Даниил Андреев
Русские боги
Поэтический ансамбль
(5)
Главы 15-16

Тускнел мой взор... власа редели...
Но путь был четок, хоть не нов:
Он вел меня в Наркомвнуделе
По твердой лестнице чинов.

– Ваш дух был строг, а руки – чисты, –
Нарком промолвил, мне вруча
Значок Почетного Чекиста
В футляре, блестком как парча.

Я бодро поднимался лифтом
В этаж «Особо важных дел»,
С врагами сух был и глумлив там,
Иль чертом в душу к ним глядел.

Фамилия... знакомый звук вам
К чему теперь?.. Но в годы те
С партийной четкостью, по буквам,
Ее писал я на листе.

Из них любой – путевкой смерти
Или путевкой в лагерь был,
Но я так верил, – и, поверьте,
Вливал в работу честный пыл.

Я стал размеренной машиной
И гнал сомненья. Довод прост:
Ведь – шутка ль? – сам непогрешимый
Нам доверяет этот пост.

К тому ж работа мне дарила
Порой конфетку: в этот час
Я невозбранно, как горилла,
Мог бить подследственных меж глаз;

-328-

Тех, кто вчера кичился рангом,
Упрятать в каменный мешок,
Хлестать по телу гибким шлангом
Иль просто взглядом вызвать шок.

Ценя и отдых, я в футболе
Весь шик ударов понимал,
И сын мой был в кремлевской школе
Весьма «продвинут», хоть и мал.

Я ждал – и сердце замирало,
Что буду завтра, как герой,
Блистать лампасом генерала,
А после – маршальской звездой.

Списывать душу за душами «в нети» –
            Это был мой
               Долг.
Я то молчал, то рычал в кабинете,
            Как матерой
               Волк.

«Пом» говорил, подытожив таблицей
            Груду бумаг,
                Что
Явных врагов арестовано тридцать,
            А просто так –
                 Сто.

...Чем-то острее когтей леопарда
            Стиснулась грудь
                 Вдруг.
Молния мысли – «Инфаркт миокарда!!» –
           Канула в муть
               Мук.

Дальше – провал. Мимолетные кадры:
            Алый венок...
               Гроб...
Пышная речь... Министерские кадры...

-329-

              Множества ног
                 Топ, –

Траурный марш, – и в отчаяньи, злобе,
              Ярость кругом
                   Лья,
Еду куда-то на собственном гробе,
              Точно верхом,
                    Я.

Мглистый, туманный, разутый, раздетый,
              Я среди дня
                Дрог...
Хоть бы один из процессии этой
              Видеть меня
                Смог!..

Помнится острый озноб от догадок:
          – Умер!.. погиб!..
              Влип!..
И самому мне был тошен и гадок
         Собственный мой
              Всхлип.

Не знаю где, за часом час,
Я падал в ночь свою начальную...
Себя я помню в первый раз –
Заброшенным в толпу печальную.

Казалось, тут я жил века –
Под этой неподвижной сферою...
Свет был щемящим, как тоска,
И серый свод, и море серое.

Тут море делало дугу,
Всегда свинцово, неколышимо,
И на бесцветном берегу
Сновали в мусоре, как мыши, мы.

Откос покатый с трех сторон
Наш котлован замкнул барьерами,

-330-

Чтоб серым был наш труд и сон,
И даже звезды мнились серыми.

Невидимый – он был могуч –
Размеренно, с бесстрастной силою,
Швырял нам с этих скользких круч
Работу нудную и хилую.

Матрацы рваные, тряпье,
Опорки, лифчики подержанные
Скользили плавно к нам в жилье,
Упругим воздухом поддержанные.

Являлись с быстротою пуль –
В аду разбиты, на небе ли –
Бутылки, склянки, ржа кастрюль,
Осколки ваз, обломки мебели.

Порой пять-шесть гигантских морд
Из-за откоса к нам заглядывали:
Торчали уши... взгляд был тверд...
И мы, на цыпочках, отпрядывали.

Мы терли, драяли, скребли,
И вся душа была в пыли моя,
И время реяло в пыли,
На дни и ночи не делимое.

Лет нескончаемых черед
Был схож с тупо-гудящим примусом;
И этот блеклый, точно лед,
Промозглый мир мы звали Скривнусом.Р

Порой я узнавал в чертах
Размытый облик прежде встреченных,
Изведавших великий страх,
Машиной кары искалеченных.

Я видел люд моей земли –
Тех, что росли так звонко, молодо,
И в ямы смрадные легли
От истязаний, вшей и голода.

Но здесь, в провалах бытия,
Мы все трудились, обезличены,
Забыв о счетах, – и друзья,
И жертвы сталинской опричнины.

-331-

Все стало мутно... Я забыл,
Как жил в Москве, учился в Орше я...
Взвыть? Шевелить бунтарский пыл?
Но бунтаря ждало бы горшее.

А так – жить можно... И живут...
Уж четверть Скривнуса освоили...
На зуд похожий, нудный труд –
Зовется муками такое ли?!

Но иногда... (я помню один
Час среди этих ровных годин) –

В нас поднимался утробный страх:
Будто в кромешных,
                  смежных мирах

Срок наступал, чтобы враг наш мог
Нас залучить в подземный чертог.

С этого часа, нашей тюрьмы
Не проклиная более, мы

Робко теснились на берегу,
Дать не умея отпор врагу.

Море, как прежде,
                 блюло покой.
Только над цинковой гладью морской

В тучах холодных вспыхивал знак:
Нет, не комета, не зодиак –

Знак инструментов неведомых вис
То – остриями кверху,
                     то вниз.

Это – просвечивал мир другой
В слой наш – пылающею дугой.

И появлялось тихим пятном
Нечто, пугающее, как гром,

-332-

К нам устремляя скользящий бег:
Черный,
       без окон,
                черный ковчег.

В панике мы бросались в барак...
Но подошедший к берегу враг

Молча умел магнитами глаз
Выцарапать из убежища нас.

И, кому пробил час роковой,
Крались с опущенною головой

Кроликами
         в змеиную пасть:
В десятиярусный трюм упасть.

А он уже мчал нас – плавучий гроб –
Глубже Америк, глубже Европ.

Омутами мальстремаР – туда,
Где трансфизическая вода

Моет пустынный берег – покров
Следующего
          из нисходящих миров.

Я брошен был на берегу.
Шла с трех сторон громада горная...
Тут море делало дугу,
Но было совершенно черное.

Свод неба, черного как тушь,
Стыл рядом, тут, совсем поблизости,
И ощущалась топкость луж
По жирной, вяжущей осклизкости.

Фосфорецируя, кусты
По гиблым рвам мерцали почками,
Да грунт серел из темноты
Чуть талыми, как в тундре, почвами.

Надзора не было. И грунт
Мог без конца служить мне пищею.

-333-

Никто здесь не считал секунд
И не томил работой нищею.

Но, мир обследовав кругом,
Не отыскал нигде ни звука я:
Во мне – лишь мыслей вязкий ком,
Во мне – лишь темень многорукая.

И жгучий смысл судьбы земной,
Горя, наполнил мрак загробности;
Деянья встали предо мной;
И, в странный образ слив подробности,

Открылся целостный итог –
Быть может, синтез жизни прожитой...
Знобящий ужас кровь зажег,
Ум леденел и гас от дрожи той.

На помощь!.. Разве я готов
Обнять масштабы преступления?!
Мелькал оскал скривленных ртов,
Застенки, вопль, а в отдалении –

Те судьбы, что калечил я
Бессмысленней, чем воля случая,
Рывком из честного жилья,
Из мирного благополучия.

Я, наконец, постиг испод
Всех дел моих – нагих, без ретуши...
И тошный, ядовитый пот
Разъел у плеч остатки ветоши.

Хоть поделиться! испросить
Совета тех, кто выше, опытней,
Чья помощь смела б оросить
Бесплодно гибельные тропы дней!..

Узнал потом я, что Мород
Прозванье этого чистилища;
Что миллионный здесь народ
Томится, к выходу ключи ища;

Но из страдающих никто
Не видит рядом – тут – товарища:
Все тишью смертной залито
И ты б устал, живую тварь ища.

-334-

Один! один! навек один!
Бок о бок лишь с воспоминанием!..
Что проку в том, что крохи льдин
Я, как подачку темной длани, ем?

Жизнь догоревшая, светясь,
В мозгу маячила гнилушками,
И я, крича, бросался в грязь –
Лицо в ней прятать, как подушками.

Да где ж я, Господи?! на дне?
В загробном, черном отражении?..
И Скривнус раем мнился мне:
Там люди были, речь, движение...

Отдать бы все за ровный стук,
За рабий труд, за скуку драянья...
О, этот дьявольский досуг!
О, первые шаги раскаянья! –

Так, порываясь из крепких лап,
Духов возмездья бесправный раб,

Трижды, четырежды жизнь былую
Я протвердил здесь, как аллилуйю.

Может быть, и Мород чудесам
Настежь бывает порой. Но сам

Я не видал их
             ни в чьей судьбе там,
Слыша себя лишь во мраке этом.

Счастлив, кто не осязал никогда,
Как вероломна эта вода.

Как пузырями
             дышит порода
В черных
        засасывалищах
                     Морода.

-335-

Чудом спасался я раза два,
Чахлую ногу вырвав едва

Прочь из ловилища, скрытого ловко,
Приторно-липкого,
                 как мухоловка.

И представлялось: двадцатый год
Здесь я блуждаю:
                «предел невзгод»...

Так рассуждал я до той минуты
Зноба,Р
      когда оказались круты

Выгибы гор,
           и, сорвавшись в ил,
Тщетно взвывал я, напрасно выл.

Булькая, как болотная жижа,
Ил увлекал меня ниже, ниже...

О, этой жиже, текущей в рот,
Я предпочел бы даже Мород.

Обреченное «я»
         чуть маячило в круговороте,
У границ бытия
         бесполезную бросив борьбу.
Гибель? новая смерть?
         новый спуск превращаемой плоти?..
Непроглядная твердь...
         и пространство – как в душном гробу.

Спуск замедлился. Вдруг
         я опять различил среди мрака
Странный мир: виадук...
         пятна, схожие с башнею... мост...
Тускло-огненный свет
         излучался от них, как от знака,

-336-

Что реальность – не бред! –
         проникает в мой стонущий мозг.

Где я?.. жив или нет?..
         Я – нагой, я – растерзанный, рваный...
Шаткий шаг – парапет –
         камни лестницы – даль в багреце –
А внизу, из глубин,
         с непроглядного дна котлованаМБ1 –
Россыпь тусклых рубинов,
         как в бархатно-черном ларце.

Ты, читающий, верь!
         ты и сам это скоро увидишь! –
Густо-черная твердь
         оставалась глуха и нема,
Но без волн, без теченья,
         как вниз опрокинутый Китеж,
Колдовскими свеченьями
         рдели мосты и дома.

Встала в памяти ночь:
         гордый праздник советского строя,
Отшатнувшийся прочь
         аспид туч над фронтоном дворца,
И надменный портал
         с красным вымпелом в небо сырое,
За кварталом квартал
         в море пурпура и багреца.

Понял наново я:
         то был тайный намек, непонятный
Ни для толп, ни для рот,
         ни для чванных гостей у трибун
На испод бытия:
         вот на эти багровые пятна
И на аспидный свод,
         не видавший ни солнца, ни лун.

О, в какие слова
         заключить внерассудочный опыт?
Мы находим едва
         знаки слов для земных величин,
Что же скажет уму
         стих про эти нездешние тропы,
Про геенскую тьму
         и про цвет преисподних пучин?

-337-

Кремль я видел другой –
         с очертаньем туманного тронаМБ2,
Дальше – черной дугой
         неподвижную реку Москву –
Нет, не нашу Москву:
         беспросветную тьму Ахерона,
В грозной правде нагой
         представлявшейся мне наяву.

Так. – Двойник. – Но какой?..
         Я спустился – и обмер: на крыше,
Сиротливо, щекой
         к алой башне прижавшись, одна,
Приютилась она:Р
         две дыры вместо глаз, словно ниши,
Где ни блеска, ни зги,
         ни игры отражений, ни дна.

Охвативши рукой,
         колоссальной, как хвост диплодока,
Рыхлой башни устои,
         она изнывала, дрожа,
От желания взвыть,
         но – ни пасти, ни губ... Только око
Вопияло без звука,
         окном ее духа служа.

Что глядело оттуда?
         что грезилось ей? И какие
Неисчетные груды
         погибших в утробе ее
В свои жилы влила
         эта хмурая иерархи́я,
И невольница Зла,
         и живое его острие?

Был неясно похож
         на сторожкое хищное ухо
Заостренный бугор
         над глазницами... и до земли
С расползавшейся кожи,
         с груди, поднимавшейся глухо,
Из разъявшихся пор
         сероватые струи текли.

И над каждым дворцом,
         над аркадами каждого моста,

-338-

Исполинским венцом
         шевелились и млели они, –
Во́лгры – прозвище их:
         дымно-серые груды, наросты,
Без зрачков, безо рта, –
         неуклюжие, рыхлые пни.

Их чудовищных тел
         не избегли ни кровли, ни шпили,
И, казалось, их грел
         инфракрасный тоскующий свет;
Неживые глазницы,
         его поглощая, следили:
Кто у ног их клубится?
         и чьей еще кармы здесь нет?

Неужели же здесь
         им достаточно жертв беззаботных,
И простак, ротозей
         им добычей попасться готов?..
И тогда, приглядясь,
         различил я меж стен, в подворотнях,
Моих новых друзей –
         соотечественников, – земляков.

Я и сам был таким,
         мое голое, жалкое тело
Растеряло ту рвань,
         что из Скривнуса взял в Мород;
Смыв черты, словно грим,
         плоть бесформенным сгустком серела
И не скрыла бы ткань,
         что я – нечисть, я – гном, я – урод.

Так, не решаясь спуститься вниз,
Прятался я тайком за карниз,
Вглядываясь
           в бугроватый проспект.
В капищах люциферических сект
Стену у входа, как мрачный страж,
Мог бы украсить этот пейзаж.

-339-

В хмурых кварталах юга, вдали,
Восемь согнувшихся волгр несли
Балку – размерами – с вековой
Ствол
     калифорнийских секвой.

Да, они были разумны. Их жест
Был языком этих скорбных мест,
Грустной заменой и слов, и книг.

Их привлекал туманный двойник
Зданья высотного, кручи и рвы
На юго-западе этой Москвы.

Как бы до половины в бетон
Волграми был он овеществлен;
Верхний же ярус и чахлый шпиль
Мглисты казались,
                 как дым, как пыль.

Вот, очередн́ая балка вошла
В паз уготовленного дупла,
И заструился – багров, кровав –
В толще ее
          угрюмый состав.

Как зачарованный, я смотрел
На череду непонятных дел,
На монотонный и мерный труд
Этих рассудочно-хитрых груд.

Мы громоздим этаж на этаж;
То же – и волгры.
                 А воля – та ж?

Низкое облако черных паров
Двигалось
         и на шпиль, и на ров,
Волгр задевая правым крылом.
Видно, то было здесь частым злом:
Черный, точно китайская тушь,
Ливень хлестнул бока этих туш,
И превратил – чуть туча прошла –
В черные глыбища
                их тела.

Миллионами нас
        исчислять надо, с Агром знакомых,
Нас, когда-то людьми
        называвших себя наверху,
И жестокий рассказ,
        как от волгр ускользали тайком мы,
Я от слез и стыда
        не посмею доверить стиху.

Было нечто сродни в нас
        медлительно гасшим лампадам...
Но в короткие дни
        я, сорвавшийся издалека,
Промелькнул мимоходом –
        нет, резче скажу, мимопадом,
Остальные ж томились:
        недели? года? иль века?

Дорогие... Вся гордость,
        все лучшее ими забыто;
Точно ветер над городом,
        гонит их призрачный бич,
И сквозят через них
        блики сального, тусклого быта,
Блекло-мутные дни,
        счет ничтожных потерь и добыч,
Пропотевший уют
        человеческих стойл и квартирок,
Где снуют и клубятся
        отбросы народной души;
Этажи новостроек,
        где бес современного мира
Им кадит, как героям,
        твердя, что они хороши;
Все яснее сквозь них
        различал я вихрящийся омут,
Просверливший миры
        и по жерлам свергавший сюда
Миллионы слепых,
        покорившихся трижды слепому,
Сгустки похоти, лжи,
        мести, жадности, сна и труда.

Род? сословие? класс?..
        Вероломный таран революций

-341-

Раздробил скорлупу их –
        пример и обычай отцов;
Суетливою массой по Верхней Москве они льются,
Пока рок на тропу
        не наступит, незряч и свинцов.

– Плачь, Великое Сердце,
        Кому из народных святилищ
Благовонным туманом
        текут славословия, – плачь!
Плачь о детищах тлена,
        о пленниках горьких чистилищ,
Кто, как праздная пена,
        не холоден и не горяч!Р

Плачь, Великое Сердце!
        По ́ирмосамР и литургиям
Из небесного храма
        под черную сень низойди,
Облегчи их блужданья!
        Вернуться к Тебе помоги им,
Ты, огонь состраданья,
        затепленный в каждой груди!

...Нет, молиться вот так
        я тогда не умел еще... Ужас
В закоулки, во мрак
        меня гнал, точно плетью, пока
Тайна здешних убежищ,
        из брошенных слов обнаружась,
Мне внезапной надеждой
        забрезжила издалека.

Меж багровых кубов,
        по кварталам, промозглым и волглым,
Как тоскующий зов,
        мне маячили их купола:
Двойники ли церквей,
        до сих пор недоступные волграм,
Тех, что в мире людей
        сквозь столетия Русь берегла?

А, так вот для чего
        нам внушал мироправящий демон
Разрушать естество
        этих мирных святынь наверху,
И кровавой звездой
        точно дьявольскою диадемой,

-342-

Обесчестить их трупы,
        их каменную шелуху!

Как хитер этот бес:
        посмотри, – их почти не осталось,
И покрову небесному
        негде коснуться земли...
Горе Агру скорбящему!
        как снизойдет к нему жалость?
Защитят ли страдальцев
        все башни, дворцы и кремли?..

Так, рыдая как гном,
        от стыда, от бессилья, от страха,
То бегом, то ползком
        я к убежищу крался, – но путь
Был оборван, когда
        исполински размеренным взмахом
Длиннорукая волгра
        меня подхватила на грудь.

Она тесно прижала
        меня к омерзительной коже,
То ль присоски, то ль жала
        меня облепили, дрожа...
Миллионами лет не сумел бы забыть я, о Боже,
Эту новую смерть –
        срам четвертого рубежа.

Я был выпит. И прах –
        моя ткань – в ее смрадные жилы
Как в цистерны вошла,
        по вместилищам скверны струясь,
Чтобы в нижних мирах
        экскрементом гниющим я жил бы...
Вот, ты, лестница зла!
        Дел и кар неразрывная связь.

Казалось: по-прежнему Агр вокруг,
     Лишь краски померкли вдруг,
И трупною зеленью прах земной
     Светился, как вязкий гной.

Меж призрачных зданий мелькали кругом,
     То в щель заползая, то в дом,
Твари,
      вершащие рыск
                   и лов,
     С фаллосом
              вместо голов.
Рассказ мой! Горькую правду открой!
     Они припадали порой
К массе человекоподобных груд,
     Охватывая их,
                  как спрут.

Едва шевелясь, я лежал у стены,
     Как труп на поле войны,
Как падаль,
           подтащенная ко рву,
     Как пища гиенам –
                      не льву.

Я пробовал встать,
                  но мышцы руки
      Оказывались мягки,
Как жалобно вздрагивающее желе,
     Как жирная грязь на земле.

Да, куча бесформенного гнилья –
     Так вот настоящий я?..

Тогда, извиваясь, как бич,
                          как вервь,
     Подполз
            человеко-червь.Р
Размерами с кошку,
                  слепой, как крот,
     Он нюхал мой лоб, мой рот,
И странно: разумность его – вполне
     Была очевидна мне.

Бороться?
		 Но, друг мой! кого побороть

-344-

     Могла б растленная плоть,
Бескостная, студенистая слизь,
     Где лимфа
              и гной слились?

Едва пошевеливаясь,
                   без сил,
     Я в муке смертной следил,
Как человеко-червь пожирал
     Меня,
          как добротный кал.

Незыблемейшую присягу приму,
     Что никогда, никому
Не испытать
           ни в одной судьбе
     То омерзенье к себе.

Как смел я ждать, что искуплю
Во тьме чистилищ все деяния,
Что дух Возмездья утолю
Простою болью покаяния?

Я понял: срыв мой сквозь жерло
Едва лишь начат. Неимоверное
Злодейство прошлое влекло
Меня все ниже тягой мерною.

Как деспот, как антропофаг,Р
Как изверг, обойден пощадою,
За Буствичем глухой РафагР
Я пересек, все глубже падая.

Коробит жгучий мой рассказ?
В нем – яд стыда, в нем горечь гневности,
Он слишком сумрачен для вас
И жаром схож с огнями древности.

Как о загробном не скажи –
Во всем усмотрит чары прошлого
Тот, кто приучен богом Лжи
К благополучью века пошлого.

-345-

Но эту не отдам врагу
Правдивейшую из бумаг мою,
Стихом горчайшим не солгу:
Он опален подземной магмою.

Кто верен мужеству – читай!
Сквозь жар багрового и черного
Я подниму туда, где стай
Орлиных плеск у фирна горного;

Утешу вышней синевой,
И пред Небесной Сальватэррою
Коснешься правды мировой
И, может быть, воскликнешь: верую.

Но раньше райской синевы
Вникай в кромешные видения,
Затем, что этой злой главы
Первейшей смысл – предупреждение.

    Каменный, прямой,
  Сумрачный туннель,
Призрачный уклон
         Вниз...
    Рваный, как кудель,
  Сверху лишь туман
Зыбкой бахромой
         Свис.

    Это – не туман:
  Бурые клубки
Мечущихся тел:
         Мы!
    Движемся, течем
  В нижний океан
Сквозь водораздел
         Тьмы.

    С каждым из слоев
  Лестницы в Ничто
Меньше б ты нашел
         Нас:
    Сквозь седьмой шеол
  Льется только сто
Вместо тех былых
         Масс.

-346-

    Дыры вместо глаз,
  Пряди вместо рук,
Вместо голосов –
         Взрыд.
    Истерзала нас
  Горшая из мук:
За себя самих
		Стыд.

    Скользкий потолок...
  Медленный уклон...
Оползни... Провал
	  Луж...
    Эллин бы назвал
  Словом «флегетон»Р
Этот водосток
         Душ.

    Хищное, как бич,
  Прозвище Шим-биг
В разум я ввожу
         Твой!
    Стен не раздробить;
  Бунту, мятежу
Этот не открыть
         Слой.

    Смеет ли язык
  Поименовать
Истинных владык
         Дна?
    Кто в моей стране
  Видел эту рать
Даже в глубине
         Сна?

    Царственен любой,
  Точно Люцифер,
С пурпуром размах
         Крыл,
    Но холодный лик
  Сумеречно-сер,
Странной нищетой
         Хил.

    Ангелами тьмы
  Ластятся к телам,
Космы бахромы
         Вьют,

-347-

    Нашу маету,
  Брошенность и срам
Тихо на лету
         Пьют.

    Медленно ползем,
  Еле шевелясь,
В каменной груди
         Зла...
    Вон уж впереди
  Брезжит, не светясь,
Устье водоем,
         Мгла.

    В полное Ничто
  Плавно, как струя,
Влиться наш готов
         Сонм...
    Вот он, наш итог –
  Пасть небытия,
Нижний из слоев –
         Дромн.

Свершилось. В мертвом полусвете я
Застыл один над пустотой.
Часы, года, тысячелетия –
Таких мерил нет в бездне той.

О, даже в клочья, в космы рваные
Облечь свой дух я предпочту,
Чем плыть бесовской лженирваною
В зияющую пустоту.

Здесь пропадала тень последняя
Того, что кличется среда,
И не могла б душа соседняя
Мне прошептать ни «нет», ни «да».

Щемящей искрой боли тлеющей
Один в безбрежности я вис,
Чуть веруя, что на земле еще
Для всякого есть «верх» и «низ».

-348-

Напрасно спрашивать о слое том,
Ничтожно мал он иль огромн?
Все представленья перекроет он
Лишь тем одним, что это – Дромн.

Все утеряв, мечтал о грузе я:
Повсюду – центр, везде – края...
Лишь ум рыдал: в нем шла иллюзия
Ужасного небытия.

Мельчайшие, как бисер, частности
Я здесь припомнил, пуст, угрюм, –
И никогда столь острой ясности
Не знал мой вскрикивавший ум.

Итог всей жизни, смысл падения
В проклятый Дромн через слои,
Подвел я там в бессонном бдении,
В предвечном полубытии.

Порою мнилось, что украдкою
Бесплотный кто-то предстает:
Он, как росу, как брагу сладкую,
Мою тоску и горечь пьет.

Я знал, что в скорбные обители –
И в Агр, и в Буствич, и в Мород
Порой чудесные ЦелителиР
Находят узкий, тесный вход.

Но здесь, у крошечного устьица
Моей судьбы – конец суда,
И мне на помощь в Дромн не спустится
Никто,
      ничто
           и никогда.

Страшно, товарищи, жить без тела!
Как эту участь изображу?
Чье предваренье хоть раз долетело
К этому демонскому рубежу?

-349-

Только недвижной точкой страданья
В этом Ничто пламенеет душа –
Искра исчезнувшего мирозданья,
Капелька
        выплеснутого
                    ковша.

Как в этой искре теплится чувство?
Как она память вмещает?
                       ум?
Слог человеческий! Ложе ПрокрустаР
Для запредельных знаний и дум!

Перебираю странные рифмы,
Призрачнейших
             метафор ищу...
Даймон – единственный, кто говорит мне:
 «Вырази, как сумеешь. Прощу».

Да,
   но как чахло, мелко величье
Тайны загробной
               в клочьях стиха!..
Горькое, терпкое косноязычье.
Непонимаемый крик петуха.

– Вот, розовеют
                 пропасти Дромна,
Будто сквозь красную смотришь слезу,
Будто безгрозовый,
                  ровный,
                         безгромный
Слой воспламеневает внизу.

Может казаться розово-мирной,
Если глядеть на нее с вышины,
Эта недвижная
             гладь ФукабирнаР
Без гребешков,
             без струй и волны.

Я ощутил: моя точка – весома,
Искра вытягивается, как ось,
Неотразимою тягой влекома
В красные хляби,
                медленно,
                         вкось.

-350-

Тело? опять?!
             но без рода? без корма?
Да: на оси бессмертного Я
Оплотневала
           новая форма,
Новая плоть
           инобытия.

И, глянцевея поверхностью жирной,
Ометалличив
           странный состав,
К жгучей поверхности Фукабирна
Я прикоснулся, затрепетав.

Быть может, уже недалек тот день,
Когда не ребяческую дребедень,
Не сказку пугающую,
                   не бред
В рассказе об инфраслоях планет
Усмотришь ты, одолев до конца
Предупреждающий стих гонца.

Разве не слышал я с детских дней
Древних преданий про мир теней,
Адского жара
            и адских стуж, –
Вечной обители грешных душ?

Науке –
       ты веришь в нее, как раб –
Уже прикоснуться давно пора б
Зоркою аппаратурой –
                    глубин,
Пламенно-рдеющих, как рубин.

Зримой субстанции магм
                      двойник
К душам рыдающим там приник
Мертвый, но знойный, странный субстрат,
Супра-железа невидимый брат.

О, сколько раз,
               умудренный там,

-351-

Я перед вами,
             для вас
                    и вам
Бисер мой без ответа метал!
Правильный термин –
                   инфраметалл –
Режет вам разум,
                как по стеклу
Острую если проводишь иглу.

Но этот термин может пока
Выразить шифром,
                издалека,
Тот
   иноматериальный состав,
Что оплотнел у планетных застав.

Стало, спускаясь в то бытие,
Инфраметаллом тело мое,
В шар обращаясь,
                биясь,
                      крутясь,
С обликом прежним утратив связь.

Если среди человеческих мук
Хочешь найти, неведомый друг,
Муку, подобную муке той, –
Думай про дальний век прожитой:
Только
      испанское
               ауто-да-фэ
Правильно вспомнить в этой строфе.

Но наверху –
            лишь миги, часы
Этих страданий
              клал на весы
Радостям жизни в противовес
Правивший инквизицией бес.

Тут же страдания длятся года.
Что ж, ты и этому скажешь
                         «ДА»?

Мой сказ, мой вопль, мой плач, мой крик
Сочти, коль хочешь, ветхой сказкою,
Но прочитай, как я достиг
И стал внедряться в днище вязкое.

Чистилищ сумеречный спуск –
Лишь вехи спуска, муки пробные;
Теперь я видел, как горят
В огне предвечном мне подобные.

То начинался лютый круг
Миров, овеществленных магмами:
Их не прощупал зонд наук,
Лишь усмехавшихся над магами.

Загробное, прогрессу льстя,
Рисуем мы пером вседневности,
И даже малое дитя
Смеется над гееной древности.

В век политической игры,
Дебатов выспренных в парламенте,
Кто станет думать, что миры
Воздвиглись на таком фундаменте?

Еще гуманный «Абсолют»
Мы допустить способны изредка;
А я твержу одно: что лют
Закон бушующего Призрака;

Что Призрак – явственней, чем явь,
Реальностью реален высшею,
И демоны несутся вплавь,
Как корабли, над нашей крышею.

О, как безмерно глубоко
Религий вещих одиночество,
Их, детское, как молоко,
Доверье к голосу пророчества!

Но – правда жгучая – и в них
Провидцами недорассказана,
Душа внушенных Богом книг
Ошибками и ложью связана.

– Еще в те дни, когда Земля,
Как шар огня, в пространствах плавала,

-353-

Законов тяжесть тяжеля,
На них оперлась лапа дьявола.

Он стиснул, сжал, он исказил!
В страданьях душ есть излучение;
Оно – вот пища темных сил,
Вампиров нашего мучения.

Путь восходящих мириад
Вампир великий сделал битвою,
Борьбу за жизнь, – чтоб брата брат
Теснил кровавою ловитвою;

Где принцип Дружбы, как устой,
Едва успел возникнуть ранее –
Внедрил он страшный и простой
Закон взаимопожирания;

Любовь, свободу, благодать
Он подменил слепым возмездием...
Так мучит дьявольская рать
И здесь, и по другим созвездиям.

Молясь у ласковых икон
О днях гармонии желаемой,
Запомни: двойственен закон,
Владыкой Зла утяжеляемый.

О, не приблизиться даже к порогу
Тайны и Правды вышней
                     тому,
Вера чья возлагает на Бога
Тяжесть ответственности
                       за Тьму.

Вечный припев: «Ах, столько страданий,
Столько злодейств – а как же Бог?
Мог Он творить свое мирозданье,
А обуздать духа зла – не мог?
Он – вездесущ и благ; почему ж
Он не спасет наших тел и душ?»

-354-

Полно
     блуждать
             среди трех сосен,
Вламываться в открытую дверь.

Бог абсолютно благ! светоносен!
А не всемогущ.
              Верь!
Верь – и забудь	«царя на престоле
В грозных высотах».
                   Он – святей;
Сам очертил Свою власть и волю
Волей свободных
               Божьих
                     детей.

И не рабам,
           не холопам Славы
Мир, как могучее поприще, дан:
От эмпирея до яростной лавы
Горд и свободен его океан.

Все ли высокие духи – благие?
Все ли скорбят
              за твою слезу?
Есть грандиозный дух, тиранию
Строящий
        и вверху,
                 и внизу.

В духопрозрении праведным снится
Глубь
     незапаметнейших
                    времен,
Богоотступничество Денницы,
Шелест туманностей,
                   как знамен.

Снов довременных рваные космы
В древних легендах
                  видели мы:
Да, – он творил
               и творит
                       Антикосмос,
Черное зеркало,
               сердце Тьмы.
И на Земле – его черный град
Древние наименовали:
                    ад.

Наземь открытою полночью лягте,
Духом вникайте
              глубже, чем взор:
Грохот
      разваливающихся галактик
Вам приоткроет
              звездный простор.
Это – миры, где трон Люцифера
Выше пресветлой свободы встал,
Где громоздит
             блудница-химера
Жертвы на жертвы:
                 свой пьедестал.
Это – тираны! это – вампиры!
Жажда ко власти –
                 вот их вина.
Власть их над миром –
                     гибелью мира
Там завершаться
               обречена.

Но посмотри: спираль Андромеды
Освободилась
            от несовершенств:
Там поднимаются рати победы
По ступеням высот и блаженств.
И титанические брамфатуры
Просветлевая до самого дна,
Клиры Канопуса,
               хоры Арктура
Блещут, как мировая весна;
Освобождают от вечного плена,
Делают братьями тех, кто рабы...
Метагалактика – только арена
Этой милльярдолетней борьбы.

Если созрел в тебе дух высокий,
Если не дремлет совесть твоя,
Сдвинь своим праведным выбором сроки
           Мук бытия.

Тамерлана ль величим, шлифуя его саркофаг мы,
Палача ль проклинаем проклятьем воспрянувших стран –
Спуск обоим – один.
                   Так я пал до Бушующей Магмы –
Укарвайром зовется глубинный ее океан.

Пытки тесной гарротой, свинцом или бронзою жидкой,
Знойно-острая боль на костре погибавших в былом -
Что все муки Истории рядом с нездешнею пыткой
В сатанинском краю, под бесшумным бесовским крылом?

Да и что – инквизиция?!.
                        Жертвы моих злодеяний,
Все калеченье душ по застенкам и трудлагерям
Справедливость сравняла бы с часом таких воздаяний,
Нет, не с часом, – с секундой!..
                                Уже не стремительно прям,
Но зигзагообразен, прерывист и скачущ от боли
Нескончаемый спуск совершался в ревущем огне,
А духовная мука была уподоблена соли,
В глубь горящего тела бросаемой демоном мне.

О, я видел его! обнаженную морду вампира!
Он меня облекал – истечение мук моих пить!..
Помогите!
         Спасите!
                 О, люди далекого мира!
Хоть молитесь за нас! хоть сочувствие бросьте, как нить!..

Но напрасен был вопль: наслоив неимоверные глыбы,
Тыщеверстная толща незыблемой стала давно,
И, приникнув к земле, даже сонмы святых не могли бы
Различить голоса уходящих на адское дно.

Все замедлялось,
                приостанавливалось
                                  движенье, –
Уж не отскакивать,
                  не безумствовать,
                                   не ползти...
И телу – новое, невероятное омоложенье
Мне подготовил Первомучитель в конце пути.

Из окружающего
              инфрабазальта
                           в меня бесшумно
Состав материи
              пламенеющей
                         проникал,
И оставался я неумирающим и разумным
Среди раздавливающих
                    и расплющивающих
                                    скал.

Я мог выдерживать
                 без предела
                            страданье это,
Я, замурованный
               в глубочайшей
                            из катакомб,
До отдаленнейшей катастрофы, когда планета
Не разлетится, как ослепительнейшая из бомб.

Но все неистовство
                  перемежающихся
                                сжиманий
Готов принять был
                 перерасплавившийся
                                   мой дух,
Лишь угасить бы неутолимейшее из страданий –
Духовной жажды
              все увеличивавшийся
                                 недуг.

То было горе богооставленности, – такое,
Какого люди
           еще не ведали
                        никогда,
Тоска нездешняя о совершенстве и о покое,
О том, что предано и недоступно мне, как звезда.

-358-

Так опустился я
               до кармического
                              равновесья
Меж злодеяньями
               и отплачивающей
                              мздой,
И лишь таинственнейший Архангел из поднебесья
Мог видеть след мой едва змеящейся бороздой.

Спуск завершен – но лишь для меня.
Глубже всех магм,
                 глубже огня,
Глубже всех бедствий и катастроф
Сводят уступы
             нижних миров.
О, никогда я не мог и не смел
Глянуть в упор
              на тихий Суфэл –
Скрытое за непреодолимой стеной
Кладбище брамфатуры земной.

Тухни, светильник духа,
                       остынь...
Слышишь шуршащий шорох пустынь?
Чуешь песков шелестящий хруст?
Масло иссякло,
              ты мертв.
                       Ты пуст.

Тысячи лет, а может быть, сто –
Факел твой превратится в ничто,
Имя твое и отзвук речей
В памяти не шевельнутся ничьей,
И не напомнит ничто никому
Об отошедших в вечную тьму.

Лишь Антикосмос
               на бледный лед
Там лиловатым светилом льет
Мертвенные лучи забытья.

-359-

И не развяжет воля ничья
Силой любви, молений, витийств
Карму духовных самоубийств.

Знает одно эта нижняя глушь:
Смерть окончательную тех душ,
С кем их монады
               порвали связь,
Выпав из нашей планеты и мчась
В непредставимых циклах времен
Наново строить свой град, свой трон.
Но их дорог не прочесть, не найти
В черных туманностях,
                     в Млечном Пути.

Ты, из миров, беззакатных во славе,
К аду сходивший
               в правой борьбе!
Древним рыданьем – profundis clamavi1 –
Бог мой, Христос мой,
                     взываю к Тебе.
Первый удар по железным законам
Жизнью и смертью Своей нанося,
Распятый, пал Ты в пылавшее лоно,
И брамфатура дрогнула вся.

Сорван запор с глубочайших страдалищ.
Временной стала
               вечная боль.
Только тогда приоткрылась, тогда лишь.
Лестница в небо для гибнущих воль.

Двадцать столетий
                 за сферою сферу
Ты созидал из Своей полноты,
И мы зовем Мировой Сальватэррой
Ту высочайшую сферу, где Ты.

Слезы, небесный восторг, а не ужас,
В близости вышних миров и идей,
В творческой радости белых содружеств   
Ангелов,
        иерарх́ий
                и людей.

Богорожденный! Логос Планеты!
Дивно предчувствуемый людьми!
В братство бессмертно горящего Света
Душу из тесных страдалищ прими.

Под давящим свыше бременем
Твердых лав и мертвых масс
Станет мутный дух со временем
Чист и прочен, как алмаз.

Началось необычайное
В царстве Нижнего Огня;
Чья-то деятельность тайная
Совершалась вкруг меня;

Окружало чье-то реянье,
Мне в пучине лаской став;
Освежало чье-то веянье
Мой пылающий состав;

То ль эфирными покровами,
То ли крыльями, он нес
Между толщами багровыми
Дуновенье райских роз;

Брат Синклита Человечества,
Он проник в мой смертный склеп,
Дать на каждый стон – ответчество,
Насыщавшее, как хлеб.

И, блистая ореолами,
С просветленною душой,

-361-

Начал я подъем шеолами –
Братьев Света брат меньшой.

Крут подъем к России Ангелов,
Но другого нет тому,
Кто насквозь, до черных факелов,
Падая, прорезал тьму.

Мой стих, с любезным реверансом,
В благополучный дом не вхож:
Чугунных строф не спеть романсом,
Жене не подарить, как брошь.

От легких вальсов далеко он,
Затем, что ноша не легка:
Зажатый змеем Лаокоон
Способен крикнуть только: А!

Кругом частушки, льется полька,
Но сердце болью залито.
Предупреждаю? – Нет, не только.
Зову на помощь? – Нет, не то.

Мой стих – о пряже тьмы и света
В узлах всемирного Узла.
Призыв к познанью – вот что это,
И к осмысленью корня зла.

Задача в том, чтоб разум вещий
Смог отделить Господний дух
От духов мрака – в каждой вещи,
В причинах взлетов и разрух;

Чтоб, прозревая глубь былую
И наших дней глухое тло,
Не петь осанн напропалую
И различать добро и зло.

Пусть Моммзен, Греков, Шпенглер, Нибур,
В трехмерной данности скользя,
Тебе не скажут: – сделай выбор!
Не крикнут с болью: – вот стезя! –

Как закатился век риторик,
Так меркнет век трехмерных школ:

-362-

На смену им – метаисторик
Из дней грядущих подошел.

Неотделимы факты мира
От сил духовности, и слеп,
Кто зрит от магмы до эфира
Лишь трех-координатный склеп.

Мой стих – затем, чтоб запылала
Перед тобой другая глубь.

Ни бриллианта в нем, ни лала.
Он нищ. – Прости и приголубь.

1955

Владимир

Перед близким утром кровавым
В тишине свечу мою теплю
Не о мзде неправым и правым,
Не о селах в прахе и пепле;

Не о том, чтоб вырвало с корнем
Спорынью из пашен России;
Не о том, что в Синклите горнем
Святорусские духи просили.

Но о ней, – о восьмивековой,
Полнострастной, бурной, крамольной,
Многошумной, многовенцовой,
Многогрешной, рабской и вольной!

Ведь любовью полно, как чаша,
Сердце русское ввысь воздето
Перед каменной матерью нашей,
Водоемом мрака и света;

Приближаясь нашей пустыней
К ней одной – трепещем, немеем:
Не имеем равной святыни,
Сада лучшего не имеем!

О, достойней есть, величавей
Города пред Твоими очами,
Жемчуга на Твоей державе,
Цепь лампад во вселенском храме.

Но в лукавой, буйной столице,
Под крылом химер и чудовищ,
До сих пор нетленно таится
Наше лучшее из сокровищ:

-364-

Поколений былых раздумья,
Просветленных искусств созданья,
Наших вер святое безумье,
Наших гениев упованья;

Смолкший звук песнопений, петых
В полумраке древних святилищ,
Правда мудрых письмен, согретых
Лаской тихою книгохранилищ...

Не кропи их водою мертвой;
Не вмени нам лжи и подмены,
Опусти святой омофор Твой –
Кровлю мира на эти стены.

1952

Не может кровью не истечь
Любое сердце, если множествам
На грозном стыке эр порожистом
Рок нации диктует лечь.

И разум мечется в бреду,
Предвидя свист и рокот пламенный
На страшных стогнах Белокаменной,
В осуществившемся аду.

Рассудок не вмещает наш,
Что завтра будет взор ученого
В руинах края омраченного
Искать осколки ваз и чаш.

Искать?.. Но чаша – лишь одна:
Скорбей и смертного томления, –
К устам дрожащим поколения
Она судьбой поднесена.

Она, как рдеющий кристалл,
Горит и будит понимание,
Что над страной бесшумно встал
Час всенародной Гефсимании.

1951

                      О, знаете ли вы, господа, как нам дорога
                      эта  самая  Европа,  эта  страна  святых
                      чудес?
                                                   Достоевский

                  1

Запад! Великое, скорбное слово!
Зарев бесшумных прощальный взор!
Ночи всемирной сумрак лиловый,
Мягко взмывающий
                к фирну гор!

Как мы любили бездонную душу
Этих могучих и гордых стран,
Песнь их морей, их древнюю сушу,
Синь их сказаний,
                 и кровь их ран!

В хмурое утро бурной России,
В срубах, в снегах, в степи, в нищете,
Хрупко затрепетали впервые
Благоговейные
             струны те.

Грянул не нам ли, в угрюмые годы
Взманивая в невозможную даль,
Трубный призыв грядущей свободы
С дальних трибун
                Палэ Руаяль?

Под итальянским небом нетленным,
В звоне фонтанов, в журчаньи дней,
Как пилигримы, склоняли колена
Разве не мы
           у святых камней?

Дивных искусств вековые алмазы
Перед лицом возраставшей тьмы
В чистых слезах, как Иван Карамазов,
Разве целовали
              не мы?

В сумерках, с Диккенсом шторы задвинув,
Мы забывали тайгу и метель
В теплом уюте у мирных каминов,

-366-

В святочной радости
                   Дингли-Дэлль.

Кто не бродил из нас, как любовник,
Склонами музыкальных долин,
Где через лозы и алый шиповник
С лебедем белым
               плыл Лоэнгрин?

Мерным, божественно звучным раскатом
Слышался нам сквозь века и века
Бронзовый благовест Монсальвата
С круч запредельного
                     ледника;

Нас уводили волшебные тропы
На лучезарно-синее дно,
Там, где покоилось сердце Европы,
В волны гармонии
                погружено.

– Кончено!.. Из омраченной лазури,
Все обрекая – цветы, труды –
Воет, рыдает нездешнею бурей
Реквием
       непоправимой беды.

Только в сердцах пламенеют свечи
Старой любовью – последним прости –
Нашему старшему брату, предтече
На прорезающем мир
                  пути.

                 

Проклятый сон: тот самый бой,
Что скоро грянет здесь воочью...
И разговор с самим собой
Длю бесконечной, скорбной ночью.

...Любой ваш город, храм, витраж,
Любить в мечте до слез, до муки,
И так ни разу камень ваш
Не взять с дорог священных в руки!

Взойдя на кругозорный холм,
Не трепетать от чудной близи

-367-

Душевных струй, небесных волн
В Байрэйте, Веймаре, Ассизи!..

Чу: два часа... Органно глух
Ночной гудок над ширью русской..
И в странствие свободный дух
Выходит дверью узкой-узкой.

Скользит и видит башни те,
Что осязать не суждено мне,
Где скоро будут в темноте
Лишь сваи да каменоломни.

Брожу по спящим городам,
Дрожу у фресок и майолик,
Целую цоколь Нотр-Дам,
Как человек, – француз, – католик.

Что эту горечь утолит?..
Как нестерпимо больно, жарко
Прощаться с каждою из плит
Уффици иль святого Марка!..

Их души там – в краю небес:
Там нерушимы и нетленны
Праобразы святых чудес
Руана, Кельна и Равенны.

Но здесь одно им: смерть навек.
И будет лжив на склепах глянец.
И плачу я, как человек,
Британец, русский, итальянец.

1950–1955

Видно в раскрытые окна веры,
Как над землею, мчась как дым,
Всадники
        апокалиптической эры
Следуют
       один за другим.

И, зачинаясь в метакультуре,
Рушась в эмпирику, как водопад,

-368-

Слышен все четче
                в музыке бури
Нечеловеческий
              ритм
                  и лад.

И все яснее
           в плаче стихии,
В знаках смещающихся времен,
Как этим шквалом
                разум России
До вековых корней потрясен.

Будут года: ни берлог, ни закута.
Стынь, всероссийская полночь, стынь:
Ветры, убийственные, как цикута,
Веют
    из радиоактивных пустынь.

В гное побоищ, на пепле торжищ,
Стынь, одичалая полночь, стынь!
Ты лишь одна из сердец исторгнешь
Плач о предательстве
                    всех святынь.

Невысветлимый сумрак бесславья
Пал на криницы старинных лет:
Брошенный в прах потир православья
Опустошен
         и вина в нем нет.

Только неумирающим зовом
Плачут акафисты и псалмы;
Только сереют минутным кровом
Призраки сект
		 в пустынях зимы.

Цикл завершен, – истощился, – прожит.
Стынь, непроглядная полночь, стынь...
Город гортанные говоры множит:
В залах – английский,
                    в храмах – латынь.

А из развалины миродержавной,
Нерукотворным шелком шурша,
На пепелище выходит Навна –
Освобожденная наша Душа.

1951

Мы на завтрашний день
                     негодуем, и плачем, и ропщем.
Да, он крут, он кровав –
                        день побоищ, день бурь и суда.
Но он дверь, он ступень
                       между будущим братством всеобщим
И гордыней держав,
                  разрушающихся навсегда.
Послезавтрашний день –
                      точно пустоши после потопа:
Станем прочно стопой
                    мы на грунт этих новых веков,
И воздвигнется сень
                   небывалых содружеств Европы,
Всеобъемлющий строй
                   единящихся материков.
Но я вижу другой –
                  день далекий, преемственно третий,
Он ничем не замглен,
                    он не знает ни войн, ни разрух;
Он лазурной дугой
                 голубеет в исходе столетья,
И к нему устремлен,
                   лишь о нем пламенеет мой дух.
Прорастание сморщенных,
                       ныне зимующих всходов,
Теплый ветер, как май,
                   всякий год – и звучней, и полней...
Роза Мира! Сотворчество
                       всех на земле сверхнародов!
О, гряди! поспешай!
                   уврачуй! расцветай! пламеней!

1952

От зноя эпох надвигающихся
     Мне радостный ветер пахнул:
Он был – как гонец задыхающийся,
     Как празднеств ликующий гул,
     Как ропоты толп миллионных,
     Как отсвет зари на колоннах...
     И слышу твои алтари я,
     Грядущая Александрия!

-370-

Наречий ручьи перемешивающиеся
     Для будущего языка;
Знамена и вымпелы свешивающиеся
     И куполы сквозь облака...
Прорвитесь, надежды, прорвитесь
     За эру держав и правительств
     К единству их – и завершенью,
     К их первому преображенью!

Меж грузной Харибдой – тиранствованием –
     И Сциллой – последней войной –
Прошло человечество, странствованием
     Излучистым, к вере иной...
     Дух поздний, и пышный, и хрупкий:
     Смешенье в чеканенном кубке
     Вина и отстоянных зелий, –
     Всех ядов, и соков, и хмелей.

Сиротство рассудка, улавливающего
     Протонов разбег вихревой;
Расчетливой мыслью натравливающего
     Строй микрогалактик – на строй;
     И – первое проникновенье
     По легким следам откровенья
     Уверенной аппаратуры
     В другие слои брамфатуры.

Считаю цветы рассыпаемые
     Щедрот, и красот, и богатств.
Иду сквозь дворцы, озаряемые
     Для действ и молящихся братств;
     И чую сквозь блеск изобилья
     Могущественное усилье:
     Стать подлинной чашею света
     Готова, тоскуя, планета.

Такой же эпохой, заканчивающей
     Огромные циклы, зажглось
Ученье, доныне раскачивающее
     Истории косную ось.
     Предчувствую это единство
     И жду, как тепла материнства,
     Твоей неизбежной зари я,
     Грядущая Александрия!

1950

Острым булатом расплат и потерь
     Мощные Ангелы сфер
В сердце народов вдвигают теперь
     Угль высочайшей из вер.

Где от высот задыхается грудь,
     Сквозь лучезарнейший слой
Слышу сходящий отрогами путь –
     Твой, миро-праведник, твой!

Сад
   непредставимейших гор
     Пестовал дух тебе,
Солнце веками покоило взор
     На расцветавшей судьбе.

Судеб таких не вынашивал рок
     Ни в новолетье, ни встарь:
Гений,
      Бого-сотворец,
                    пророк.
     Кроткий наставник
                      и царь.

Дай до тебя, на духовный восток
     Лучший мой дар донести,
Эту осанну, как первый цветок,
     Бросить тебе на пути.

1950

Ждало бесплодно человечество,
Что с древних кафедр и амвонов
Из уст помазанного жречества
Прольется творческий глагол.
Все церкви мира – лишь хранители
Заветов старых и канонов;
От их померкнувших обителей
Творящий Логос отошел.

Он зазвучит из недр столетия,
Из катакомб, с пожарищ дымных,
Из страшных тюрем лихолетия,

-372-

По сотрясенным городам;
Он зазвучит, как власть имеющий,
В философемах, красках, гимнах,
Как вешний ветер, вестью веющий
По растопляющимся льдинам.

И будут ли гонцы помазаны
Епископом в старинном храме
Перед свечами и алмазами
На подвиг, творчество и труд?
Иль свыше волю непреклонную,
Они в себе услышат сами,
И сами участь обреченную,
Как долг и право, изберут?

Но, души страстные и жаркие,
Они пройдут из рода в роды
Творцами новой иерархии,
Чей золотой конец вдали
Святой гигант, нерукотворною
Блистая митрой, держит строго
В другом эоне – по ту сторону
Преображенья всей земли.

1950

Если ты просветлил свою кровь,
Если ты о надзвездном грустил –
Сну Грядущего не прекословь,
Чтобы он твою мысль обольстил,

И унес – быстролетней орла
На широком жар-птичьем крыле,
Показуя вдали купола
Новой правды на старой земле.

Далека его цель, далека!
Через мглу пепелищ и пустынь,
Донеси, птица-сон, седока
До невиданных веком святынь.

И, когда ваш полет колдовской
Незнакомая встретит заря,
Над восставшей из пепла Москвой
Лет замедли, кружась и паря.

1950

      Если б с древней громады
      Пробудившимся взором
 Ты окинул тогда окоем –
    Где черты, по которым
    Облик стольного града
           Узнаем?

     Над золою пожарищ
     Будто мчались не годы,
Но века протекли и века.
     И, как старый товарищ,
     Льет по-прежнему воды
           Лишь река.

     Взлет венцов незнакомых
     И свободные вздохи
Этих форм ты б понять не сумел:
     В их зубцах и изломах
     Пафос чуждой эпохи
            Онемел.

     Уподобился город
     Золотым полукругам
Изукрашенных к празднеству гор, –
     Мирный, светлый и гордый,
     Будто Севера с Югом
            Разговор.

     Поразился б прохожий,
     Сын советского века,
Ритуальностью шествий и зал:
     Это – новая Мекка,
     Ее камни дух Божий
            Пронизал.

     И совсем непонятны
     Были б странные речи,
Действа, игрища, таинства, хор...
     И лишь пестрые пятна
     Новых эр человечества
Отразил бы растерянный взор.

1950

Нет, – то не тень раздумий книжных,
Не отблеск древности... О, нет!
Один и тот же сон недвижный
Томит мне душу столько лет.

Ансамбль, еще не превзойденный,
Из зданий, мощных, как Урал,
Сомкнувших в сини полуденной
Свой беломраморный хорал.

И белоснежным великаном
Меж них – всемирный Эверест:
Над облаками, над туманом
Его венцы и странный крест.

Он – кубок духа, гость эфира,
Он веры новой торжество:
Быть может, храмом Солнца Мира
Потомство будет звать его.

Но поцелую ль эти камни,
В слезах склонясь, как вся страна,
Иль только вещая тоска мне
Уделом горестным дана?

Но если дух страны подвигнут
На этот путь – где яд тоски?
Гимн беломраморный воздвигнут
В урочный срок
			ученики!

1950

Я мог бы рассказывать без конца
     О тех неизбежных днях,
О праздниках солнечных тех времен,
     О храмах и культе том;
О бого-сотворчестве; об ином,
     Прекраснейшем ритме дней;
О дивных верградах – до облаков
     Воздвигнутых по городам
На радость людям, – как водоем
     Духовности и красоты.

-375-

Но страшно мне – весомостью слов
     Загаданное спугнуть,
Прогнать воздушные существа,
     Плетущие эту ткань,
Тончайший фарфор предсказанных дней
     Разбить неловкой рукой.

1950–1955

Знаю. – Откуда? – Отвечу:
     Нет, не душой, не рассудком, –
           Чем-то неназванным в речи.
                Там, в глубине естества,
Слышу я сладко и жутко
     Шум от летящих навстречу
           Будущих наших столетий,
                Взлета их и торжества.

Внутренний слух обучая
     Плещущим этим напевам,
           Звонам их, кликам и вздохам,
                Темному их языку,
Слышу от края до края
     Штормы по дальним эпохам
           С громом их, плачем и гневом,
                С брызгами на берегу.

С кем говорили однажды
     Их голоса ветровые,
           Тот разучился покою
                Прочной и хмурой земли:
Он – мореплаватель, жаждой
     Будущей эры гонимый
           И многопарусным строем
                Правящий вдаль корабли.

Солнцем другим опаленный,
     Омут грядущих мальстремов,
           Новых созвездий восходы
                Видевший издалека –
Как он поведает сонной
     Скудной стране – о народах,
           О многоцветных эдемах
                Нового материка?

-376-

Вот, меж утихших сограждан,
     В горнице душного дома,
           Он на столе рассыпает
                Золото сказочных стран:
Он повествует, как страждал
     В зоне пустынь незнакомых,
           Как, еле слышно ступая,
                Крался в таинственный стан.

Но удивляясь червонцам
     С чуждым гербом Эльдорадо,
           Станут ли дети и внуки
                Сумерками, при огне,
Гладя сожженные солнцем
     Эти усталые руки,
           О неразысканных кладах
                Грезить и плакать во сне?

1950–1955

К огню и стуже – не к лазури –
Я был назначен в вышине,
Чуть Яросвет, в грозе и буре,
Остановил свой луч на мне.

Чтоб причастился ум мой тайнам,
Дух возрастал и крепла стать,
Был им ниспослан жгучий даймон
В глаза мне молнией блистать.

И дрогнул пред гонцом небесным
Состав мой в детский, давний миг,
Когда, взглянув сквозь Кремль телесный,
Я Кремль заоблачный постиг.

Тот миг стал отроческой тайной,
Неприкасаемой для слов,
Наполнив весь духовный край мой,
Как Пасху – гул колоколов.

Что за дары, какой мне жребий
Таились в замкнутой руке:
Подъем ли ввысь, на горный гребень,
Иль путь по царственной реке?

-377-

Он ждал, чтоб утолило сердце
Стремленье древнее ко дну;
Он четкой властью судьбодержца
Определил мой срок в плену;

Он начертал над жизнью серой
Мой долг, мой искус, мой коран,
Маня несбыточнейшей верой
В даль невозможнейшей из стран.

Ему покорны страсти, распри;
Его призыв – как трубный клич;
Он говорит со мной, как пастырь,
Как власть имеющий, как бич.

В стенах тюрьмы от года к году
Все тоньше призрачное «я»:
Лишь он – растущий к небосводу,
Сходящий в недра бытия.

Я задыхаюсь от видений,
Им разверзаемых стиху.
Я нищ, я пуст. А он – как гений,
Как солнце знойное вверху.

1950

Завершается труд,
      раскрывается вся панaорама:
Из невиданных руд
      для постройки извлек я металл,
Плиты слова, как бут,
      обгранил для желанного храма,
Из отесанных груд
      многотонный устой создавал.

Будет ярус другой:
      в нем пространство предстанет огромней;
Будет сфера – с игрой
      золотых полукруглых полос...
Камня хватит: вдали,
      за излучиной каменоломни,
Блеском утра залит
      непочатый гранитный колосс.

-378-

Если жизнь и покой
      суждены мне в клокочущем мире,
Я надежной киркой
      глыбы камня от глыб оторву,
И, невзгодам вразрез,
      будет радость все шире и шире
Видеть купол и крест,
      довершаемые наяву.

Мне, слепцу и рабу,
      наважденья ночей расторгая,
Указуя тропу
      к обретенью заоблачных прав,
Все поняв и простив,
      отдала этот труд Всеблагая,
Ослепительный миф –
      свет грядущего – предуказав.

Нет, не зодчим, дворцы
      создающим под солнцем и ветром,
Купола и венцы
      возводя в голубой окоем –
В недрах русской тюрьмы
      я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
      в тусклооком окошке моем.

Дни скорбей и труда –
      эти грузные, косные годы
Рухнут вниз, как обвал, –
      уже вольные дали видны, –
Никогда, никогда
      не впивал я столь дивной свободы,
Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!

В круг последних мытарств
      я с народом безбрежным вступаю –
Миллионная нить
      в глубине мирового узла...
Сквозь крушение царств
      проведи до заветного края,
Ты, что можешь хранить
      и листок придорожный от зла!

1950–1956