹⁶. А для твоих нервов – нагрузка и вовсе излишняя. Пишу, а бедного существа уже нет, м. б., на свете.
О «Навне» подожди судить. Ведь это, с одной стороны – только начало, а с другой – само по себе, всё в целом, является лишь серединой. Возможно, что относительно д-ра Штейнера ты останешься в будущем при особом мнении, но дело в том, что к Штейнеру это не имеет никакого отношения, а имеет к некоторой концепции, лежащей под или за всеми текстами и постоянно появляющейся в различных рядах слов и образов. Это не случайные ляпсусы, а штрихи системы. Именно в качестве штрихов, дополняя друг друга, они имеют свою raison d'etre^* и воспринимаются совсем иначе, чем взятые изолированно. Существует, как данность, некий новый жанр, называемый поэтическим ансамблем. Какая-либо тема, весьма обширная по объему и сложности, может найти адекватное выражение не в поэме, цикле или драме, а в жанре комплексном: все его части связаны между собой единством этой темы, различные аспекты и подтемы которой в них разрабатываются, и в то же время каждая из них является произведением, до некоторой степени автономным. При этом, сюда привлекаются поэмы, поэтические симфонии, циклы, даже поэмы в прозе и т.д. – Что же до названий, то почему ты так уверенно пишешь, что я не могу их знать? А если я все-таки знаю? Представь – именно знаю, да при том еще много десятков, и не только названия, но и «ландшафты», и смысл их, и звучание (там, где оно есть), и категории их обитателей, и многое другое. Я все твержу, а ты все не хочешь услышать: недаром же я пролежал, в общей сложности, 1500 ночей без сна. Мало ли какие бывали состояния. Ведь не для красоты же слога сказал я тебе, что знаю теперь много такого, о чем Леон<ид> Ф<едорович> только мечтал.

_____________________
^* Здесь: разумную основу – (фр.). – Ред.

Поэтому не смущайся странными словами: каждое из них, в своем месте, раскрывается и объясняется образно. (Кстати: космос – слово не штейнеровское, а общеупотребительное, а стихиали – мое. При чем же тут доктор?..)
Целую и обнимаю, моя ласковая девочка! Теперь, после праздников, буду ждать писем, потому что ты будешь посвободнее. Спокойной ночи.

Д.

12 ноября 1955

А я вчера ждала от тебя письма, во-первых, потому что уже приблизительно было время, а во-вторых, потому что малышка видела во сне, что ты к нам приехал, и мы с ней утром решили, что, значит, будет от тебя письмо. Ну, вот, сначала самое главное: мне очень, очень, очень нравится «Навна». Гораздо больше, чем начало. Только прежде, чем писать дальше, буду читать сто раз.
Теперь дальше быстренько по всему письму.
Ты ничего не пишешь о фотографии, где мы вместе с девочкой и где она с Чернухой, напиши, пожалуйста!
Зай, родненький, ну не пугайся так предстоящей жизни! Господь милостив, как-нибудь все будет. Ведь я стала гораздо более цепкой и гибкой и не боюсь ничего. Очень многие, предстоящие тебе трудности я понимаю, но знаю, что все, в конце концов, утрясается и очень надеюсь на свои руки: они не подведут. Очень хотелось бы того, что мало вероятно: чтобы девочка была с нами. Мы с ней вдвоем уже привыкли сражаться с жизнью бок о бок и сумели бы поддержать друг друга и охранить тебя от слишком сильного сквозняка хотя бы первое время.
Я часто думаю – как странно: ее жизнь и облик и жизнь и облик ее отца (который, очевидно, погиб, но это надо рассказывать) – совершенная противоположность нашей жизни и твоему облику. И моему также, но у меня потенциально были Данные или во всяком случае неосознанная тяга к романтике совсем не нашего плана. Недаром я любила Ал<ексея> Юрьевича¹. И вот здесь, теперь, скрестились наши такие сложные тропинки, и мы так привязались друг к другу. Дорогой, не

думай, что я нелепо перескакиваю с одной мысли на другую здесь есть прямая и глубокая связь, но сейчас это непонятно тебе: как ты можешь думать о самоубийстве! Как бы ни было для тебя дорого и близко прошлое и люди прошлого, если сейчас они могут так себя вести, значит, все, что было с ними, ничего не стоит. И никто из них не стоит ни одной тяжелой мысли. Не бойся, я, конечно, не научилась ругаться матом, хотя это здесь в моде и в почете, но я понимаю, что иногда хочется обобщенно и исчерпывающе «послать подальше» кого-нибудь или что-нибудь, вот так, как мне их всех.
Полина Ал<ександровна> жива. Об Усовых ничего не знаю. Таня В<олкова> в Москве, где сыновья, сестра и мать – не знаю. Знаю, что она была у Пешковой и говорила ей, что во всем виновата я². Дюканушка обещал мне постараться разъяснить Ек<атерине> Павл<овне>, что это не так, мне жаль, если такой вариант дойдет до Вадима³, но, если понадобится, я сумею наплевать на всех. Жизнь широка, места много, и люди есть и будут не хуже прошлых. Насчет Якиманки – у тебя была поразительная интуиция относительно этого района. Такая, что понятно нежелание Жукова и пр<очих>, приписать это интуиции, а не знанию и связи^*. Когда расскажу, сам удивишься. Зайка, у меня опять ничего не влезло!
Большой привет от сестренки. От нас обеих – твоему другу. Очень рада, если все наврали. Целую, дорогой, очень, очень.

Листик

14 ноября 1955

ты все говоришь, а я не слышу. Я слышу, но боюсь поверить. И потому мне и пришел в голову Штейнер, что там так часто переплетаются подлинное интуитивное ощущение и незаконная конкретизация.
А у меня, как нарочно, еще усилился контраст с твоей жизнью: без моего ведома, против моего желания, против желания той самой ведьмы, о которой я тебе писала и власть которой кончается, потому что она уезжает домой, меня выбрали в совет актива. Тебе трудно точно в письме объяснить, что это такое, но немножко можешь себе представить. Страшное усиление сквозняка на перекрестке.
Сейчас поздно, и я чуть не ушла спать, но перечла «Навну» и не смогла не написать тебе. Но спать очень хочу, поэтому письмо клочковатое. Вот еще что тебе не приходит в голову: Сережа³, например, мне кажется, не потому «не хочет нас знать», что не прощает, а просто он нашел свою дорогу наконец, и отношения с нами и воспоминания о прошлом ему будут мешать. Он расписывает вокзал в Караганде, как ты думаешь, что он пишет и на что ему ты и «Навна»? А ты жалеешь, что не можешь кончить счеты с жизнью? Да ты сначала посмотри, кто те люди, отношение которых тебя так мучит, посмотри на них не в разрезе дорогого для тебя прошедшего, а объективно и отдельно от всего. Ну, не плюй, тебе не идет, это я плюну – и пойдем своей дорогой, за все плохое, что сделали, заплатим, когда спросят. Найдутся друзья, которые пойдут рядом, встретил же ты друга (очень рада и верю, что все не так, как говорили Пар<ин> и Алекс<андров>⁴), встретила я мою дорогую девочку с трогательным, чистым, детским сердечком и героической мужской жизнью. А они все пусть живут, как умеют. Или не живут.
Спокойной ночи, родной, у меня глазки закрываются. Привет от моего ребенка, она мне сегодня сделала железный совок, чтобы я не бросала уголь в печку руками. Крепко целую.

Листик

20 ноября 1955

Ребенок мой помчался на репетицию, сидим мы вдвоем с кошкой у печки и пишем тебе письмо – я пишу, а кошка смотрит совершенно дурацкими глазами. Шуре и Саше я передам о могилах Добровых, Шурин адрес скажу маме. На остальные твои вопросы я уже ответила то, что знала, а попал ли еще кто-нибудь в такое же положение? – Лева Тарасов. Про Валю¹ не знаю. А знаешь, я не уверена, что Витя также «доходит»², Как Ивановский. Мне кажется очень реальной картина, для которой ты не имеешь данных: Витя Василенко, в качестве члена

совета актива, развивает бурную общественную деятельность организовывает лекции или контролирует работу кухни-столовой. Дорогой мой, Сережа – член союза художников Казахстана' расписывающий Карагандинский окзал... Прошу тебя, задумайся над этим и не грызи себя в 50 раз больше, чем надо. Я думаю, что от хрупкого мечтателя Сережи со сдвинутой психикой и необычайно тонкой и незащищенной душой ничего не осталось. И слава Богу.
Я пишу очень бестолково, с бесконечными повторениями, ты прости это, иначе не выходит.
Для меня самая большая радость на свете – «Навна», хоть и вызывает она у меня опасения, о которых я тебе писала. И, со своей стороны, заявляю с полной ответственностью, что я была взрослым человеком, когда встала рядом с тобой, я о многом жалею, как о своих ошибках, но, опять-таки, ни на кого не перекладываю ответственности за их свершение. Я давно знаю, что то, что называется «личной жизнью», у меня сломано и исковеркано – и я приняла это. Если надо будет остаться вдвоем с тобой на свете – я готова была принять и это. Величайший, неожиданный подарок – Джони. Не знаю, кто из нас кому больше нужен: я – ей или она – мне – и не знаю, как мы будем расставаться. Не могу себе представить, как могли бы сложиться твои с ней отношения: лютеранка, действенный, решительный, трудную жизнь проживший человек, страшно застенчивая и сдержанная. Очень восприимчивая душа, девочка из очень культурной среды, но в 18 лет, едва кончив гимназию, она попала в военный водоворот, а в 23 уже отправилась в этот страшный путь. Конечно, это наложило отпечаток на ее культурный уровень. В ее взрослой жизни было полтора года того, что можно назвать нормальной жизнью и огромным личным счастьем. Это все – не здесь. Не знаю, как все получится дальше.
Я очень рада, что о друге Олега – бред. Я знаю, как такие бредовые вещи получаются. А мне ведь рассказали даже историю о том, что с Олегом был какой-то 18-летний мальчик³, который был к нему очень привязан, но, не выдержав близости этого друга, вынужден был просить о переводе.
Об отце Джони мы написали во все инстанции, в какие имело смысл писать, все совершенно безрезультатно.
Заинька, ты пишешь, что о «Навне» у меня «колоссальные комплименты и 2 мелких замечания». Это неверно, комплименты колоссальные, но и замечания вовсе не мелкие и очень принципиальные! Мне так нравится продолжение, что я уже гораздо смелее буду рычать на то, чего не могу принять!
Черная кошка уснула на табуретке.
Целую тебя, мой хороший, как еще далеко до письма!

29 ноября 1955

Листик

2 декабря 1955

_____________
^* Здесь: под бедуина (фр.) – Ред.

фразах в прошлом письме. То состояние «бездарности», кот<орое> я вообще переношу с трудом, если только не нахожусь среди природы, сейчас окрашивает для меня почти все. Сколько угодно можно твердить, что после «Навны», «Миров Просветления», «Яросвета», «Жизни на изнанке мира²», метаисторического очерка³ и пр. это неудивительно, даже законно, но бесенок депрессии зудит, что, дескать, упадок не закономерен, т.к. наступил слишком скоро, что это – конец искусству, да и жизни вообще – и т.п.: хорошо знакомая тебе песня. Но ни о каком конце вроде Климентовского⁴ я не помышляю. Это – не помыслы, а только иногда поднимающееся непроизвольное чувство. Да и вообще, состояния, даже желания, стали двойственны и противоречивы. Восемь с 1/2 лет одних и тех же впечатлений вызывают все чаще мозговую тошноту. Но беда в том, что ее вызывает и многое другое, даже, в каком-то смысле, моя излюбленная Индия. Фотография Тадж-Махала в газете привела меня в состояние, напоминающее чувства Адриана⁵, когда он из трамвайного вагона поспешил, чуть не попав под грузовик, к разгуливавшему по тротуару парню. Фиолетовые круги, и все зазвенело каким-то тонким комариным гудом. К сожалению, чувства этого рода становятся повседневным явлением. Впрочем, невеселых мыслей тебе хватит и без меня. Но, девочка, смотреть вперед твоими глазами я не могу. И как бы там ни было, но никаким азиатским вариантам не сочувствую. Евр<опейская> Россия достаточно емка – сколько угодно городов, городков, деревень, и для устремления в пустыню наподобие какой-то миниатюрной Антарктиды я не вижу ни малейших оснований. Колумбами следовало становиться лет 20 назад, когда мы были здоровы и сильны. Главное же в том, что нам надо долго-долго отдыхать, а вместо этого придется сразу же впрягаться. Между прочим, если на первых порах будет Подсосенский, то я не представляю вот чего: нам с тобой надо разговаривать, не закрывая рта, по крайней мере месяц. А там мы не будем оставаться одни даже на 1/2 часа в сутки. Что же: уходить – разговаривать на бульваре? Я не смеюсь.
До этих сидений на обледеневшей скамейке откладываю и рассказ о друге Олега. Те неправы в корне; кстати, меня крайне удивляет Пар<ин>, всегда относившийся к нему с расположением и уважением. Очевидно, задним числом поверил абсурдной версии Алекс<анров>а. Но это очень сложная тема; тяжела она еще и потому, что совсем в другой плоскости, чем думают те, но между нами не все благополучно. Характеры. Что-то вроде формулы: вместе – тошно, а врозь – скучно.
Ну, вот и до мучительной темы доехал. Я вполне отдаю себе отчет, Алла, в том, что тебе пришлось вытерпеть из-за позиции, занятой некоторыми из прежних друзей. Знаю, что по отношению к тебе они неправы, по отношению ко мне – правы частично. Если бы я в те годы был поблизости от тебя, я оградил

бы тебя от всей этой нелепости. Понимаю, что тут у тебя накопилось такое, что объективности оценок ждать сейчас невозможно. Но считать правильной твою нынешнюю позицию ко всем ним без разбора я не могу. Я вообще не склонен делить людей на овец и козлищ в зависимости от того только, как они относятся лично к нам. Нельзя добрых 2 десятка людей (даже больше), совершенно различных и по своим человеческим качествам, и по значительности прежних отношений, валить в одну кучу. И плевать на нее сверху на том основании, что некоторые (хотя бы и большинство!) из них, пройдя все круги мучений, не нашли в себе сил раскрыть нам всепрощающие объятия. Согласись – основание не слишком серьезное. – Ты пишешь сама, что я «должен понять, что рядом с тобой будут единицы». Вот именно поэтому я и не могу так легко «расплевываться» с теми, кто был. Друзья, вернее, люди внутренно-созвучные, на дороге не валяются. Много ли ты встретила за эти 9 почти лет новых друзей? Одну Джонни. Пойми: если бы моя совесть была чиста яко небеса, мне было бы гораздо легче махнуть рукой: пускай идут куда хотят, я напрашиваться в друзья не привык. Но какими бы они ни оказались на поверку, моя вина (в отношении некоторых из них) остается в прежней силе. И еще: в твоем распоряжении большое количество фактов, штрихов, вызвавших, в [конце] концов, твое к ним отношение. А у меня? Ничтожное количество фактов и полная неосведомленность касательно мотивов. Твоя гипотеза, что будто бы некоторые нашли свой путь и отмахиваются от меня потому, что я им мешаю, кажется мне неубедительной, даже странной. Чем я мог им мешать? когда? до 47-го? Но каждый имел свою голову на плечах. Теперь? но это просто смешно. Роспись вокзала тоже абсолютно ничего не доказывает: мало ли что кому приходилось и приходится расписывать. Ты – художник, ты знаешь это лучше, чем кто-нибудь. Другое дело – Биша, но тут твоя гипотеза и вовсе неприменима. (Кстати, первомайское стихотворение гораздо лучше «Ответа Даллесу». В техническом отношении оно даже просто хорошо: звучное, с энергичным ритмом, с крепкими рифмами. И, действительно, в его звучании есть что-то от прежнего Биши). – Насчет Тани Волковой – ничего не понимаю. По-моему, тут что-то не так. Уточнила ли ты эти сведения? Очень уж непохоже на ее характер и на ее отношение к тебе. Думаю, что тут какая-то нехорошая сплетня, что-то передернуто. М.б., из мухи сделан слон, или фразе, имевшей один оттенок, в передаче придан другой. Очень хорошо, если б Дю смог это выяснить и все поставить на место. Твои опасения насчет Вадима я очень разделяю, но твоя готовность «плевать» и в этом случае мне совсем уж непонятна. Хоть Вадима-то пожалей: он-то тут причем? Вообще, не сердись, дитя, но: если мне «не идет» плевать (как ты пишешь), то и тебе тоже. Резюмэ:

пока я всего не узнаю толком, во всех подробностях, а с некоторыми не поговорю сам, до тех пор никакого креста на прежних отношениях ставить я не могу и не буду. Все. Dixi^*, как говорит Иван Карамазов⁶.
Якиманкой ты меня страшно заинтересовала. Ну и ну! Конечно, это не интуиция, а простое совпадение. А интересно: развязка в том же стиле?
Сейчас пришло письмо от 20.XI. Как хорошо, что ты написала о Джонни. Что-то в этом роде я и представлял, но не хватало конкретности. Не знаю, как она примет (и воспримет) меня, а я-то ее приму всей душой. Не огорчайся, драгоценный дитеныш, серединой этого пиьсма: все еще изменится, многое «образуется», и время снимет большую часть наших расхождений по поводу бывших друзей. Насчет Сережи ты все равно меня не убедила. Вокзал!.. Подумаешь. А вот за «Навну» спасибо. Но ведь это только 1/20 или 1/30 часть. Есть хуже, но есть и лучше. О Штейнере ты судишь чрезвычайно умно. И вполне понимаю твои опасения. Не спорю, что основания у тебя есть, в особенности пока ты вдали и так мало знаешь. Разница между прочим и в том, что Штейнер – не только не поэт, но он резко анти-поэтичен. Это – различие колоссальное, очень много определяющее. Что касается Афродиты Всенародной то ты была бы полностью права, если бы «Навна» была автономной вещью, а не звеном в цепи. Я очень призадумывался и сам по поводу этого греческого имени, но настоящее имя – Дингра – не лучше, а термин для иерархий этого рода – кароссы – тем более. Но обо всем этом после. У меня чувство, что приближается к концу большой этап жизни. Хорош он будет или нет, но во всяком случае мы будем вместе. – О друге Олега – то, что ты написала в последнем письме – действительно, совершенно чудовищный бред. О Л. Тарасове – поразительно: я думал, что он лет 8 как попал в психиатр<ическую> больницу или умер. Надеюсь, к нам это не имеет отношения? – Просьба: пришли мне в письме несколько чистых открыток с какими-угодно картинками: постепенно получишь их обратно. Еще раз обнимаю тебя и приветствую Джонни. Привет от друга.
Продолжаю сказочку⁷.
[на 3 стр. письма приписка:] Относительно 18-летнего юноши я не смог понять: кто просил о переводе – он или Олег⁸? Абракадабра!

12 декабря 1955

_______________
^* Я сказал (лат.). – Ред.

8.XII, перенесли на 11.XII, а когда у нас все было готово, то 10-го этот смотр перенесли на 25.XII. Зато вчера мы, с подготовленной для смотра программой, ездили к мужчинам. Тут надо ставить целую строчку восклицательных знаков!
Как они нас трогательно встречали! Сколько заботы, благодарности и радости было в каждой мелочи, в каждой детали!
Интересно, что у них гораздо чище и красивее и гораздо больше порядка, чем у нас.
Между прочим, видала Ивановского. Именно между прочим, благодаря его нелепости и нерасторопности. Он просил передать тебе привет, не выказывал абсолютно никаких эмоций и вяло расспрашивал о деле и прокуратуреких деталях, в которых он ничего не понимает. Боюсь, что тебе понравилось бы его лицо. Именно боюсь, потому что мы с тобой всегда спорили на эту тему. Попробую описать: На длинной-длинной и тощей жерди маячит немного закинутая полуседая голова с длинноватыми волосами (очень много седины). Очень смуглое и очень худое лицо с полузакрытыми глазами застыло какими-то неопределен-носкорбными складками. Как 10 лет тому назад он обладал красотой, на которую не имел внутреннего права, так теперь его лицо имеет печать значительности, также не соответствующей какому-то совершенному киселю внутри.
Не знаю, писала ли тебе мама про Таню Оловянишникову, на всякий случай списываю с ее письма: «Она опять болела чем-то серьезным. Комната у нее есть. Живет с дочками. Таня получает пенсию, больная дочка тоже получает пенсию, другая – учительница. Шлет привет. Таня очень добрая, а сама такая, бедная, больная.» Больная дочка, это, очевидно, Алька, а Вера – учительница. Что ж, могло быть и хуже, правда?
На этих днях должно быть письмо от тебя, мой хороший, и я, как всегда, нервничаю.<...>

Твой Листик

14 декабря 1955

<...> Завтра вечером едет на волю наша музыкантша (по первому прокурорскому варианту она должна была торчать здесь 20 лет), и я очень спешу с этим письмом. Сейчас получила письмо от тебя. Конечно, ты прав, что надо написать следующий месяц маме, но мне будет ужасно грустно не ждать 12–15 числа! Знаешь что? Я напишу заявление твоему начальнику, ты не удивляйся, если тебя вдруг вызовут, я попрошу, чтобы один раз позволили тебе написать и маме, и мне.
Милый Зай, я немножко скажу насчет Якиманки: представь себе, что там (точнее, кажется, на Ордынке) жил человек,

которого трудно не считать аналогией Леон<ида> Ф<едоровича>, как и его окружение. Интересно, что все это было Глинско-Серпуховское¹ по окрашенности... А конец ясно какой – хуже нашего. И знаю я это от женщины, которая «по долгу службы» способствовала этому концу, а потом сама влипла. Я много чего и много кого перевидала. Когда она мне рассказывала, мне делалось жутко от совпадений, и понятно, что Жуковы и К° не могли не считать нас разветвлением, остатками и пр. этой очень большой группы. В их «здравые» мозги не укладывалось, что ты мог писать так похоже на то, что было в действительности, «из головы». А ты до сих пор не знаешь этого, а я узнала год назад, нет, больше, почти два года, кажется. Имя этого человека – Серафим Левицкий³, подозреваю, что его знал Милютин⁴ (я не путаю фамилии?). Вот человек, перед которым я бесконечно виновата. Мой хороший, «ужасную» тему я не хочу здесь затрагивать.
Солнышко, ты постарайся держаться, депрессия пройдет!
Спасибо за «Навну», я уже в нее влюбилась, несмотря на всю свою воркотню (от которой не отступаю). Подробно, как всегда, буду писать, когда много раз прочту.
<...> Мой любимый Заинька, не пугай только маму босыми ногами и все-таки не ходи босиком по Москве!!!!!!!!!
Спокойной ночи, любимый, дорогой мой. Привет твоему другу. Прошу тебя, держись крепенько, хороший мой, я постараюсь писать почаще.

Листик

20 декабря 1955

<...> Буду коротко отвечать на твое письмо. Джони на рентген еще не возили – у нас так полагается: спешат только при несчастных случаях, а туберкулез – это ничего. Пальто, о котором ты спрашиваешь,– да, именно то. Я в нем проходила 2 дня и уехала из дома. Вряд ли я представляю себе тебя хуже выглядящим, чем это есть в действительности: я ведь склонна видеть все не лучше, а хуже, чем есть.
Опухшие веки в 48 лет доказывают, кстати, не столько возраст, сколько состояние сердца. «Неисправимый оптимист» Дю считает, что твое сердце еще можно починить. Мучительную тему не буду задевать: ну ее. Вот в твоем письме целая страница ей посвящена, толку от этого никакого, потому что надо говорить,

а не писать, а на многое в моих письмах ты не откликнулс очевидно, за недостатком места.
Придираться к «Навне» буду потом, а пока только радуюсь. По-моему, ничего такого еще не было на свете. А поэтически это просто шедевр, пожалуйста, не думай, что это из-за того, что я – твой Листик, ты должен знать, что я умею цепляться и буду.
Ужасно все здесь надоело, кроме девочки! Но знаешь, я все-таки упорно сомневаюсь в решении Прокуратуры: очень уж у меня никакой им веры нет.
Боюсь читать «Идиота». Боюсь, что, прочтя его, скажу то, что сказала Джони: – «Нечего им было делать». Примусь за Достоевского в других условиях. «Анну Кар<енину>» я не смогла дочитать из-за навязчивой мысли – «тебя бы, дуру, на одну неделю к нам,– и Толстому нечего было бы писать».
Ну, до свиданья, родной. Привет от девочки. Привет другу.

А.

22 декабря 1955

Видишь, как мы повадились тебе писать? По этим письмам ты можешь видеть, как много едет домой людей близких (относительно) и честных.
<...>Сегодня получила письмо от My. Она не едет к тебе из-за сильных морозов, а как станет теплее – приедет. Они оба, бедненькие, были в Прокуратуре, и им сказали придти 28.XII. 28.XII им скажут придти 11.1, потом 26.1 и т.д.
Два года, как я подала первое заявление в эту собачью Прокуратуру. Два года!
Я получаю довольно много писем от уехавших отсюда. Во всех этих письмах есть одна, общая, деталь: все вспоминают здешнее житье так, как сейчас мы вспоминаем дом. Жалоба одна и та же: нет общего языка с окружающими. Неужели это обязательно? Хорошо, что мы оба прошли если не одно и то же, то близкое – не будет пропасти между нами.
Милый, ты всегда так восстаешь против моих «азиатских» вариантов. Чудачок, родной, неужели ты думаешь, что я так рвусь в Сибирь? Но как ты не понимаешь, что эшелон в Новосибирскую область гораздо реальнее 101 километра, а Подсосенский – это уже совсем мечта. Я не боюсь ничего и имею на это основания: у меня руки, знающие ремесло, а это – главное.
Вообще, дружок, вариантов жизненного устройства много, лишь бы вырваться.
Все-таки надо кончать письмо: уже поздно, а еще надо

написать маме. Ребенок все еще пишет и страшно сопит и вздыхает. Целую тебя в хорошую головку, мой хороший. Привет другу.

3 января 1956

себе полный отчет в том, до какого состояния ты доведена и как нужно тебе вырваться из этих условий возможно скорее. Все-таки лучше переждать еще 2–3 месяца и потом до-куда-ни-будь доехать, чем сорваться с места сейчас и не доехать ни докуда. Поэтому в затяжке решения прокуратуры есть, как ни странно, и своя хорошая сторона. Кроме того, самый факт затяжки является скорее хорошим, чем дурным признаком, так как отрицательные решения обычно выносятся быстро. Вообще, на этот счет я настроен оптимистичнее тебя и опираюсь при этом на мнение людей, имеющих возможность разбираться в этих вещах гораздо лучше меня. Подсосенский не кажется мне пустой мечтой, а 101 км. – тем более. Лично передо мной маячит еще и другой вариант: инвалидный дом где-нибудь поблизости, хотя бы на тот период, пока ты прочно обоснуешься на новом месте, и я смогу дотащить дотуда свою бренную оболочку. Впрочем, всякие новосибирские парадизы, вероятно, останутся для меня и тогда совершенно нереальными.
Дорогое дитя, цепь твоих ежедневных треволнений производит впечатление кошмара, а если учесть, сколько лет это длится, то ничего не может казаться естественнее, чем та предельная вымотанность нервной системы, которая сквозит в твоих письмах. Ты пишешь «надо быть грубее». Надо или не надо, но это само происходит – и не может не происходить – в подобных условиях со всяким. Иначе остается только отдать Богу душу. А что касается желательности этого, то, по-моему, следует делать различие между двумя оттенками понятия «быть грубее», весьма различными. Если под этим понимать защитную загрубелость психики, понижение раздражительности внешними впечатлениями, то это, конечно, желательно, потому что психика иначе не может выдержать. Нежелательна другая сторона медали: зачерствелое, жесткое отношение к людям. Это совершенно необязательно, абсолютно никому не нужно, но, к сожалению, очень часто сопутствует общей психологической загрубелости, причем тут как тут оказываются «теоретические» оправдания, вроде гнусной пословицы «с волками жить – по-волчьи выть» и т.п. И хотя я не занимаюсь подобными самооправданиями, но и с моей стороны проявляется порой такое отношение к людям, вызывающее во мне каждый раз острое недовольство собой. Огрубел я хотя бы в силу того, что столько лет живу в исключительно мужском окружении. Ты и представить не можешь, какое облагораживающее влияние имеет женское общество: ты все время варишься в нем, со всей его исключительностью, и поэтому преисполнилась к нему отвращением, далеким от объективности. Если бы ты на несколько дней превратилась в мужчину и побыла среди представителей этого пола со всей той спецификой, какую они приобретают, будучи предоставленными самим себе – интересно, что бы ты сказала. Но, должен сказать, что «в общем и целом» за этот период я

стал относиться к людям менее требовательно, стараясь возможно тщательнее учитывать множество факторов и обстоятельств, определивших тот или иной поступок, ту или иную линию поведения. В числе моих выводов, сделанных из наблюдений над людьми, есть один, говорящий о неимоверной сложности и противоречивости человеческой психики, характера, поведения. В одном и том же человеке уживаются такие, казалось бы, взаимоисключающие черты, сочетание каких не снилось и Достоевскому. Поэтому я могу вынести, так сказать, нравственное «осуждение» кому-либо лишь в очень нечастых случаях. Убежден, что это правильно, и что когда изменятся твои жизненные условия, залечатся хотя бы отчасти твои душевные раны, ты еще многое переоценишь в людях, и, родная, некоторые свои приговоры и выводы признаешь слишком поспешными или слишком узкими. В частности, нельзя делить людей на овец и козлищ в зависимости от того, хорошо или дурно относятся они к нам с тобой, и даже в зависимости от того, оказались ли они героями в какой-то момент их жизни. Если основываться на последнем критерии, я должен был бы вынести беспощадный приговор самому себе, а я не могу этого – в том смысле, что знаю и другие свои стороны и проявления, знаю, наконец, и то, что совершённой подлости никогда не повторю и не считаю себя нравственно-безнадежным человеком, хотя кое-что не могу вспомнить без жгучего стыда. Говорю это отчасти потому, что меня больно задело твое отношение к Коваленским, и задело не потому, что оно не совпадает с моим и не потому, чтобы я требовал ко всем людям именно такого отношения, как у меня. Не сердись, дорогой мой детеныш, но меня удивляет твоя нетерпимость к ним и стремление во что бы то ни стало снизить оценку их личности. Это, правда, не ново, это имело место еще в 45 г., даже раньше, но от этого оно не становится справедливее. Какое право подходить к кому-либо (К<оваленск>ие – только частный случай) с требованиями, чтобы они были колоссами нравственности, а если они таковыми не оказываются, то квалифицировать их как «людскую мелочь»? Не слишком ли это величественно? В частности, сколько ляпсусов ни сделали бы в жизни Ков<аленск>ие, но остается одно, что резко поднимает их над человеческим стандартом: их любовь друг к другу – нечто и в самом деле неповторимое. Одно цепляется за другое, и вот я подошел к пункту, имеющему отношение и ко мне лично. Мне всегда было психологически непонятно, как может человек (например – раньше Сережа) ставить свое отношение к тем или иным духовным ценностям, к объектам веры, в зависимости от того, оказался ли на высоте тот, кто эти ценности, так сказать, провозглашает. (Вспомни историю с Зоей¹.) Для меня это так же дико, как, например, следующее рассуждение: наш приходской поп – пьяница; значит, все, что он говорит о Боге – пьяный бред; следовательно, Бога не

существует. А ведь твое, Листик, сомнение в реальностях «вроде духов Лиурны»² на том основании, что в характере Биши, утверждавшего, будто он пережил нечто в плане общения с иерархиями природы, обнаружились те-то и те-то непривлекательные стороны – сродни такому рассуждению. Тогда достаточно узнать о безобразиях средневековой инквизиции, чтобы всякий признак религиозности исчез из души. Вообще, нельзя собственную веру или неверие в какие-либо, настоящие или мнимые, объекты духовного знания ставить в зависимость от морального облика тех, от кого в первый раз об этом услышал.
Вообще же, контр-возражения касательно «Навны» я откладываю до получения от тебя оценки всей вещи в целом. А вот насчет Якиманки – это потрясающе! Интересно, что у меня тогда была глубокая уверенность, что нечто в этом роде – есть, его не может не быть. Только благодаря такой уверенности я и мог писать.
Я страшно злился на себя за фразу в последнем письме «вместе – тошно, а врозь – скучно». Это должно было тебя совсем дезориентировать и создать искаженное представление. Надеюсь, со временем ты узнаешь, чем Олег был обязан своему другу, и на что тот тратил свои силы, время и здоровье. Если бы кто-нибудь сделал по отношению к тебе нечто в этом роде, этим он завоевал бы мою горячую любовь на всю жизнь. Но, конечно, все это надо знать толком. – Очень, очень тревожит меня молчание Гали Русаковой. Это – не Шура и молчание может иметь только 2 причины: или она умерла или разделила все-таки нашу судьбу.
Возможный приезд ко мне мамы меня пугает. Необходимости в этом нет, необходимость в противоположном: чтобы она двигалась возможно меньше. В 70 лет, после микроинфаркта, зимой, да еще в виде придачи к ежедневной нагрузке, какая может подорвать здоровье и человека помоложе! Я вообще не могу понять, как она может ежедневно подниматься на 2-й этаж, таскать покупки и т.п. Остается предположить, что последствия инфаркта могут развиваться чрезвычайно различно. – Светик мой, раньше, чем ты получишь это письмо, наступит сочельник, это – день, который я всегда праздную, как наш с тобой день; он стал для меня олицетворением всего периода нашей совместной жизни, даже, пожалуй, вообще нашей любви. Да, уж мы-то говорить на разных языках не будем, несмотря ни на какие метакультуры и трансмифы. Кстати, убежден, что эту лексику ты примешь, но нескоро, когда ознакомишься толком со всем. Храни тебя Бог. Целую и обнимаю.

Даниил

отчасти и своей свежести. Еще Пушкин сказал (и придирчивым ревнителям орфографической точности не мешает это вспоминать почаще):

Как уст румяных без улыбки, Без грамматической ошибки Я речи русской не терплю.4

А сообщение об электротехнической специальности⁵ вызвало во мне чувство радости и даже благоговения. Алик может рассказать, как она учила меня чинить пробки и какой, вообще, одаренностью в области техники я отличаюсь. Поэтому люди, свободно разбирающиеся в электричестве, заставляют меня чувствовать собственное несовершенство. Впрочем, в будущем мы составим гармонический коллектив, где каждый будет блистать ему одному свойственным светом. Да если бы такой коллектив очутился и в самом деле где-нибудь в районе Резекне⁶, например (природа тех мест меня совсем очаровала), или, скажем, в Брянских лесах! Поэтому желать очутиться на месте тех, кто сейчас уехал от вас на Восток, по-моему, не стоит. Будем жить надеждами на наступивший год. Хочу думать, что он принесет нам нечто лучшее, чем скитания по следам Ермака Тимофеевича. Хотел бы добавить еще несколько слов самых сердечных, которые дали бы Вам почувствовать мою благодарность за то, что Вы существуете на свете, но этому мешают некоторые внешние обстоятельства. Крепко жму руку и желаю здоровья, душевных сил и скорейшего возвращения к нормальной жизни.

Д.

4 января 1956

Никак не могу найти слов, понимаешь, так хорошо и просто «Серою цаплей в лесном камыше» и не может она говорить и чувствовать так придуманно и неискренне. Вот только это и вытащила за все время, а читала много и три раза переписала.
Хороший мой, родненький, целую тебя, Заинька, и опять обещаю писать, может быть, теперь наступит относительно тихий период.
Девочка шлет привет.

Твой Листик

14 января 1956

Как хорошо, что я могу тебе написать на этот раз скорее обычного! Хорошо еще и потому, что последнее мое письмо должно было огорчить тебя и ты, по всей вероятности, волнуешься. Итак, прежде всего успокойся насчет моего здоровья: оно становится лучше. Очень помогает одно лекарство, кот<орое> мне дают, да и глюкоза. Примерно 22 часа в сутки я лежу, час – сижу и час, в общей сложности, провожу на ногах. Ехать куда-нибудь я в таком виде еще не мог бы, но появилась надежда, что к весне удастся отлежаться и окрепнуть достаточно для того, чтобы справиться с не очень далеким путешествием. Немножко побаиваюсь, что твои заявления Хрущеву возымеют действие раньше весны,– не знаю, что буду тогда делать. И знаю, что весной начну рваться к тебе всем существом: ты мне нужна просто дозарезу. Вообще моя жизненная программа-минимум свелась к следующему: жизнь с тобой (столько, сколько вообще суждено жить после выхода), несколько дней летом среди природы – и кое-какая работа, которая займет несколько месяцев и без которой жизнь оказалась бы прожита слишком бесследно (не по моей вине, но от этого не легче¹).
В прошлом письме я еще поддался, к сожалению, идиотски-дидактическому настроению и ударился в проповедничество. Это, вероятно, потому, что больше некому: на этот счет друг строптив. А потребность проповедничества к старости, как известно, возрастает. Кстати, ты немножко ошибаешься: мне не 48 лет, а в ноябре исполнится 50.
Меня очень беспокоит мама. Дело в том, что просил прислать мне кое-что. На днях все получил, но писем нет почти месяц. Правда, была новогодняя, очень трогательная телеграмма, но ее мог отправить по ее поручению и Дю, да и посылку тоже. Очень боюсь, не расхворалась ли она. Это было бы ничуть не мудрено

при ее сердце, этих диких морозах и при ее здоровье.
Ты говоришь, что я откликнулся не на все в твоих письмах. Теперь беру пачку твоих писем за последние 3 месяца и буду, читая их подряд, отвечать на все вопросы и полувопросы, на которые еще не ответил. Последовательность будет хаотическая, зато ничего не пропущу.
Очень странно: во внешности твоей и Джони, при всем различии, есть что-то очень общее. Настолько, что, получая джонины карточки, я в первую минуту принимаю их за твои и успеваю подумать о том, как ты переменилась. Конечно, только в первую секунду, но все-таки – странно, правда?
«Не пугайся предстоящей жизни». Да не пугаюсь я ее, родная, а просто смотрю на вещи трезво и без дюканушкиного «оптимизма во что бы то ни стало». Такой уж характер.
Твою подсознательную тягу к «романтизму не нашего плана» я знаю и понимаю и сам ее когда-то имел, недаром ведь Ал<ексей> Юрьев<ич>²!
«Раз они могут так себя вести, значит все, что было с ними ничего не стоит». Ну, эта формула непонятна мне вообще, безотносительно к данному случаю. Что было – то было.
Живучесть Полины Ал<ександровны>³ потрясающа. Неужели она живет одна?
Очень прошу тебя не забыть написать мне, был ли Дю у Пешковой и что выяснилось о Тане В<олковой>. Вариант «твоей вины во всем» настолько абсурден, что я просто не могу поверить, что источник ее – Таня. Из всех 18 человек⁴ я уважал ее и уважаю больше всех и убежден, что тут что-то не так. Может быть в 80-летней голове Ек<атерины> П<авловны> все перепуталось?
Насчет неправомерной конкретизации. Я знал человека, очень поэтически воспринимавшего звездное небо и любившего его, но сердившегося на то, что звезды имеют названия. Это почему-то мешало ему, отнимало у звезд, в его глазах, частицу поэзии. По-моему, в твоей боязни поименования реальностей определенного порядка, вроде Лиурны, есть нечто в этом роде. У меня же – наоборот. Для меня красивое, музыкальное слово даже само по себе, вне зависимости от обозначаемого им предмета или понятия, становится источником эстетического наслаждения и своеобразной к нему привязанности. Ты знаешь мою детскую историю со словом «вуаль»⁵, для меня это – «в запредельные страны музыкой уводящие звуки». Все дело в том, что будучи совершенно лишен музыкальности в собственном смысле этого слова, я переобременен крайне острой фонетической восприимчивостью. Впрочем, об этом – слишком длинно говорить. Я думаю, что если бы у тебя развилось это качество, ты бы поняла, что все Лиурны и Фальторы⁶ можно оправдать под этим углом зрения. Даже – если бы никаких Лиурн не существовало в действительности! А уж тем более в том случае,

если они существуют, но не имеют еще наименования на нашем языке. Это так же естественно, как для путешественника, вернувшегося домой употреблять в рассказах свои названия посещенных им городов, а не заменять их неуклюже-громоздкими многословными определениями. Зачем говорить: «главный город государства, расположенного на двух крупных и множестве мелких островов на северо-запад от европейского континента»? Не проще ли: Лондон? Ты недовольна словом стихиали. А попробуй-ка определи это понятие иначе, но так, чтобы определение было коротко и вместе с тем сразу указывало бы о явлениях какого круга идет речь. Биша тоже очень боялся слов. В итоге это приводило к тому, что можно было ногу сломать, пытаясь разобраться в его бесчисленных «он» и «она». <...>
«Посмотри на них не в разрезе прошедшего, а объективно и отдельно ото всего». Но, дорогая моя, как же я могу это сделать: ведь у меня же для этого нет ровно никакого материала!! Ты все время об этом забываешь.
«За плохое заплатим, когда спросят». Кто спросит? люди? совесть? демоны возмездия? И те, и другие и совесть уже спрашивают. Вот и платим. И внутренним мучением, а не только внешним.
Бишино стихотв<орение> «1 Мая»⁷. Думаю, что если бы оно попалось на глаза, например, Тихонову⁸, он вытащил бы Бишу.
При разборе стихов ты злоупотребляешь выражением «неискренне». Ощущение искренности или неискренности какого-либо образа субъективно и совершенно бездоказательно. Напр<имер>, «вершина из ясного фирна» для меня искренна в той же степени, как была искренна вся «Песнь о Монсальвате»⁹, именно об этой вершине говорившая. И как мог показаться этот образ неискренним тебе, знающей прекрасно, что для меня значит образ и идея Монсальвата. Непонятно.
«Поднимет», а не «подъемлет». Я сейчас не имею возможности показать тебе, что «подъемлет» у меня осталось % 5, «поднимет» – 50, а 45% – таких резкостей, что кое-что даже тебе резанет слух, вероятно.
Сейчас получил твою новогоднюю открыточку. Спасибо, моя радость. А в то, что тропинки встретятся, я все-таки продолжаю верить (точнее – надеяться).
Относительно твоей нагрузки. Ты напрасно думаешь, что я непременно должен тебя за это бранить. Для того, чтобы делать это, надо знать толком многое, чего я не знаю: и как и почему складывалось у тебя такое положение, альтернативой чему оно явилось, в какой мере и на каких этапах имело вес твое сознательное к этому стремление, могла ли ты теперь сделать что-либо (и что именно) для его изменения к лучшему, и т.д. Не зная ничего, я могу мучиться за тебя, но бранить я не могу тебя, так же как и хвалить. Маме и Дю, кот<орые> многое видели собственными глазами, разобраться в этом легче. Но

читать спокойно описание, как ты непрерывно пускаешь, по оформительскому выражению, «пузыри» – невозможно, конечно. Я на твоем месте давно уже «отдал бы концы» (не говорю «отбросил ботинки», т.к. отбросил их с превеликим удовольствием и именно благодаря этому жив. Если бы ты знала, между прочим, какое это наслаждение!)
Еще ж бы нетрогательно вас встречали мужчины! А вы бы нас встречали иначе, если бы мы вдруг нагрянули к вам! Чему-чему, а этому поражаться не приходится.
О Тане Олов<янишниковой> ты меня очень порадовала. Я почему-то в течение нескольких лет думал, что ее нет в живых. И, конечно, жизнь с дочками, на пенсии – самое лучшее, чего ей можно пожелать. Да еще в Москве! в своей комнате!
Чем ты можешь быть виновата перед Малютиным – ума не приложу. Уж скорее – я, да и то не очень. Его жену можно было бы считать виноватой передо мной, если бы она не находилась в таком состоянии, что ничего к себе, кроме величайшей жалости, не могла вызвать. Она сочинила (или ей сочинили, а ей пришлось повторять якобы от своего имени) небылицу на меня. А глаза при этом были такие, что можно было бы простить и в 10 раз худшее.
В «Навне» я вижу ряд недостатков, гл<авным> образом, стилистических и музыкальных, это – просто недоработанность. Не хватает времени. И так уж приходится гнать, как на скачках, чтобы все не последовало за Леон<идом> Федор<овичем>¹⁰. Ах, дитя родное, хоть бы встретиться, наконец, этой весной. Но, мне кажется ваше отношение с Джони к «Идиоту» и «Анне Карениной» неправильно. Это 9/10 литературы пришлось бы похерить. Такой подход антиисторичен. Нельзя к трагедиям и проблемам прошлого подходить с мерилом чудовищностей и уродств какой-нибудь отдельной эпохи.
Жалобы на отсутствие общего языка – для меня не новость. Однако причины этого, мне думается, коренятся не столько в органе речи, сколько в органе слуха, к повсеместному присутствию коего все привыкли.
Вот колоссальная радость – твой последний снимок. Очень, очень удачный! И какой же ты чудачок, если не понимаешь, сколько в этом лице не внешней, а внутренней, глубокой, одухотворенной романтики, окрыленности... ну и замолкаю, потому что дай мне волю – я на эту тему не уймусь до конца страницы.
Ну вот, как будто, отклики на все, на что не откликался раньше. Если со временем получишь две книги, передай их Коле¹¹, он разъяснит. Плохое состояние моего здоровья, к счастью, не распространяется на психику. Что касается друга, то как бы мне хотелось рассказать тебе со временем, что это за человек и что я встретил с его стороны! Печально то, что здоровье и его немногим лучше моего, он крайне истощен и

слаб; тут сказывается и одиннадцатый год, и многое другое. Тепло и забота с его стороны безграничны.
Конечно, Проталиночка, ваши с Джони проекты лесной жизни втроем очень заманчивы; при таких условиях, я бы даже с Сибирью примирился; вопрос только в двух маленьких но. Причем второе «но» возникло и определилось во весь рост за истекший год: проклятый инфаркт и его последствия.
Передай Джони мою настоящую благодарность за то, что она существует на свете. Целую тебя, родная, и обнимаю. Постарайся быть осторожной, насколько мыслимо в твоих условиях и при твоем характере. А вот тебе образчик того, как вел себя Заяц когда-то и как ему не придется уже вести себя в будущем¹².

22 января 1956

Вот уж нечаянная радость – твое письмо! Это случайность или теперь – 2 раза в месяц? Не понимаю, почему у вас там нет никаких перемен!
Не беспокойся, Солнышко, о маме. Т.е. не беспокойся специально сейчас. Я от нее получаю письма, правда, реже, чем хотелось бы, причина – очень плохое настроение по поводу затяжки в нашем деле. Она в таком состоянии не может писать и пугает нас, не отдавая себе в этом отчет. Дюканушка пишет страшно редко по той же причине. В последнем письме проговорился, что «растерял весь свой оптимизм за 2 года ласковых обещаний». Они, бедняжки, все время серьезно относятся к учреждениям, которые им кажутся солидными, как напр<имер>, Прокуратура. Ты тоже вдруг испугался, что на Хрущева подействует мое письмо, и он нас выпустит до весны. У них у всех нервы крепкие, я уже третий год пишу всякие послания – и деловые, и нахальные, и сдержанно-лирические (таково последнее) – но Руденко¹ пятый месяц не решается поставить своей подписи под трижды пересмотренным делом. Так что, хороший мой, не бойся, до весны никуда не поедешь, да и весной необязательно.
Как забавно, что мы одновременно почти (разница, по-моему, 1 день) вспомнили твое детское валь – вуаль. Ты – себе в оправдание, а я – тебе в осуждение. Зайка, я буду отбиваться. Человека, которому мешали названия звезд, я до некоторой степени понимаю. Но разница между названиями созвездий и духами Лиурны есть. Названия звезд вызывают много исторических, мифологических и просто человеческих ассоциаций и через эти ассоциации звездное небо воспринимается людьми в одном из аспектов, без названий – в другом и т.д. Я не имею абсолютно никаких возражений против самого слова Навна, хотя его тоже не было на свете. И я не сомневаюсь в существовании

чего-то, что ты называешь Лиурной. Но этому слову не верю. А музыкальное восприятие стиха у меня есть, надеюсь, что когда услышишь мое чтение – согласишься, но оно не переходит границ как у тебя. Я думаю, что я очень плохо это все объясняю письменно, надо говорить. Что же касается «вершины из ясного фирна», то лучшее доказательство моей правоты я вижу в том, что я не поняла, что это ты – про Монсальват. А мой специфический уровень ты не должен считать минимальным, потому что вот здесь, например, сейчас только я соображаю кое-как такие вещи, года два назад еще была старуха-теософка², тогда мы с ней составляли 0,1% от общего числа жителей и процента 4 из числа интеллигенции, спососбной вообще понимать поэзию. Родненький, целую крепко.
Привет от маленькой и привет от меня и нее другу.

24 января 1956

Очень мне больно и трудно писать тебе это письмо.
Вчера я получила извещение, что нам отказано в пересмотре решения ОСО¹. У этих типов хватило подлости утвердить, спустя 8 лет, приговор, вынесенный преступниками, в результате преступно проведенного следствия.
Как видишь, я лучше знаю, что такое эти учреждения, чем люди, «хорошо разбирающиеся в подобных делах» – очень жаль. Дело наше споткнулось на том самом месте, на котором оно спотыкалось и раньше – на совместном заседании представителей Прокуратуры, МВД и Комитета Гос<ударственной> Безоп<асности>. Это то же ОСО под другим соусом.
Я не смогла тебе вчера написать об этом.
Написала маме, послала ей телеграмму, потому что очень боюсь, что она умрет: несмотря на все мои старания сбить с них оптимизм и веру в «солидные учреждения», я этого сделать не смогла. Написала два заявления: одно – Руденко и другое – Булганину². Прошу переследствия с вызовом нас всех в тюрьму, и нормального суда.
Я не знала, писать тебе это или не писать. Сначала не хотела, боялась, что ты так будешь нервничать, думая о предстоящей поездке, что тебе станет хуже. Потом решила написать, все-таки ведь ты не ребенок, хотя и очень похож на него, и лучше, чтобы ты знал заранее, что можешь поехать.
Переследствие – это единственное, что можно просить, потому что двухлетний пересмотр старых протоколов дал вот такой дурацкий результат. Нужны новые, нормальные, не вытащенные под моральной пыткой (и под физической – лишение сна). И пусть нас судят судом, а не какими-то там

заседаниями.
Это я и писала в заявлениях. Если б не мучительная жалость к тебе и не панический страх за жизнь стариков, мне было бы на 90% легче.
Мой любимый, хороший, родной, как нелепо, что я даже слов настоящих сейчас не могу для тебя найти. Я вдруг запуталась и не могу себе представить, как именно ты будешь на все реагировать. Кроме того, ты знаешь, что, когда что-нибудь случается, я не могу быть бездеятельной. Я развила такую отчаянную деятельность вчера вечером, ночью и сегодня утром, что уже сегодня поехали мои оба заявления. А теперь наступила реакция, и у меня все из рук валится. Счастье, что есть около меня моя девочка, нельзя быть трогательнее ее со мной. Передай твоему другу, что я очень прошу его помочь тебе пережить этот удар. Целую тебя, моя темноглазенькая птичка родная.

Твоя Алла

25 января 1956

Сейчас получила телеграмму от папы. Самое, конечно, главное, что они выжили в первый момент. Телеграмму переписываю тебе дословно: «Сейчас получил официальное извещение выяснил возможность просить нового пересмотра тебя подробно мотивируя необоснованность 8 пункта!. Просьба должна исходить тебя. Хочу приехать один выясни возможность телеграфируй. Здоровы вынесем целую папа».
Я сначала обрадовалась, что они живы, потом послала телеграмму, чтобы он приехал, а сейчас волнуюсь из-за двух вещей: как я могла не послать тебе телеграммы! Завтра же это сделаю, ведь ты волнуешься и за них, и за меня. Прости меня, Заинька, это просто растерянность, я как-то ничего не сообразила здесь, мне все хочется, чтобы ты не узнал, но ведь это невозможно! Второе, что меня тревожит – фраза «возможность просить нового пересмотра тебя». Почему меня? Ну, это все выясню, когда он приедет.
Если ты не написал сразу куда-нибудь, то подожди несколько дней, приедет Дюканушка, расскажет все, что он знает, и мы сообразим, как действовать дальше. В заявлении Булганину я писала о себе и тебе. Хрущеву тоже. Мой милый, хороший, бедный Зайчурочка, я не отцеплюсь от всех этих учреждений и буду теперь писать каждые две недели. Солнышко мое родное, теперь утих страх за жизнь стариков и еще сильнее нестерпимая жалость к тебе, родной мой ребенок. Я не оставлю так всей истории и моего Заиньку в капкане, буду так кричать и скандалить, что чего-нибудь добьюсь.

Помнишь, когда не удалось тебя вытащить из армии и это казалось так страшно, а потом, когда через год ты приехал, мы поняли, что это вышло лучше? Я пытаюсь утешать себя этим. Любимый мой, родное мое дитятко, как-нибудь постарайся очень не растосковаться!
Я ведь знала, что мне нельзя ни о чем мечтать, и все-таки не могла удержаться – мечтала о нашей встрече и будущей жизни.
Если б ты был в таких условиях, как я, то, в недалеком будущем, мы могли бы быть вместе.
Бедненькая моя, родная темноголовенькая птичка, у меня так сердце сжимается от жалости к тебе, что ничего больше я не могу думать.
Девочка моя жмет тебе лапки и очень нас жалеет. Когда будешь писать мне, напиши правду обо всем, что чувствуешь, не скрывай ничего и не старайся держаться передо мной в мундире.
Целую тебя, хороший, глажу милую головку, там, где волосы серебряные, очень люблю и очень жалею.

Твой Листик
(очень зеленый)

29 января 1956

Сижу в пальто, в ва...

30 января 1956

– «Не узнаете?» – «Нет, простите!» – «Привет от Д.Л.»¹
Ну, я не знаю, как я устояла на ногах. Сказав несколько слов, побежала в комнату под сценой, сунула вещи, приняла лекарство, потому что стало скверновато с сердцем (не очень не волнуйся) и пошла в зал. Ворвалась туда во время доклада и пошла искать по залу. Сели мы рядом и проговорили весь доклад (так я и не знаю, о чем он был). Потом мне пришлось уйти, а после концерта, почти не стирая грим, опять прибежала в зал, и мы еще часа полтора говорили. Конечно, у меня сейчас полный сумбур в голове, но такое чувство, как будто мы с тобой повидались. Чем он меня тронул и покорил совсем, это удивительной теплотой и уважением к тебе, причем не на словах, а в нотках голоса, в оборотах фраз. И еще – только это трудно объяснить – было в его отношении ко мне что-то, за что я тебе страшно благодарна. Я устала от хамства и от отсутствия такого отношения, каким я была избалована при тебе. Дорога назад была очень трудная. Приехали в начале 12-го ночи, мороз совсем взбесился к этому времени. Когда я вбежала за ворота, первое, что увидела – дым из моей трубы. Я бросилась бежать еще быстрее, влетела в комнату. Печка топится, чайник кипит, на стуле у печки, в тулупчике и шапочке, задрав ножки в белых валенках на табуретку, сидит Лапсенок, читает книжку и ждет меня.
Вот, видишь, как хорошо? Поцелуй от меня твоего друга. Моя замерзшая девочка сонно бормочет про привет (она замерзла на работе, а не здесь).

Листик

28 января – 22 февраля 1956

прежде всего передай, пожалуйста, несколько слов маме. А именно: что я не только благодарен,– больше, чем благодарен за ее посылки, но они мне буквально надрывают душу; что такое расточительство средств и, что еще важнее, ее сил – для меня совершенно невыносимо; что я нуждаюсь только в сахаре, чае и, по возможности, в масле, да и то изредка; остальное – вовсе не необходимо; что моя особая благодарность за теплое белье, его я, конечно, ношу, но необходимости в нем нет так же, как и во всяких лакомствах. И, самое главное – что я умоляю, заклинаю, прошу и настаиваю, чтобы она двигалась как можно меньше и никаких нагрузок, без кот<орых> можно обойтись, на себя бы ни взваливала. А вот если бы она почаще

писала – было бы очень хорошо, т.к. я очень переволновался, целый месяц не получая от нее писем. Пускай письма будут грустные, лишь бы были.
А тебе, Листик, совершенно особое спасибо за последнюю карточку. Все остальные я вклеиваю в альбомчик, кототоый есть у меня для фото и для твоих открыточек (в нем также несколько видов Москвы), но эту последнюю карточку я пристроил в чудесной рамке так, что она у меня всегда перед глазами. До чего смешно вспоминать, на нее глядя, твои сетования по поводу, якобы, исчезновения твоей красоты и привлекательности. Да встреть я такое лицо на улице, я, как в 20 лет, пустился бы выяснять, кто это, и адрес. А что это за беленькая штучка у тебя на голове? козья шерсть или оренбургский платок?¹
Ну, получил я долгожданное решение. В сущности, ничего нового, никакой перемены не будет. Это меня не очень взволновало, хотя, конечно, можно было ожидать всего, чего угодно, кроме этого. Оно находится в плачевном противоречии с: 1) фактами, 2) здравым смыслом, 3) духом сегодняшнего дня – как я этот дух понимаю. Очевидно, под этими недолговечными «духами» лежат некие гораздо более устойчивые и живучие принципы. Очень тревожно за стариков, особенно за маму, как она это перенесет. Сама понимаешь, как напряженно жду известия от тебя – каково решение на твой счет, а так же о других. Все же надеюсь, что к тебе проявят иное отношение. Кроме того, непременно напиши: при том порядке вещей, кот<орый> сейчас установлен в ваших палестинах, не сможешь ли ты когда-нибудь уезжать в отпуск²? и если да, то удастся ли – в Москву? В последнем случае – открывается перспектива свидания с тобой здесь. Думаешь ли ты писать куда-нибудь, и что именно? Если ты что-нибудь посоветуешь мне, я так и сделаю. Ведь тебе видней. До этого никуда писать не буду.
Получил твою телеграмму и сейчас – письмо с Иваном Великим. Не могу как следует взять в толк: неужели тебе все оставлено без изменения?! Это что-то уже совсем непонятное, выражаясь мягко. У меня все-таки есть изменение (никакого практического значения не имеющее): оно заключается в том, что все признано не попыткой, а только намерением. Старики, особенно мама, не выходят из головы. Живы-то живы, но представляю, что с ними делается. Но если мне придется писать новое заявление, плохо представляю, что и как писать, чтобы не дублировать написанного в ноябре 54. Главное же, Листик зелененький, ты так взволновалась за меня и так жалеешь меня потому, что не видишь воочию, как я живу и в каком душевном состоянии нахожусь. Волноваться нет абсолютно никаких оснований. Как нарочно, в последние дни даже здоровье вдруг сделало прямо-таки странный скачок вверх. Возможно, что в этом заболевании имеется какая-то цикличность, и как в прошлом году декабрь и январь ознаменовались пресловутым

приступом, так и в этом году нечто подобное подкрадывалось именно в эти месяцы и отошло вместе с ними. Думал одно время, что повинны сильные морозы, но вот сейчас t° ниже 30°, а чувствую себя хорошо. Вообще надо сказать, что я стал гораздо меньше зябнуть, чем в 45–47-м, только голова ненормально чувствительна к холоду. Но гулять в такую погоду не могу, т.к. целый час ходить не в состоянии, а сядешь – продрогнешь. В умственном отношении активность повышенная. Вот тебе исчерпывающая картина моего состояния. Омрачают его только мысли о тебе и о драгоценных наших старичках. И об остальных, поскольку теперь я начинаю подозревать, что у них все осталось без изменений. Ради Бога, если знаешь что-либо в этом отношении о ком-нибудь из них, не забудь написать. Интересно, как теперь пойдет дело с актацией Шуры и других. Между прочим, чем больше я думаю, тем решительнее убежден в том, что Тихонов оказал бы Бише самую активную помощь, если бы получил, с десяток соответствующих стихотворений. Он достаточно грамотный человек для того, чтобы понимать, что такие стихи, как «Первое мая», на нашем горизонте явление выдающееся.
Раз уж зашла опять речь о Бише, то не могу удержаться от упрека тебя в необъективном к нему отношении. Главное же, с ходом твоих мыслей о зависимости специфических дарований от этического уровня³ (и объема) личности несогласен в корне. Это то же самое, как если бы отрицать возможность наличия хорошего голоса у человека, грешащего, скажем, завистливостью или, например, клептоманией. Дарования такого рода, о каких мы говорим, случаются даже у преступных субъектов; именно на подобных сочетаниях основана вся темная мистика. Конечно, к ней можно относиться как угодно, но я не думаю, чтобы ты считала ее одним порождением фантазии, не основанным ни на каком духовном опыте.
«Я сомневаюсь,– пишешь ты,– ... в том, что именно ты или Биша уловили... и правильно ли называете». Во-первых, он как раз решительно ничего и никак не называл, создавая этим, на мой взгляд, почву для всяких путаниц, недоразумений, подмен и qui pro quo^*. А во-вторых – ну что ж: говорят – насильно мил не будешь; тем более и поверить во что-нибудь нельзя заставить никого. Добавлю, что все-таки грустно это сопоставление меня с человеком, которого ты сама считаешь мелким, недостойным быть... и т.п.
Да, Козлинька, видеть и жить друг с другом нам прямо-таки необходимо. Многие, очень многие разногласия, из-за которых мы ломаем эпистолярные копья, рассеялись бы, и притом (представь себе такое нахальство) я уверен, что рассеялись бы, так сказать, в мою пользу.
С твоими рассуждениями о церкви и ее «преступности» ⁴ согласен только отчасти. На мой взгляд дело обстоит гораздо

_____________________
^* Одно вместо другого (лат.) – Ред.

сложнее, но разъяснять мою позицию на этот счет – никаких писем не хватит. Во всяком случае, безобразия церкви – только одна сторона медали. Я уже писал тебе о необычайной противоречивости отдельного человека, о совмещении взаимоисключающих, казалось бы, свойств и т.п. Тем более это относится к любому человеческому коллективу. Праведные люди, хоть и очень редко, но встречаются; праведные же общества – никогда и нигде. И брать подобный идеал за критерий значит отвергнуть все человеческие общества, как неполноценные и даже преступные и – остаться на бобах. Это значит попросту отказаться от рассмотрения всего положительного в истории и деятельности этих обществ,– т.е. превратить всю историю человеч[еской] культуры (в своем представлении, конечно) в «дьяволов водевиль», по выражению Достоевского. Как тебе нравится, кстати, попытка реабилитировать этого «выдающегося писателя»⁵?
Очень рад, что Олечка Веселовская⁶ не забыла Шуру. Но письма от Шуры я не получал и теперь уже, очевидно, не получу. Но мне приятно уже и то одно, что она вообще ответила. Скажи, между прочим, ты ничего не слыхала о Добровольском-Тришатове⁷? Ему же 72 года; к тому же, человек в полном смысле слова «ни сном, ни духом...» Потом напиши, пожалуйста, что ты думаешь по поводу Тани В<олковой>. и связанного с ней варианта всего происшедшего. – У меня есть подозрение, что призрак Якиманки до сих пор оказывает свое влияние на наши судьбы.
Прости за сумбурность письма: на этот раз пишу без черновика, поэтому так и получается. Хочу немножко о бытовых мелочах. Мою знаменитую шубу еще в прошлом году переделали: укоротили, сделали хлястик и получилось нечто вроде полупальто. Очень легко и симпатично. А из отрезанной полы сделана шапка, вернее шлем необычайного, мною самим изобретенного фасона, с мысиком на переносицу и с плотно прихватывающими уши прямоугольными выступами. Ничего более теплого и удобного я на голову никогда не надевал. К сожалению, однако, я в ней почему-то делаюсь похож на «великого инквизитора». А один человек прозвал меня «нибелунг-вегетарианец».
С другом никогда не жили так хорошо, как теперь. Без теплоты, участия и взаимопонимания, исходящих из этих отношений, было бы несравненно труднее жить. Но в этом году нам предстоит, вероятно, расстаться и боюсь, что навсегда. Тебе, конечно, он шлет горячий привет.
Говорят, разумный человек должен уметь во всем находить положительную сторону. Последовав этому принципу, я произвел на свет следующее рассуждение. Если бы я теперь оказался вместе с тобой и с мамой, я измучил бы вас своим босикомо-хождением, а отказаться от этого я уже не могу ни при каких обстоятельствах, кроме голого надо мной насилия. Следовательно, можно сказать, нет худа без добра. Ты вот как-то умоляла

.

в письме (с множеством «!»), чтобы я хоть в Москве напяливал на свои ноги чудовищно-бессмысленные, копытообразные со. оружения, называемые обувью. Но, радость моя! Это невозможно! Мне легче носить по пуду в каждой руке! Или ходить, запрятав голову в мешок и наглухо затянув его у шеи! Учти, что ведь даже теперь, в 35°, я хожу в баню и из бани босиком. Если я еще жив, то только благодаря тому, что решился на неукоснительно-строгое проведение этого мероприятия. Обуваться (разумеется, только в тапочки, без носков) я могу только в самых исключительных случаях, и не дольше, чем на полчаса.
Еще немножко о «Навне» и пр. Относительно ее слов ты совершенно права. Это – одна из крупнейших недоделок. Но поправить – еще не знаю, как. В драматургической форме правильную интонацию для таких персонажей (точнее голосов) найти гораздо легче. Что касается «названий», то, повторяю, если бы ты знала всю композицию, то убедилась бы, что без них – абсолютно невозможно. Кстати, почему ты не протестуешь против действительно выдуманного, совершенно условного имени – Навна? И, пожалуйста, не забудь написать свое мнение о Нэртисе и Шаданакаре. Нэртис – 12-ое, по порядку, звено в цикле, а Шаданакар – 1-ое. «На перевозе», «Ливень» – из цикла, который так и называется: «Босиком». В него вошло с десяток старых и десятка 2 новых⁸.
Спасибо за Джонин поцелуй, я отвечаю ей тем же, если она не боится уколоться о седую щетину. А тебя колю ею безо всяких оговорок и извинений.⁹

Д.

10 февраля 1956

Мы сейчас сидим с Дюканушкой вместе и занимаемся делами. Сочинили огромное заявление Булганину. Я напишу тебе основные тезисы этого грандиозного эпоса, чтобы ты имел представление о том, чего именно я прошу.
Так вот – самое основное, это – то, что я жаловалась на фальшивые, в условиях застенка полученные, протоколы, а за два года пересмотра нас не допросили ни разу (это могло быть сделано и на месте) и осудили вновь по тем же протоколам, сфабрикованным настоящими преступниками – Абакумовым, Комаровым, Леоновым. Теперь я настаиваю именно на составлении новых, справедливых протоколов и на нормальном суде (а не всяких совещаниях). Что касается статей обвинения, то тут дело обстоит так: 8 должна быть абсолютно снята. По ней мы совершенно не виноваты, это все – чистое творчество Артемова, Леонова и пр. Я вообще ничего делать не собиралась,

а все, что можно по этому поводу найти в твоих записках, относится к образам романа – такие люди должны были быть. П<ункт> 11 ⁴ тоже незаконен, поскольку мы не представляли собой ничего организованного. Ну, а что касается 10 ⁵, то он разделяется: часть была справедливой критикой и сейчас высказана ведущими лицами по радио и в газетах, часть, в том числе и основная линия романа, была вызвана ежовщиной (не было бы этих, осужденных Правительством, явлений, не было бы ни романа, ни большой части нашего недовольства). Если б меня спросили, как я расцениваю еще остающуюся часть 10 пункта, я бы ответила, что, пока существуют такие дела, как наше, и такие пересмотры – я имею право быть кое-чем недовольной, а кроме того (это я написала) за 9 лет я 18 раз искупила свою вину – такую, какая она, в действительности, была. Наше дело, особенно в части 8 – сделано Абакумовым и компанией для каких-то их целей. Несправедливость пересмотра заставляет меня подозревать наличие еще каких-то типов, которым нужно это отрицательное для нас, противоречащее фактам, здравому смыслу и духу времени, решение. Поэтому я прошу, чтобы Булганин лично дал распоряжение о проверке и надзоре за вторым пересмотром со стороны Комиссии партийного контроля при ЦК КПСС. Я не понимаю, каким образом сейчас, когда отпускают на волю настоящих преступников (по амнистии), а СССР становится символом гуманности и внимания к человеку в глазах всего мира, могут происходить такие безобразные вещи, как вторичное осуждение людей по фальшивым протоколам, когда именно на получение этих протоколов методами, запрещенными советскими законами, люди жаловались. Привожу два примера: как мы говорили Тане В<олковой>, что не поедем к ней на дачу, потому что там «неуютно», а из этого сделали, что мы выспрашивали у нее местоположение и условия⁶. А второй пример – как я под диктовку вписывала в протокол название, которого не знала (и сейчас не помню). Вот, Зайчуша, это все длинно и подробно написано Булганину, и это (копию) я пошлю Хрущеву, и это (очень сокращенно) я написала Генеральному прокурору. Плохо одно: исключительная глупость наших одно-дельцев. То, что я пишу,– правда, именно это и нужно писать. Я не верю, что результат был бы такой, какой он получился, если б 20 человек написали 20 таких заявлений – т.е. написали бы правду.
Знаешь, Виктор Андреевич⁷ живет в 200 км от Москвы и приезжает в Москву хлопотать о реабилитации. Аня⁸ жива, я постараюсь с ней списаться. Он, конечно, человек нормальный, держится бодро и к нам относится по-человечески. Ты не волнуйся из-за всего, что сплелось у Тани В<олковой> и Ек<атерины> Павл<овны> – источник Галина Юрьевна⁹, с которой Таня вместе была в Лефортове. Наплевать на все это, мой родной, дурных голов не переделаешь, я боюсь только того,

что они глупо и по-бабьи пишут заявления.
Я не знаю всего, что ты писал в 54 году, а кое-что, что знаю напрасно написано – дон-кихотство. Ну, в конце концов тебя тоже не переделаешь, может быть сейчас немножко поймешь, что надо, а может быть, и нет, поскольку на своих, очень особых рельсах, стоишь твердо и непоколебимо. Одно скажу: стариков-то нужно пожалеть не только сердцем, но и поступками. Как – твое дело, только прошу тебя: подумай серьезно над этой моей фразой. Только ради Христа, не обижайся и не волнуйся. Мне сказали, что тебя очень волновали некоторые мои письма. Хороший мой, конечно, если б мы говорили, а не переписываг лись, не было бы споров. Я тебя с Бишей не сравниваю, как человека, напрасно обиделся, но это я напишу в следующем письме, потому что это особая тема, а сегодняшний день мы с Дю «работаем»: начали в 1 час, а сейчас – 10. Прошу тебя еще, не нервничай и пойми: почему Алек<сандров> так резко говорит о друге Олега и о его должности около Олега? Я тебя прошу, не вспыхивай и не волнуйся, а пойми, что это меня не может не тревожить, тем более что Коля¹⁰ на этот счет повторял одну и ту же фразу: если в человеке есть хоть капля человеческого, он не может причинить зла Олегу. Передай привет от меня твоему другу, передай ему от меня, что я ему верю (сумей как-нибудь сказать), что я прошу беречь тебя, что я очень волнуюсь. А тебя, дорогой, хороший, любимый, прошу быть взрослым Заинькой, не сердиться на меня и понять.
<...> Целую тебя, мое большое маленькое дитятко, очень жду ответа именно на это письмо. Господь тебя храни, мой дорогой.

Листик - Волнушка

14 февраля 1956

... Прежде всего теперь – о стихах.
Ни одного слова, кроме радости. Кажется, больше всего нравится «На перевозе», потом «Шаданакар», потом «Нэртис», потом «Ливень», но это – просто так, без причин. Конечно, мы с Лапсей, темные и неграмотные, робко спрашиваем, откуда взялись слова Нэртис и Шаданакар и чего двести сорок два¹? Примите во внимание нашу провинциальную отсталость, пожалуйста! Скажи, пожалуйста, «Босиком» – это родственно «Бродяге» и «Лесной крови»²?
Теперь побегу по твоему письму. Беленькая штучка у меня на голове – косыночка из кроличьего пуха (значит – немножко зайка). Все, что было необходимо написать о том, что писать, я написала в большом письме – получил? Зайка, или я очень бестолково выражаюсь, или ты бестолковый – это я про Бишу

в связи с иноплановыми отголосками. Как людей я тебя с ним не сопоставляю, но вы оба утверждаете, причем с основаниями, что вы слышите, значит в этом плане я имею право сопоставлять вас. А вполне признавая существование темной мистики, ощущая многое кругом себя, чего я не только назвать, но и пытаться конкретизировать не могу, я и боюсь за подлинность всего слышимого. Подчеркиваю – всего, т.е. что много правды, но может в чистую волну вплетаться и другое. Поэтому боюсь конкретизации. Еще обижаешься или перестал?
А теперь о пустяках. Хорошо, что написал про шубу, я как раз думала, есть она еще на свете или нет, потому что то, в чем я ушла из дома, мы доносили в виде ботиков.
<...>

Твой Листик

Примечания Б.Н. Романова

Д.А. и А.А. после ареста долгое время ничего не знали друг о друге. Переписка их началась несколько позднее, чем могла бы, поскольку Ю.Г. Бружес долгое время опасалась сообщить Д.А. адрес дочери, а той – адрес Д.А. По воспоминаниям А.А., первое известие о нем она получила в 1950 г., когда в конце письма матери прочла: "Дядя Даня жив". В письме к А.А. от 5 марта 1952 г. Ю.Г. Бружес писала: "Даня жив и здоров, я ему посылаю деньги, так же как и тебе, и такую же сумму. Относительно его адреса не сообщаю не только потому, что ты нам бы перестала писать, а потому что не знаю, могу ли я это сделать или нет..." И в письме от 7 мая того же года она сообщала А.А.: "Сегодня я написала Дане о том, что ты жива-здорова и больше ничего..." В черновых тетрадях (РАЛ) Д.А. сохранилась переписанное им недатированное письмо к нему Ю.Г. Бружес, в котором она, в частности, писала: "Подумайте серьезно, очень серьезно о моем отказе дать вам адрес дочки..."

Начавшаяся переписка первое время была довольно редкой, ввиду ее строгой регламентации. Так А.А. вспоминала, что вначале она "имела право писать два письма в год, ограниченного размера: иногда две страницы, иногда четыре, в зависимости от личной установки цензора". Позднее, с августа 1953 г., в связи с общим смягчением режима содержания заключенных, было разрешено писать по одному письму в месяц в тюрьмах, а в лагерях были сняты все ограничения переписки, чем и объясняется значительное преобладание писем А.А.

В настоящем разделе публикуются все сохранившиеся тюремные письма Д.А. и часть писем А.А., кроме того, в ее письмах сделаны сокращения, отмеченные <...> отточием в угловых скобках. Из 26 больничных писем и записок Д.А. публикуются лишь 15 наиболее значительных, т.к. содержание большинства исключенных писем сводится преимущественно к бытовым просьбам и несущественным подробностям.

В публикуемых письмах Д.А. опущены прилагавшиеся к письмам стихотворные произведения, вошедшие в 1 и 3 тт. В тех случаях, когда удалось установить, какое именно произведение сопровождало письмо, это указывается в примечаниях.

Все публикуемые письма хранятся в архиве А.А. Андреевой.

Письма Д.А. к А.А. частично опубликованы:

Даниил Андреев: "Я хотел бы выйти под широкое небо..." Из Владимирского централа. Публикация А.А. Андреевой. – "ЛГ Досье". № 9. 1991. С. 23.

"Почтальон в степи". Даниил Андреев. Из литературного наследия. Публикация А.А. Андреевой. – "Книжное обозрение". № 49. 3 декабря 1993. – С. 17-18.

Даниил Андреев. Письма из Владимирской тюрьмы. Публикация АА.Андреевой и Б.Н.Романова. – "Лепта". Литературный журнал. № 23. 1994. С. 125-160.

Даниил Андреев. "Господи, до чего же нам нужно быть вместе". Публикация А.А. Андреевой. – газета "Культура". № 43. 4 ноября 1995. С. 5.

Впервые "Лепта". № 23. 1994. С. 126-128.

1 Д.А. страдал врожденной болезнью позвоночника, время от времени дававшей

обострения, в связи с чем перед арестом при ходьбе он опирался на трость.

2 Здесь и далее речь о литературном творчестве Д.А., полузаброшенной областью он называет поэзию, занятия которой отошли на второй план во время работы над СН.

3 Родители А.А. на протяжении всего срока заключения материально помогали Д.А. (вначале одни, а позже через них шла помощь и от нескольких его друзей, которые, не будучи родственниками, не имели права это делать). В переписке Д.А. называет Ю.Г. Бружес – "мама", а А.П. Бружеса домашним прозвищем – "Дюканушка ", "Дю ".

4 В эти годы заключенным тюрем разрешалось писать по два письма в год.

5 Речь идет о приезде Д.А. с фронта в июле 1944 г. в Москву (см. прим. 1 к п. 9-пс) – В этот приезд отношения между Д.А.и А.А. окончательно определились, и они приняли решение стать мужем и женой.

1 Это письмо включено в текст письма родителям, что было вызвано жесткой регламентацией переписки. Обращаясь к родителям А.А. писала: "... все, что я пишу вам, интересно и важно и для него ... поэтому надо мое письмо, прочтя, послать ему. Его я тоже прошу писать только вам, наши адреса могут перемениться...".

1 Глинский Леонид Федорович – герой СН (см.: 3.1: 615); здесь подразумевается гибель рукописи романа.

2 Шура – здесь и далее А.Ф. Доброва; о ней см. прим. 1 к п. 29-пс.

3 Саша – здесь и далее А.Ф. Добров; о нем см. прим. 3 к п. 10-пс.

4 Г.Ю. Хандожевская; о ней см. прим. 5 к п. 29-пс.

5 А.В. Коваленский; о нем см. прим. 4 к п. 5-пс.

7 День именин Даниила, кроме 20 апреля, дня памяти преподобного Даниила Переславского, странноприимца, отмечается 1 и 17 марта, 23 июля, 12 сентября, 24 и 30 декабря.

Публикуемый фрагмент письма ДА. приведен А.П.Бружесом в письме к дочери от 13 июля 1954 г.

1 Имеется в виду комедия В. Шекспира.

2 Хинди-русский словарь. М., 1953.

1 В письме от 3 мая 1954 г. А.П. Бружес писал А.А., что Д.А. "уже несколько раз писал тебе и с волнением спрашивает нас о причинах твоего молчания. Мы очень рады, что смогли расширить нашу помощь ему, посылая теперь не только деньги, а продукты и вещи".

2 С 1954 г. были разрешены для близких родственников свидания с заключенными.

3 А.А. неоднократно обращалась с письмами и заявлениями в различные инстанции, добиваясь пересмотра "дела", об этом же непрестанно хлопотал и ее отец.

4 "Огородик" находился рядом с КВЧ (культурно-воспитательной частью) лагеря; его удалось развести, используя приказ администрации – украсить территорию лагеря посадками цветов. В письме к Д.А. от 13 июля 1955 г. АА. писала об "огородике": "У нас до сих пор есть салат, много укропа, моркови, свеклы, появились уже огурцы, а по помидорам я просто специалист. Это занятие мне страшно нравится...".

1 В деревне Филипповское (см. прим. 1 к п. 21-пс) А.А. и Д.А. совершали большие прогулки, любимые Д.А.

2 В не сохранившемся, видимо, письме Д.А. речь шла о выборе возможного местожительства после освобождения.

3 Коваленский А.В.

4 Речь идет о свидании А.А. с родителями.

1 Мумик – здесь и далее мама А.А. – Ю.Г. Бружес.

2 Хандожевская Г.Ю.

3 Ивашев-Мусатов С.Н.

1 Речь идет о памятном для Д.А. и А.А. сочельнике 1945 г.; см. стих. "Сочельник" (1: 130).

2 Здесь и в последующих письмах лагерная подруга, "приемная дочка" А.А. – латышка Валиа Круминьш.

Впервые – "Книжное обозрение". № 48. 3 декабря 1993. С. 17–18.

1 Ивашев-Мусатов С.Н.

2 "Гриппик" был на самом деле инфарктом, от последствий которого он и умер. Не хотел об этом говорить" (Прим. А.А.).

3 Речь идет о комнате в маленьком доме (снесен в предвоенные годы) в Уланском переулке, где жил С.Н. Ивашев-Мусатов.

4 О доме Добровых в Малом Левшинском переулке, где в комнате, "заставленной книгами" жил Д.А., а в другой – Коваленские, см. (1: 6-7).

5 Имеются в виду герои СН, к упоминанию которых Д.А. прибегает в переписке, остерегаясь цензуры.

6 Полевой (наст.фам. Кампов) Борис Николаевич (1908–1981) – журналист, писатель, здесь имеется в виду герой его популярной в те годы "Повести о настоящем человеке" (1946).

7 Д.А. считал, что А.Ф. Доброву после освобождения было бы реально устроится где-то поблизости от Москвы, например, в Коломне.

8 Образ героя СН Саши Горбова в романе тесно связан с темой природы.

1 Речь идет о работе Г.Ю. Хандожевской в лагере.

2 Об А.Ф. Доброве см. прим. 3 к п. 10-пс.

3 Здесь речь идет об Ирине Львовне Арманд (1916–1988), осужденной по делу Д.А.; она, по свидетельству А.А., была влюблена в Д.А. И.Л. Арманд была племянницей Инессы Арманд (на ней был женат двоюродный брат отца И.Л. Арманд) и родственницей П.А. Флоренского (см.: Священник Павел Флоренский. "Детям моим. Воспоминания прошлых дней." М., 1992. С.470); Д.А. высоко ценил ее отца Льва Эмильевича Арманда; ее мать, Тамара Аркадьевна Арманд (урожд. Сатарова), приезжала в лагерь на свидание с дочерью.

Начало письма, присланного Д.А. матери А.А., утрачено, Ю.Г. Бружес переслала дочери лишь часть письма, относящуюся к ней.

1 Имеются в виду книги: Чаттерджи С. Датта Д. Древняя индийская философия

(М., 1954); Синкх Н.К. Банерджи А.Ч. История Индии (М., 1954).

2 В письме от 19 декабря 1954 г. А.А. писала: "К новому году (к концерту) готовлю три маленьких стихотворения (одно – Щипачева и два – совсем неизвестных авторов)". Щипачев Степан Петрович (1899–1978) – поэт, популярный в 1950-х и начале 1960-х гг.

1 "Я, когда могла, посылала ему в тюрьму открытки с пейзажами, чтобы они напоминали то, что для Даниила было очень дорого": (Прим. А.А.).

2 См. прим. 1 к п. 6.

3 Здесь речь идет о Зее Рахиме. Взаимоотношения с З. Рахимом отозвались в переписке Д. Андреева (см. Николайчук П.В.).

4 Сведениями о том, что Д.А. слышал чтение А.А. Блока, мы не располагаем. В стих. "Александру Блоку" (1,233) он писал "Никогда, никогда на земле нас судьба не сводила..." О манере чтения Блока Д.А. мог знать от очевидцев выступлений поэта. В то же время, нельзя совершенно исключить его присутствие на одном из выступлений Блока в Москве – в мае 1920 или в мае 1922 г. Ср., например, описание блоковского чтения у присутствовавшего на этих выступлениях И.Н. Розанова в его кн. "Литературные репутации". М. 1990. С. 436-437. О встрече Д.А. с Блоком в раннем детстве см. с. 467-468.

5 Асеев Николай Николаевич (1889–1963) – поэт, творчество которого интересовало ДА.; так незадолго до кончины в больнице он сохранил вырезку со стихами Асеева из цикла "Звездные стихи" (см. "Комсомольская правда". 1959. 1 января.). Известно также, что Асеев 17 апреля 1947 г. дал рекомендацию в ССП А.В. Коваленскому.

6 Яшин (наст. фам. Попов) Александр Яковлевич (1913–1968) – поэт, прозаик.

7 Комаров – поэт; его поэма "Серебряный кубок. Амурская легенда" (1943) входила в несколько его сборников (см., например: "Стихи и поэмы". Иркутск, 1950).

8 Брюсов Валерий Яковлевич (1871–1924) – поэт, прозаик, критик. Д.А. отдавал должное Брюсову, но относил его к талантам, ослепленным "самими собой" (см.: 2: 371), несколько цитат из Брюсова он приводит в своем "Стиховедении", кратком курсе стихосложения, написанном для сокамерников-уголовников.

11 Рахманинов Сергей Васильевич (1873–1943) – композитор, пианист и дирижер; в РМ он отнесен к тем, кто сразу после смерти вступил через миры Просветления в Синклит (2: 138).

12 Прокофьев Сергей Сергеевич (1891–1953) – композитор, пианист, дирижер.

13 Плеханов Георгий Валентинович (1856–1918) – теоретик марксизма, публицист (см. также: 2: 317).

14 Саровский Серафим (в мир. Прохор Сидорович Мошнин; 1759–1833) – преподобный чудотворец, старец-пустынножитель; об отношении к нему Д.А. см. РМ (по указателю); икона преподобного Серафима Саровского находилась с Д.А. на фронте и в тюрьме (см. вклейку 2 т.).

15 Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) – философ, публицист, поэт, его философия оказала значительное влияние на ДА. (см. РМ, по указателю, а также 3.1: 447, 636-627).

16 Имеются в виду родные жены А.Ф. Доброва – Г.Ю. Хандожевской.

17 Бита – домашнее прозвище А.В. Коваленского; тот, в свою очередь, называл Д.А. Брюшоном.

18 Арманд И.Л.

19 Кемниц (Скородумова) Анна Владимировна – балерина, хореограф осуждена по делу Д.А., отбывала срок в Караганде.

20 Кемниц Виктор Андреевич – инженер, осужден по делу Д.А., был в "шараге" вместе с Е.И. Белоусовым и С.Н. Ивашевым-Мусатовым.

22 Лисицына Е.Ф.

24 Шелякин Алексей Павлович (1906 – после 1974) архитектор, одноклассник Д.А., осужден по его делу. Воевавший на Кавказском фронте А.П. Шелякин вел там дневник, попавший в руки следствия и сыгравший роль в суровости приговора (25 лет). После освобождения жил во Владимире, затем в Ленинграде.

26 Имеется в виду первая часть повести "Оттепель"(1954) И.Г. Эренбурга, вызвавшая большой общественный резонанс.

1 "Равенна" – стих. А А. Блока из цикла "Итальянские стихи" (1909).

3 Суслов Михаил Андреевич (1902–1982) – с 1947 г. секретарь ЦК КПСС, с 1966 – член Политбюро ЦК КПСС.

4 Дедов Александр Михайлович – сведений о нем разыскать не удалось.

5 С.Н. Ивашев-Мусатов был "актирован", т.е. досрочно освобожден ввиду крайне тяжелого состояния здоровья; А.Ф.Доброва умерла в лагерной больнице (см. прим.1 к п.29-пс).

6 Кемниц В А.

8 Е.Ф. Лисицына была отправлена в Магадан (на Колыму?).

9 Кемниц А.В.

10 Подробнее об Усовых см. в воспоминаниях И.В. Усовой, с.397-451.

12 Шелякин А.П.

13 Белоусов Е.И.

14 В.М. Василенко отбывал срок в лагерях Воркуты, Инты и Абези; см. также его воспоминания, с. 392-395.

15 Матвеев Сергей Николаевич (1900–1955) – географ, друг Д.А. и соавтор по книге "Замечательные исследователи горной Средней Азии", к этому времени умер в лагере в Мордовии от прободения язвы, о чем А.А. не знала.

Впервые – газета «Культура». № 43. 4 ноября 1995. С. 5, с сокращениями.

1 Пасха в 1947 году была 13 апреля.

2 Действительно, А.А. родилась 25 февраля 1915 г., а день ее именин — 8 апреля.

3 Здесь и далее речь идет о З. Рахиме.

4 Виттелъсбах Людвиг (1845—1886) — с 1861 король баварский, поклонник и покровитель Р. Вагнера; см.: Александрова В. "Людвик II, король Баварский. К истории жизни и творчества Рихарда Вагнера". СПб., 1911.

5 Имеется в виду В. Круминьш.

⁶ Полное название труда Павла Ивановича Бирюкова (1860–1931) – биография Л.Н. Толстого: Биография Льва Николаевича Толстого. (Т. 1-4. М. – П.. 1922–1923).

⁷ Видимо, имеется в виду «История древнеиндийской философии» Чаттерджи С. и Датта Д. (М. 1954).

⁸ Система чарваков; чарвака – материалистическое учение в древней и средневековой Индии, с разработанной системой этики, признающей реальность лишь наслаждения и страдания.

⁹ Джайнизм – религиозно-филососфское учение, в основе которого признание двух главных субстанций: живого и неживого, и связанных с ними форм бытия: совершенной и несовершенной; этика джайнизма – тщательно разработанный свод права и форм поведения, один из ее главных принципов – запрещение причинять живому малейший вред.

¹⁰ Ивашев-Мусатов С.Н.

¹¹ Йога – одно из главных направлений индийской философии, выработавшей систему приемов для достижения особого духовного сосотояния.

¹² Веданта – главная система древнеиндийской религиозно-философской мысли, основа индуизма.

13 Д.А. сумел добиться в тюрьме разрешения ходить босиком.

14 Лето 1946 г. Д.А. и А.А. вместе с семьей Бружесов провели в Задонске.

15 Ивашев-Мусатов С.Н.

16 Здесь речь идет об А.Ф. Добровой и А.В. Коваленском.

17 Добров А.Ф.

18 Коваленский А.В.

19 Василенко В.М. и Кемниц В.А.

20 Яхонтов Владимир Николаевич (1899—1945) — артист эстрады, чтец.

1 Имеется в виду Пасха 17 апреля 1955 г.

2 А.А. — профессиональный художник, живописец и график; в 1935—1938 гг. училась в Институте повышения квалификации художников-живописецев и оформителей у В.Н. Бакшеева, Б.В. Иогансона и Л.Ю. Крамаренко; участница многих выставок (с 1939 г.), член Союза художников (с 1943 г.). После освобождения продолжила свою профессиональную работу.

1 А.Ф. Доброва актирована не была, а умерла в лагерной больнице (см. прим. 1 к п. 29 пс). Коваленский был освобожден в феврале 1956 г. (судебное решение об освобождении — 25 января 1956 г.); видимо, тогда же был освобожден и А.Ф. Добров.

2 Из оригинального поэтического наследия А.В. Коваленского, видимо, мало что сохранилось; т.к. его рукописи были уничтожены после приговора. По стихотворениям же, опубликованным в лагерной газете "За отличный труд" — "Открытое письмо мистеру Даллесу" (№10 (15). 13 апреля 1955) и "Первое мая" (№13 (18) 1 мая 1955), написанных по всем советским канонам "дежурных" газетных стихов "к датам", так же как и по его книгам для детей, судить о его творчестве невозможно. См. также его поэму "Пятый год" (ж. "Красная Новь". №№ 10-11. 1931. С. 156-168). Известный редакции поэтический цикл А.В. Коваленского "Отроги гор" (1941; частично опубликован Г.В. Смирновым, см.: "Мытищи". Мытищинская еженедельная газета. Октябрь, 1994. С. 6), говорит о незаурядном литературном уровне. По свидетельству А.А., Коваленский был очень одаренным и глубоким мистическим поэтом и прозаиком.

Впервые - "Лепта". № 23. 1994. С. 137-141.

1 См. прим. 1 к п. 9 пс. и 5 к п. 1.

2 "Дочь академика" — повесть, которую писал А.В. Коваленский во время войны, пытаясь написать то, что могло бы быть напечатано; она осталась незаконченной, видимо, из-за внутренней невозможности приспособиться к официальным требованиям. (Свидетельство А.А.).

3 Имеются в виду стихи А.В. Коваленского, упомянутые А.А.

4 Старые друзья — герои СН, имена которых называются ниже.

5 Здесь и далее перечисляются написанные и задуманные произведения Д.А.; "По ту сторону" — первоначальное название поэмы "Изнанка мира" (см. 1: 176).

6 Рахим 3.

7 Во Владимирской тюрьме содержались и пленные немецкие офицеры (см. о них в записках В.В. Шульгина "Пятна" в кн. "Лица". Биографический альманах 7. — М.; СПб., 1996).

8 В Малом Ярославце Д.А. провел какое-то время летом 1939 г. вместе с семьей Усовых; см. воспоминания И.В. Усовой; с. 412.

9 Имеется в виду роман Л.М. Леонова "Русский лес" (1953).

10 Приводимое ниже стих. в окончательный состав цикла "Устье жизни" не вошло; см. (3.1: 384-395).

1 Доброва А.Ф. и Хандожевская Г.Ю.

2 И.Л. Арманд.

3 Речь идет об июне 1944 г., см. прим. 5 к п. 1.

1 Героиня оперы Р.Вагнера "Лоэнгрин" Эльза Брабантская, по словам А.А., сыграла знаменательную роль в ее жизни, так она с детства знала, что рыцарю не следует задавать лишних вопросов, помня слова арии: "Ты никогда не спросишь / Откуда прибыл я и как зовут меня".

2 Это довольно точное наблюдение, и независимо от выводов, указывает на глубинную связь творчества Д.А. с русской духовной поэзией, органично включавшей в себя церковнославянизмы, освященные сакральной традицией.

3 Речь идет о мистическом знании, к которому стремился Леонид Федорович Глинский, индолог, молившийся за мироздание, герой СН.

1 Здесь А.А. говорит о своем растерянном и наивном, по ее признанию, поведении на следствии.

1 Речь идет о поэзии Иванова Вячеслава Ивановича (1866—1949) — поэта и мыслителя, чье творчество несомненно оказало влияние на Д.А.

1 В письме к дочери от 28 июня 1955 г. Ю.Г. Бружес сообщила: "... я была у Дани. Дали свидание 30 м. <...> Он перенес микроинфаркт, самый приступ есть очень тяжелое явление <...> Даня пусть никому не пишет. <...> Он очень худ".

2 Мать Д.А. Андреева (Велигорская) A.M. (1881—1906) похоронена на Новодевичьем кладбище; ее могилу и могилу, бабушки Д.А. просил привести в порядок освободившегося сокамерника, искусствоведа В.А. Александрова, что тот и сделал вместе с Ю.Г. Бружес.

3 Эти сведения неверны; см. прим. 5 и 6 к п. 19-пс.

4 Роман В. Скотта "Талисман" в большинстве русских переводов известен под названием "Ричард Львиное Сердце".

Впервые – "Лепта". № 23. 1994. С. 141-146.

1 С именем Джавахарлала Неру (1889–1964) – с 1947 по 1964 г. бывшего премьер-министром Индии, связанно сближение Индии и СССР, что в частности, вызвало в эти годы большое количество изданий, представляющих индийскую культуру, к которым принадлежало и "Открытие Индии" (М., 1955) Д.А. стремился не пропустить ничего сколь-нибудь значительного из книг относящихся к Индии, о чем говорит и круг его чтения от "По Индии" (М.; Пг., 1924) В. Бонзельса до "По Индии" (М., 1956) советского журналиста Д. Краминова.

2 Тагор Рабиндранат (Тхакур Робиндронатх; 1861–1941) – индийский писатель; речь идет о книге "Рассказы" (М., 1955).

3 О Достоевском см. также т.2 (по указателю); Достоевскому в творчестве Д.А. посвящена статья Г.С. Померанца "Подступы к пониманию Достоевского в Розе Мира Даниила Андреева" (в кн.: Померанц Г. "Открытость бездне Встречи с Достоевским". М., 1990, С. 335-361).

4 См.: 2 (по указателю).

5 Имеется в виду перечень произведений, написанных Д.А. в тюрьме, о которых далее идет речь.

6 Герой СН Адриан мечтал мистически изменить мир.

7 Глинский Леонид Федорович – герой СН; см. прим. 3 к п. 21.

8 Бабушка Д.А., Велигорская (урожд. Шевченко) Евфросинья Варфоломеевна (1846–1913) похоронена на Новодевичьем кладбище; см. прим. 2 к п. 24; далее речь идет о В.А. Александрове.

9 Добров А.Ф.

10 Кемниц А.В.

11 Ивашев-Мусатов С.Н.

12 Речь идет о стихах А.В.Коваленского, опубликованных в лагерной газете; см. прим. 2 к п. 18.

13 С... – близкий друг Андреевых и X... – школьная подруга А.А. Через них органы узнали о СН. Они, по-видимому, были туда вызваны и оказались принуждены сказать. Д.А. простил их и просил не разглашать их имена (Свидетельство А.А.).

15 Русакова Г.С., о ней см. (3.1: 628).

16 Усова Т.В.; о ней см. прим. 10 к п. 14.

1 Речь идет о стих. "Ватсалья" (1: 414).

2 Г.С. Русакова, о которой здесь идет речь, не арестовывалась.

1 В СН изображался арест Леонида Федоровича Глинского.

2 Театральная постановка "Каменного гостя" А.С.Пушкина не предполагалась-эскизы декораций, над которыми А.А. работала в лагере не сохранились.

1 Хандожевская Г.Ю.

2 Русакова Г.С.

3 Еремеев Виктор Федорович – муж Г.С. Русаковой.

4 Русакова Пелагея Кузьминична – мать Г.С. Русаковой. Речь идет о занятиях А.А. художественным чтением. В письме к Д.А. от 13 июля 1955 г. она писала: "... сегодня твоего "Теленочка" пробовала читать, и он у меня, кажется, пойдет (до сих пор из твоих вещей получался один "Гумилев") Кстати, Теленочек" пользуется огромным успехом. Еще из новых вещей сделала маленькую "Застольную" Бернса. Очень хочу размахнуться на "Аустерлиц" но трушу". Стих. "Гумилев" см.: (3.1: 574). "Теленочек" - см. прим. 1 к п. 26.

6 Эскизы А.А. к неосуществленной постановке "Гамлета"В.Шекспира погибли при аресте.

7 Речь идет о живописных работах С.Н.Ивашева-Мусатова, многие из которых сохранились.

8 Н.В.Кузнецова; о ней см. прим. 4 к п. 7.

9 Незаконченная поэма "Корни века", повести "Лес" и "Лунная симфония" – произведения А.В. Коваленского, уничтоженные "органами" после приговора.

10 Сказки южных морей – здесь, видимо, имеется в виду сборник "Рассказы Южного моря" (1911) Джека Лондона.

11 Речь идет о профессии З. Рахима.

1 Д.А. присылал А.А. свои стихотворения, переписанные мельчайшим почерком на почтовых открытках; см., например, автографы поэмы "Ленинградский апокалипсис", воспроизведенные на вклейке 1 т.

2 Сережино стихотворение – стих. "Концертный зал" (1,43), посвящено С.Н.Ивашеву-Мусатову, страстно увлекавшемуся музыкой; в нем идет речь о Большом зале консерватории.

3 Стефанович Николай Владимирович (1912–1979) – поэт, переводчик; как сугубо религиозный поэт Стефанович был чрезвычайно интересен Д.А. и особенно близкая дружба их связывала в последние годы перед арестом.

4 Галина Хижнякова – школьная подруга А.А.

Впервые – "Лепта". № 23. 1994. С. 150-153.

1 Незадолго до ареста, когда казалось, что жизнь начинает налаживаться,– вспоминает А.А. – Д.А. сказал, что вновь пережить то, что они пережили, он бы не смог.

2 Здесь идет речь о совпадении описанного в СН эпизода, когда одного из героев романа, Л.Ф. Глинского, увозят на Лубянку, и обстоятельствами ареста самого ДА., которого начиная с Якиманки везли тем же путем; см. также: (1: 16; 3.1: 615, 618, 621). Андриан – герой СН.

3 Гонта Мария Павловна – одно время близкий друг Д.А., см. прим. 1 к п. 2-пс.

4 Имеется в виду повесть "Лес" А.В.Коваленского.

5 Имеется в виду роман СН.

6 Олег Горбов – герой СН, поэт; здесь и далее говоря о стихах Олега, Д.А. имеет в виду свои стихи.

7 Прадед Д.А. Шевченко Варфоломей Григорьевич (1821–1892) – троюродный брат, свояк и побратим Т.Г. Шевченко, автор воспоминаний о нем. Подробнее о В.Г.Шевченко см.: "Шевченковский словник". Киев, 1978. Т.2. С.357-358.

8 Речь идет о стих. А.В. Коваленского "Открытое письмо мистеру Даллесу", приведенном А.А. в письме к Д.А. от 3 сентября 1955 г.; см. также прим. 2 к п. 18.

9 Речь идет о сочинениях А.В. Коваленского.

10 Т.е. у родителей А.А.

11 В. Круминьш вела розыски отца, бывшего офицера латвийской армии.

12 Здесь цитируется начало поэмы М.Ю. Лермонтова "Беглец" (Конец 1830-х); Олегов друг – т.е. друг Д.А. – З. Рахим, называвший себя Гаруном аль Каири (см. прим. 2 к п. 18-пс).

13 Минаев Иван Павлович (1840–1890) – востоковед, основатель русской индалогической школы; книга, о которой идет речь, издана в Москве в 1955 г.

14 В заключение письма приводится начало поэмы "Навна" (1: 202).

¹ См. (1: 204).

² Штейнер Рудольф (1861–1925), немецкий философ, основатель антропософии. О нем Д.А. писал в черновиках к РМ: «Несчастный путаник – наконец добрался до Олирны. Падал в магмы: самозванство и совращение с

пути тысяч душ. Он был добр и это сократило муки». Антропософками были хорошие знакомые Д.А. – О.Н. Анненкова и Е.А.Андреева-Бальмонт, пытавшиеся заинтересовать антропософией и его; в частности, от них он получил и прочел (в машинописной копии) "Воспоминания о Штейнере" Андрея Белого (1929; книга опубликована лишь в 1982 г. в Париже издательством "La Presse Libre").

1 Фотографировать заключенных, по свидетельству А.А., было разрешено возившему им посылки экспедитору, с требованием, чтобы в кадре не было никаких примет лагерной обстановки. Пальто, о котором идет речь, было сшито незадолго до ареста; фото см. на 13 стр. вклейки 3 т., 1 кн.

2 В письме от 27 октября 1955 г. А.А. писала: "...чтобы ты имел маленькое представление об объеме работы, скажу тебе, что только для одного концерта надо делать 16 гербов Республик, 16 костюмов <...>, 3 костюмов индейцев <...>, 8 – украинских, большого тигра, в которого влезают два человека, и это все – едва половина работы..."

3 Здесь и далее речь идет о предполагаемом освобождении и последующей жизни.

4 Ивашева-Мусатова П.А.

5 И.В. Усова после возвращения из ссылки ее мужа, В.В. Налимова, была вынуждена вместе с ним скитаться и при смерти матери (о ней см. прим. 11 к п. 14) не присутствовала; кроме того, в это время она была в ссоре с сестрой, Т.В. Усовой, и матерью. См. об этом ее воспоминания (с. 435), а также в автобиографической книге В.В. Налимова "Канатоходец" (М., 1994), с. 218-227 и др.

6 Жена художника Александра Михайловича Ивановского, вместе с мужем осужденная по делу Д.А., отбывала наказание в Казанской "психушке", как и Н.В. Кузнецова.

7 Об С.Н. Матвееве см. прим. 15 к п. 14. Здесь противопоставляется отношение к причинам ареста; по свидетельству А.А., А.Ф. Добров и Коваленские считали виновными Д.А. и А.А., а Е.И. Белоусов и В.А. Кемниц видели причину прежде всего в логике времени.

8 О Т.Н. Волковой см. прим. 23 к п. 13; далее речь идет о семье Муравьевых и ее сестре И.Н. Угримовой (см. прим. 7 к п. 14.).

9 Как свидетельствовал не слишком благожелательный к В.М. Василенко солагерник, тот действительно "трудно осваивался в лагерном положении"; см.: Ванеев А.А. "Два года в Абези". Брюссель, 1990; с. 65. 10 Ивашев-Мусатов С.Н.

¹² Совпадением, о котором пишет А. Андреева, было соответствие пути арестованного Д. Андреева и героя СН Л.Ф. Глинского на Лубянку, описанного в романе. Кроме того, в лагере А. Андреева узнала о действительно существовавшей "антисоветской" группе в районе Якиманки. Об этом см. также (3.1: 618).

13 Еремеев В.Ф.

14 Т.е. о друге Д.А. – З. Рахиме.

15 Речь идет о бывшем сокамернике Д.А., В.А. Александрове, который был уверен, что З. Рахим "стукач", но это не подтвердилось.

16 Имеется в виду "Пир во время чумы" А.С. Пушкина. 17 Далее приводится продолжение поэмы "Навна" (1: 204).

1 Серпуховской Алексей Юрьевич – герой СН, образ человека действия (см. 3.1: 617).

2 Речь идет об обвинениях А.А. в легкомысленно-неосторожном поведении, приведшим к арестам и "делу" Д.А.

3 Имеется в виду В.Л. Андреев.

4 О Якиманке см. прим. 12 к п. 32.

¹ Об Афродите народной см. 2 (по указателю), а также (3.1: 641).

² См. прим. 2 к п. 31.

3 Ивашев-Мусатов С.Н.; позднее А.А. признавалась, что ошиблась в отношении к нему, его молчание в те годы, видимо, было вызвано опасением за судьбу друзей, которым могла повредить связь с бывшим заключенным.

4 Ларин В.В., освобожденный 29 августа 1953 г., как и В.Л. Александров, неодобрительно отзывался о З. Рахиме, что стало известно А.А. во время свидания с матерью, т.к. и Парин и Александров общались после освобождения с родителями А.А.

1 Миндовская В.Л.

2 В данном случае более близок к истине Д.А.; см. прим. 9 к п. 32.

3 См. прим. 15 к п. 32.

1 Чернушка – кличка кошки.

2 Д.А. перечисляет поэмы и циклы, вошедшие в РБ; Яросвет – цикл стихотворений "Сказание о Яросвете", Жизнь на изнанке мира – поэма "Изнанка мира".

3 Имеется в виду ранний вариант РМ, который предполагалось включить в состав РБ.

4 Климентовский – герой СН, покончил с собой; см. (3.1: 625).

5 Адриан – герой СН.

6 В романе Ф.М.Достоевского "Братья Карамазовы" этой известной латинской формулой заканчивается рассказ Ивана Карамазова о Великом инквизиторе.

7 Далее следует продолжение поэмы "Навна", см. (1: 207).

8 Здесь речь о Д.А. и З. Рахиме.

1 Имеются в виду герои СН – Л.Ф. Глинский и А.Ю. Серпуховской, вокруг которых объединялась "антисоветская" группа, собиравшаяся на Якиманке; см. (3.1: 616-618).

3 Левицкий Серафим – руководитель группы, действительно существовавшей на Якиманке, был осужден и расстрелян (сообщение А.А).

Впервые – "Культура". № 43 (7002). 4 ноября 1955. С. 5, с сокращениями.

1 Речь идет о романе З.В. Киселевой с С.Н. Ивашевым-Мусатовым; З.В. Киселева принадлежала к глубоко религиозной семье, которая настояла на их разрыве, т.к. Ивашев-Мусатов прежде был женат церковным браком: у Ивашева-Мусатова этот разрыв вызвал попытку самоубийства.

2 См. т. 2 (по указателю).

3 Эта часть письма обращена к В. Круминьш.

4 Неточная цитата из главы третьей "Евгения Онегина" А.С. Пушкина, последняя строка правильно: "Я русской речи не люблю".

5 В. Круминьш одно время работала в лагере электриком.

6 В Резекне в 1944 г. находился полевой госпиталь, в котором служил Д.А.

7 Далее следует окончание поэмы "Навна" (1: 211 и далее).

8 Имеется в виду фотография, на которой было изображено исполнение в лагерной самодеятельности "ирокезского" танца, постановщиком которого была В. Круминьш, а автором костюмов А.А.

1 Речь идет о завершении работы над рукописями.

2 Герой СН, А.Ю. Серпуховской, как уже говорилось, олицетворял собой человека действия, в противоположность обычной интеллигентской рефлексии, и именно такие люди увлекали А.А. и Д.А., что нашло выражение в этом образе.

3 П.А. Ивашева-Мусатова.

4 Речь идет о слухах (которые оказались пустым вымыслом), дошедших до А.А. и сообщенных Д.А., о том, что якобы Т.Н. Волкова убеждала Е.П. Пешкову, что в деле Д.А. "больше всех виновата" А.А. и т.п. (свидетельство А.А.); 18 человек; в "Следственном деле № 252 по обвинению Андреева Д.Л. и др." Следственной части по особо важным делам МГБ СССР приводится следующий список: 1. Андреев Д.Л. 2. Добров А.Ф. 3. Коваленский А.В. 4. Андреева А.А. 5. Доброва А.Ф. 6. Василенко В.М. 7. Шелякин А.П. 8. Ивановский A.M. 9. Ивашев-Мусатов С.Н. 10. Матвеев С.Н. 11. Скородумова-Кемниц А.В. 12. Белоусов Е.И. 13. Арманд И.Л. 14. Волкова Т.Н. 15. Добровольский А.А. 16. Лисицина Е.Ф. 17. Кемниц В.А. 18. Усова Т.В. 19. Шепелев С.Д. Однако, по свидетельству А.А., по делу также проходили Желабовский И.А. и его жена Гольдман М.А. – близкие знакомые Коваленских, Кузнецова Н.В. – жена С.Н. Ивашева-Мусатова, Константинов Ф.К., сослуживцы Д.А. по госпиталю в годы войны – Амуров Николай Павлович и Цаплин Александр Петрович.

⁵ По рассказам Д.А. (сообщено А.А.), он в детстве слово «вуаль» произносил как «валь», и лишь перед сном, забившись в постель, выговаривал слово, казавшееся ему таинственным, правильно.

⁶ См. т. 2 (по указателю).

7 Это стих, было прислано Д.А. в письме А.А. от 20 ноября 1955 г., см. также прим. 2 к п. 18.

8 Тихонов Николай Семенович (1896–1979) – поэт и прозаик – в эти годы был депутатом Верховного Совета СССР, Председателем Советского комитета защиты мира.

⁹ Поэму «Песнь о Монсальвате» см.: т. (3.1: 490)

10 Герой СН Л.Ф. Глинский был арестован, и здесь Д.А. говорит об опасениях за судьбу своих рукописей.

11 Речь опять идет о рукописях Д.А., которые позднее, действительно, были переданы А.А. через сокамерника Д.А. Николая Садовника.

12 Завершает письмо стих "Ливень" (1: 416).

1 Руденко Роман Андреевич (1907–1981) – с 1953 по 1981 г. Генеральный прокурор СССР.

² Лурье Нина Александровна.

1 ОСО – с 1934 г. по 1953 г. заменявшее суд т.н. Особое совещание НКВД СССР; см. об ОСО: Солженицын А "Архипелаг ГУЛАГ". Т. 1. М., 1990. С. 199-213.

2 Булганин Николай Александрович (1895–1975) с 1955 по 1958 Председатель Совета Министров СССР.

1 Статья 58 пункт 8 Уголовного кодекса означала террор.

1 Речь идет о встрече с Николаем Садовником, сокамерником ДА, переведенным в Потьму, он привез А.А. тетрадь переписанных им стихотворений Д.А.

Впервые – «Культура». № 43 (7002). 4 ноября 1995. С. 5, с сокращениями.

1 Описываемое фото см. на вклейке т.З, кн. 1.

2 По свидетельству А.А. в это время в лагере прошел слух, никак не подтвердившийся, что заключенным при наличии веских причин будут давать отпуск.

³ Имеется в виду мистическая одаренность А.В. Коваленского. Здесь Д.А. отвечает А.А., писавшей в письме от 29 ноября 1955 г. о Коваленских, что «Они, своими мелкими человеческими обликами, очень серьезно поставили для меня под вопрос явления, похожие на “духов Лиурны”» (3.2: 141). В письме от 15 января 1956 г. А.А. отстаивает свое мнение, аргументируя тем, что «избранный гонец – лицо ответственное: если гонец плох, я не верю, что хорош – пославший его».

⁴ В письме от 19 января 1956 г. А.А. писала: «Безобразия средневековой инквизиции не имеют отношения к религии, но позволяют осудить церковь. Кстати, ни одна антирелигиозная агитка не может так губить в наивных людях религиозное чувство, как церковь и многие верующие. А это свидетельство наивности людей, неполноценности их ума и преступности церкви.» Позднее А.А. изменила эти взгляды.

⁵ С 1930-х и до середины 1950-х гг. творчество Достоевского, как «реакционного» писателя, всячески замалчивалось и развенчивалось. Как раз в 1956 г. началась та «реабилитация» писателя, о которой пишет Д.А., начало выходить его собрание сочинений в десяти томах и т.д., в частности, в «Литературной газете» появились статьи о Достоевском одиозного критика тех лет В.В. Ермилова, которые не могли не вызвать иронии Д.А.

6 Веселовская Ольга Александровна – с юных лет близкая подруга А.Ф. Добровой, жена историка С.Б. Веселовского, знакомившего Д.А. со своими неопубликованными работами об эпохе Ивана Грозного, которые послужили одним из источников поэм "Гибель Грозного" и "Рух".

7 Добровольский-Тришатов Александр Александрович (1886–1965) – поэт, прозаик; осужденный по делу Д.А., отбывал заключение с 1948 по 1954 г.; о нем см также: Среди других имен". М., 1990. С. 430-440; "Встречи с прошлым". Вып.7. М., 1990. С. 103-109.

8 Перечисленные стихотворения см. (1: 108, 101, 408, 416).

9 Далее к письму прилагаются стихотворения "На перевозе (1: 408) и "Шаданакар" (1: 101).

4 Статья 58 пункт 11 Уголовного кодекса – антисоветская организация.

5 Статья 58 пункт 10 Уголовного кодекса – антисоветская агитация.

6 О подобном построении обвинения свидетельствовал и В.М.Василенко: "Следователь спрашивал: "На Красную площадь ходили?" – "Да. На демонстрации. 7 ноября, 1 мая..." Следователь записывал: "Изучали место для подготовки покушения на Красной площади". Т.Н. Волкова занималась с А.А. и Д.А. английским языком, ее дача, где проходили эти уроки, находилась на Николиной горе, в районе дачи Сталина, что давало повод следователям обвинить А.А. и Д.А. в том, что они изучали месторасположение дачи Сталина.

7 Кемниц В.А.

8 Кемниц А.В.

9 Речь идет о слухах, дошедших до АА. (см. об этом в п.44 и прим.4 к нему), источником которых она называет Г.Ю. Хандожевскую.

1 См. прим. на стр. 450, т. 1, а также т. 2 (по указателю).

2 "Бродяга" – цикл, которые позднее распался на три цикла (см. п. 53). "Лесная кровь" – см. (3.1: 396-416); этот цикл был восстановлен по памяти и существенно дополнен во Владимирской тюрьме.